ЗЕЛЕНЫЕ СКАМЕЙКИ

Писать на языке Шолом Алейхема - языке, который включает не только смысл, но также и еврейскую интонацию -  казалось бы просто. Ан нет! За многие годы, прошедшие со смерти Гения еврейской литературы, в Советском Союзе немножко как Шолом Алейхем, на уровне, который можно бы было хотя бы сравнить,  писал только Исаак Бабель. Рассказ когда-то ленинградских, а теперь европейских писателей Александра и Льва Шаргородских показывает, что традиция Шолом Алейхема, немножко (сравнительно с автором ТЕВЬЕ МОЛОЧНИКА и БЛУЖДАЮЩИХ ЗВЕЗД) продолженная автором ОДЕССКИХ РАССКАЗОВ, не умерла, а жива !

=====================================

ЗЕЛЕНЫЕ СКАМЕЙКИ

Александр и Лев Шаргородские

        Улица моей молодости начиналась у реки и кончалась у моря.
        У реки сидели русские и ловили длинных угрей.
        У моря сидели пожилые евреи и ничего не ловили. Они обсуждали.
        Что обсуждают евреи? Где достать корицу для штруделя. Как бы
жили евреи, если б не убили Александра П Освободителя. Дикие цены на
чернику на рынке в Майори. Отчего у Хрущева большой живот. Чересчур
открытые купальники этого лета. Вынос тела товарища Сталина из
Мавзолея.
        - Я бы вынесла его сама, на своей большой спине, - говорила Хая-Рейзел.
        - Хорошо, - спрашивал Исаак, - вы его вынесли! И дальше?
        - В стране мало свалок? - недоумевала Хая-Рейзел.
        Иногда евреи обсуждали, кем бы они стали, не родись они в России.
        - Я вас уверяю, - качала головой Сима, - Иосиф бы работал
Бен-Гурионом, а не на галантерейном базаре.
        Седой Иосиф сидел рядом и тяжело вздыхал:
        - Бен-Гурионом, - в голосе была ирония, - вы знаете, кем бы я мог быть?
        Он посмеивался, но никогда не говорил "кем".
        В конце концов всегда выяснялось, что на зеленых скамейках
сидело несколько президентов Израиля, две-три Голды Меир, все
семейство Ротшильдов и даже один Альберт Эйнштейн.
        - Если б я кончил школу, - говорил Альберт Эйнштейн, - я бы
таки стал Эйзенштейном.
        - Эйнштейном, - поправляли его.
        - Ну, Эйнштейном, какая разница?!
        Не было такой темы, которой бы не касались евреи, но в
основном они обсуждали проходящих.
        Проходящие тоже были евреи. Все шли на берег дышать йодом - в
те далекие годы йод продлевал жизнь.
        - Что толку, что я уже девять лет продлеваю свою жизнь, -
вздыхала Хая-Рейзел, - когда у меня так ломит спину? А моя мама
прожила 96 лет, данкен Гот, и не дышала никаким йодом.
        - Чем же она, простите, дышала? - интересовался Исаак.
        - Навозом, - отвечала Хая-Рейзел, - мы тогда еще не вышли к
морю, и жили не в Риге, а в Мозыре, где пахло не йодом, а навозом
наших коров.
        - Что, навоз продлевает? - удивлялась Сима.
        Она была несколько глуховата.
        Мимо проходила Белла - полуголая красавица в американском
купальнике, все открывали рты и замолкали.
        - У нее тетя в Нью-Йорке, - сообщала потом Хая-Рейзел, -
владелица маникюрного кабинета.
        Это была дивная картина - старые евреи на выкрашенных
скамейках, вдоль асфальтового спуска к морю. Балтийский ветер освежал
их прекрасные лица. Северное солнце освещало их последние годы. Среди
них всегда сидела моя бабушка - в синем платке, в вязаной кофте, с
усталыми ладонями на коленях.
        - Рася, Рася, - кричала Хая-Рейзел, - куда вы смотрите, вот
идет ваш внук, такой шейнер бохер, вы только взгляните.
        - Я не хочу на него смотреть, - отвечала бабушка, - уйсгосс,
он разрывает мое старое сердце.
        - Фарвос? Он таки женился на той гойке?
        - Причем тут гойка? Он опять не позавтракал. Он ничего не ест.
Я еле вливаю в него стакан молока, и он целый день торчит на пляже. А
дома хвареют клубника, камбала, картофельные оладьи, курица и пирог с
маком.
        - И кто же это все съедает? - спрашивал Иосиф.
        - Он. Но вечером!.. "Таере, - кричала мне она, - подойди, у
меня есть кусок леках!"
        Краснея, я быстро проходил мимо.
        Много лет я проходил мимо бабушки - молодой, загорелый, в
рваных сандалиях и слушал эту певучую еврейскую речь, этот чудный
язык, который пах уютом, фаршированной рыбой, семейным очагом, маминой
ладонью, улыбкой отца. Он был пропитан теплом, горьким юмором и
печальной иронией. Язык моей молодости, который я не знал. И ощущал
только его музыку, его щемящую мелодию. Из-за него, может, я и
приезжал в Ригу - в Ленинграде на нем не говорили. Старые евреи
предпочитали ломаный русский.
        - Где вы сухайте белье? - спрашивали одни.
        - На веревка у духовкэ, - отвечали другие.
        На взморье я купался не столько в заливе, сколько в ласковых
волнах идиша. Они баюкали меня, успокаивали, уносили в какую-то
неведомую страну, где нет печали. Со взморья я привозил с собой
еврейские слова, интонации, они согревали меня где-то до
ноября-декабря в моем суровом городе.
        - Ву немт мен абиселе мазл? - напевал я на невских берегах, -
ву немт мен абиселе глик?..
        Серый город с удивлением взирал на меня.
        В те годы на рижские берега съезжалась веселая компания
курчавых ребят из Москвы, Ленинграда, Одессы - это была сборная евреев
Союза.
        Мы рассказывали анекдоты, ржали, издевались над милихой,
гуляли с девушками и танцевали фокстрот, и жизнь была солнечной и
бесконечной.
        Возможно, так оно и есть...
        Евреи на скамейках обожали нас, любовались нами и знали о нас
больше, чем мы сами - они знали наше будущее.
        - А, - вздыхала бабушка, - такой клигер ингеле учится в
Текстильном! Что он там делает? Я вас спрашиваю, что он там делает с
его головой! До сих пор не может отличить шерсть от крепдешина. Кем он
будет?! Что он будет?..
        - Он будет "а шрайбером", - спокойно говорила Хая-Рейзел.
        - Чего вдруг?! - удивилась бабушка, - Текстильный готовит "а
шрайберов"?!
        - Почему нет, - отвечала Хая-Рейзел, - если Театральный готовит аникейв!
        Иосиф начинал вращать глазами.
        - Оставьте в покое мою Нелли, - он наливался кровью, - почему
вам не дает покоя моя Нелли?!
        - По-моему, я ничего не сказала, - Хая-Рейзел начинала крутить
головой вправо-влево, - идн, я сказала слово "Нелли"?! Я сказала, что
Текстильный может готовить "а шрайберов"... Ваш внук, Рася - Бабель.
Посмотрите, как у него все время движется рука! Он же пишет, он идет и
пишет!
        - Вам не кажется, что у него рука движется справа налево? -
спрашивала Сима.
        - Он пишет на идиш, - объявляла Хая-Рейзел.
        - Он его не знает, - говорила бабушка.
        - А хицим паровоз! Русские шрайберы тоже не знают русского, а
пишут. Все пишут!.. Иосиф, вот, кстати, ваша Нелли с Додиком! Вчера
она была с Рувимом. В июне - с Кацем! Кто она, по-вашему - Святая
Дева?
        - Она "шейне", - объяснял Иосиф, руки его летали на фоне неба,
- "шейне мейделе"! Она не виновата, что за ней все бегают! Шейне и
аникейве - две разные вещи!
        - Почему, бывают шейне аникейве.
        - Ай, перестаньте, вы просто завидуете. Вы сидите на скамейке,
а она снимается в кино. Помяните мое слово - она будет звездой.
        - Что я и говорю! А кто такие звезды?..
        - Ша, ша, - глаза Хаи-Рейзел теплели, - вот идет мой Изик, он
тоже звезда, он учится в Москве на окулиста...
        - Он гений, - продолжал Исаак, - он станет Филатовым, это мы
уже слышали... Так он им не будет!
        - Что вы знаете, шмоча?!
        - Он будет раввином!
        - Мишуге. После Первого Медицинского?
        - Если Текстильный готовит шрайберов, а Театральный...
        - Ни слова о Нелли! - вскакивал Иосиф.
        - Успокойтесь, мы говорим о раввине, - отвечал Исаак, - это
вылитый хасид.
        - Что вы порете чушь, Исаак? - возмущалась Хая-Рейзел.
        - Вы когда-нибудь заглядывали в его глаза? - интересовался Исаак.
        - Его глаза?!! Я смотрю в них с утра до вечера!
        - И вы не видите, что они печальны и мудры?! Что он будет раввином?
        - Не вижу! В этой стране раввином?!! Цыпун вам на язык!
Хватит, что им был мой отец. Одна ржавая селедка на пятерых! В этой
стране - раввином?!!
        - Кто вам сказал, что здесь? Он будет раввином в Америке. В
штате Алабама. Если вы не уплыли из-за грыжи вашего мужа, так он
уплывет.
        - Откуда вы знаете, что у Бени была грыжа?!
        - Хм, а кто этого не знает? Сима, вы знаете?
        - Шрай ныт! Знаю! Я все знаю. Я только не знаю, зачем этот
паразит поступил в рыбный?! Лазик, зачем ты поступил в рыбный?
Смотрите, он идет и даже не оборачивается, в наше время он бы получил
"а клеп"! Ему так нужен "рыбный", как мне кость в горле. Он ненавидит
леща. Он не берет в рот "гепекелте фиш", селедка ему воняет. Ответьте
мне, зачем он поступил в рыбный?!
        - Чтоб уехать, - отвечал Иосиф.
        - Куда? - удивлялась Сима, - зачем уехать? Куда уехать?
        - Не важно, куда. Потому что, если он не уедет - он сядет. Это
прирожденный гешефтмахер. Родители сидели - и он сядет.
        - Секундочку, - возмущалась Сима, - секундочку! Во-первых,
только отец. И незаслуженно - его вот-вот реабилитируют.
        - Зачем здесь гешефтмахер, Сима, - спрашивал Иосиф, - для
областной тюрьмы? А там он станет негоциантом. Миллионером. Он будет
продавать России шоколад и сыр, который не воняет!
        - Где это, я вас спрашиваю, где это там?!
        - Вы хотите точный адрес?
        - Да, хочу.
        - В Швейцарии, мадам Сима, в Лозанне, над Леманским озером, на
фоне французских Альп.
        - Ой, майн Гот, - причитала Сима, - ой, майн Гот.
        - Чем вы недовольны? - спрашивала Хая-Рейзел, - это лучше, чем
в Алабаме. Там такая жара!..
        Предсказания старых евреев с зеленых скамеек сбылись. Может
быть, они были пророками, эти евреи под бледным балтийским небом - не
знаю, но все их пророчества сбылись, кроме одного - Бома Левин так и
не стал министром мясомолочной промышленности. И не только потому, что
к тому времени, когда он должен был занять этот пост, уже не было ни
молока, ни мяса...
        Бома был бел, рыж и упитан.
        Он последним из нашей компании появлялся на пляже. И все
взгляды были устремлены на него.
        - Посмотрите на его брюки, - говорила Хая-Рейзел, - они же
влезают ему в тохес.
        - Да, - вздыхала Сима, - эта прекрасная мелуха испортила всех.
Даже такого святого человека, как портной Баренбойм. Разве раньше он
шил такие брюки, чтобы они врезались в задницы?
        - Вы путаете причину и следствие, - улыбался Исаак. Он был
немного философом. - Виноваты не брюки, а задницы. Хотя до войны я тут
и не жил, но могу вас заверить - при Ульманисе таких задов не было.
Никто не голодал - но никто и не жрал в три горла...
        Старики покидали свои скамейки и перемещались в шезлонги, на
пляж. Наблюдать за нами.
        Обычно мы в это время игралив волейбол.
        - Обратите внимание, как мой шпил! - восхищалась бабушка, - и
это на одном стакане молока!
        - Ваша Нелли! - ахала Хая-Рейзел, поворачиваясь к Иосифу, -
как она падает под мяч.
        - На что вы намекаете?! - вспыхивал Иосиф. - Она может падать
подо что хочет!
        - Пусть падает, - улыбалась Хая-Рейзел. - Я против?
        Но лучше всех нас прыгал и резал Бома. Несмотря на зад.
        - Что вы хотите, - вздыхала моя бабушка, - на шпикачках...
Если бы мой ел шпикачки - вы знаете, куда бы он подпрыгнул? Он был бы
членом сборной страны по баскетболу. И объездил бы уже полмира, а не
торчал бы все время в этой огромной дыре...
        - Благодарите Бога, что он - не член, - советовал Иосиф. -
Потому что он обязательно где-нибудь бы остался. Только идиот может
ездить по миру и не остаться. Они все остаются! ...И вы не видели бы
вашего внука!
        Мы кончали играть в волейбол и неслись в воду. И всегда рядом
с Бомой неслась прекрасная Гера, такая же рыжая, как и он.
        Она держала его за руку, она заглядывала ему в глаза, она
закидывала назад голову и хохотала.
        - Вы не представляете, что могут сделать с человеком настоящие
шпикачки, - объяснял Исаак. - Я их случайно попробовал когда-то давно,
в двадцатых. Как меня тогда любили женщины! - бес начинал прыгать в
его глазах. - Ах, если бы сейчас мне их удалось попробовать хотя бы
пару раз. Я бы еще и теперь кое-что смог...
        Шпикачки, а также окорока, ветчину, сосиски, сардельки и
прочую вкуснятину Боме приносил его папа, прямо с мясокомбината. Папу
звали Вика, он тоже был белым и рыжим. Все эти деликатесы он выносил в
огромном портфеле с монограммой: "Дорогому Вике от Виллиса".
        Монограмма не давала евреям покоя.
        Латвией тогда правили одни Виллисы - и президент, и премьер, и
даже несколько министров были Виллисами. И даже директор
мясокомбината.
        - Перестаньте ломать голову, - говорил Иосиф, - портфель
подарил ему директор. Когда из старого уже начали выпадать сосиски...
Так сказать, от коллеги коллеге.
        - Объясните мне, - вступал Исаак, - почему он не написал тогда
свою фамилию? Что ему было скрывать?.. Нет, портфель подарил
секретарь! - и Исаак поднимал палец к небу, - балабус!
        - А что было скрывать балабусу? - спрашивала бабушка.
        Исаак клал на свой огромный живот руки и начинал хохотать.
        - Нет, вы меня доведете до колик... Если бы балабус написал
свою фамилию - все сразу же бы догадались, откуда у него на столе
шпикачки и окорока.
        - Идн, - спрашивал Иосиф, - вы когда-нибудь видели этот
портфель? Я имею в виду не когда он пустой, а когда полный.
        Все дружно кивали головами.
        - Нормальному человеку его не поднять. Я думаю, там килограмм
сорок... А Вика его спокойно тащит каждый день... Скажите, кто из нас
смог бы съесть сорок килограмм за один день?.. Даже вы, Рася - и то бы
не осилили.
        - С чего это вы взяли, что я ем больше вас? - спрашивала бабушка.
        - Только не кипятитесь, - успокаивал Иосиф, - когда я говорю
"вы" - я имею в виду вашу семью. Кинахоре ныт, одиннадцать человек. А
Левиных только трое. И Лидочка много не ест - она бережет фигуру.
        - Кто это, интересно, вам сказал, что они все съедают сами? -
усмехался Исаак. - Они ведут светский образ жизни! Вы знаете, что это?
Без портфеля его сегодня вести невозможно!
        - Почему это невозможно? - вступала моя бабушка, - мы его тоже
ведем. Прошлый шабес я приняла двадцать человек - и никто не ушел
голодным.
        - Сравнили, - сказал Исаак, - кого принимаете вы, и кого -
они. Прошлый шабес у них был заместитель балабуса!
        - Он что - тоже еврей? - удивлялась Сима.
        - Мадам, - объяснял Исаак, - латыши тоже любят хорошо покушать.
        - Причем тут покушать, - удивлялся Иосиф. - Кто вам сказал,
что жизнь - это только покушать? Это еще и погулять!.. Вы когда-нибудь
слушали Рихтера в Концертном зале, рядом с которым мы сидим?
        - Он что - тоже еврей?! - опять удивлялась Сима.
        - Перестаньте, - вспыхивал Иосиф, - не всякий великий -
еврей!.. И на него не попасть! Я этими глазами видел, как маршал Жуков
со своей свитой на него не попал. Берлин взял - а Концертный зал нет!
А Лидочка взяла!
        - Жукова? - уточнила Сима. - Зачем ей такой старый?
        Иосиф не реагировал.
        - Я сам видел, как она подошла к кассе с пакетом, от которого
так пахло... Иосиф закатывал глаза и начинал втягивать носом воздух.
Он втягивал несколько минут. Все молча ждали... - И отошла с тремя
билетами! - заканчивал Иосиф.
        - Что там Концертный зал, - вступал Исаак. - "Лидо!" Чтобы
попасть в этот ресторан - надо записываться за три месяца! А Левиных
туда вносят на руках! Сам директор встречает их у входа. И целует
Лидочке руки. Сначала левую, потом - правую... Вы когда-нибудь
слыхали, чтобы Нейманис кому-то поцеловал хотя бы одну ручку?!
        - Они пахнут шпикачками, - объясняла Сима, - а он их обожает...
        - Что я и говорю, - заключала Хая-Рейзел, - Бома еще будет
министром мясомолочной промышленности. Он утрет им всем нос. Это будет
первый министр-еврей в Латвии!
        - Почему именно он будет министром? - обижалась моя бабушка. -
Мой внук будет "а шрайбер", а он - министром?!
        - Потому что у Бомы аидише копф! - вступал Исаак.
        Но ему не давали закончить.
        - А у наших внуков, по-вашему, какие копф?! - кричали евреи.
        - Потому что у Бомы аидише копф! - не обращал на них внимания
Исаак, - и потому, что он кушает не хуже, чем дети всех этих
Виллисов... Ну, есть у вас теперь вопросы? Или вы считаете, что этого
недостаточно?
        Евреи задумывались, шевелили губами, взвешивали - и приходили
к выводу, что это более чем достаточно.
        - И потом, - добавлял Исаак, - не забывайте, кто его папа.
Вика не какой-нибудь там простой ветеринаришко - он главный ветеринар
спеццеха! А вы знаете, что это такое?
        - Знаем уже, знаем, - говорила Сима, - наши любимые шпикачки.
        - Для кого? - спрашивал Исаак и поднимал вверх палец, - для
членов ЦК! Для балабусов! Туда не впускают даже КГБ! Вы знаете хотя бы
одно место во всей этой огромной стране, куда не впускают КГБ?
        Никто не знал.
        - А Вика там свой человек! Потому что он должен следить за
здоровьем балабусов. Чтобы они не съели какую-нибудь гадость -
что-нибудь из того, что едим мы. Или чтобы их, не дай Бог, не
отравили.
        - Вы хотите сказать, - усмехался Иосиф, - что от Вики немного
зависит, кто будет править Латвией?
        - Таки да, - подтверждал Исаак. - Потому что если в их нежные
желудки попадет то, что попадает в наши - они околеют!
        - На доброе здоровье! - говорила моя бабушка.
        Над скамейками повисала тишина.
        Несмотря на некоторую зависть, зеленые скамейки любили Левиных
- за то, что те любили друг друга.
        По вечерам Левины прогуливались по Турайдас, выходили на пляж,
всегда втроем, и Вика, обнимая одной рукой Лидочку, а другой Бому,
что-то рассказывал - и все хохотали.
        - Лидочка, пломбир, родная? Бомочка, эскимо?..
        Вика носился с мороженым, с коробками конфет.
        - Лидочка, это тебе, первые георгины.
        - Дети мои, а не прогуляться ли нам на корабле до Риги?
        И вдруг, где-то в конце июня, произошло событие,
взбудоражившее не только зеленые скамейки.
        Левины получили письмо из Австрии, и оказалось, что у Бомы
есть второй папа, а у Лиды - второй муж. Или первый, как вам будет
угодно. И этот самый папа звал их к себе, в Вену. И не в гости, а
навсегда!
        На следующее утро после письма старики не проронили ни слова -
впервые за десять лет! Они сидели какие-то подбитые, подперев кулаками
подбородки и глядя вдаль.
        Первой заговорила бабушка.
        - А-а, - сказала она, - пойду домой. Надо приготовить обед.
        И осталась сидеть.
        - Сбегаю в магазин, - сказала Хая-Рейзел. И тоже не сдвинулась с места.
        - Евреи, - задумчиво произнес Исаак, - мы думаем, что мы знаем
все - а не знаем ничего... Откуда возник этот, простите меня, папа?!
        - Не будем бить себя в наши старые груди, - сказал Иосиф, -
этот папа возник до войны. Они были здесь до войны - а мы не были... А
в Жмеринке я знал, что творится в Жмеринке. Ну, может быть, в Виннице.
Но не в какой-то там Риге, о которой я вообще не знал.
        - Он прав, - сказала моя бабушка, - он совершенно прав. Эта
страна так быстро разрастается, что мы не успеваем следить, что
происходит на наши новых территориях. И мы в этом не виноваты... Но
Вика для Бомы был больше родного...
        Скамейки печально закивали головами.
        - Когда Вика открыл это письмо, будь оно проклято - у него
подкосились ноги, - сообщил Иосиф. - Несмотря на шпикачки.
        - Откуда вы знаете? - удивилась Хая-Рейзел.
        - Когда хороший человек падает - это слышно повсюду, - объяснил Исаак.
        - Успокойтесь, - сказала бабушка, - они никуда от него не
уедут. Я мог вас заверить. Такая семья!! С любимыми не расстаются...
        Вскоре Левины получили второе письмо. Новый папа сообщал о
себе кое-какие подробности: оказывается, ему принадлежали шикарные
отели : в Вене - "Интерконтиненталь", а в Лондоне - "Кларидж". К тому
же новый папа был "фоном" - его звали фон Шнеерсон. У фона было
несколько конюшен со скаковыми лошадьми. К письму были приложены фото:
"фон" верхом на лошадях, "фон" в бассейне, "фон" с Крайским.
        - С чего бы это вдруг "фон"? - пожала плечами Сима. - Странный
какой-то еврей.
        - Какой он еврей? Он - шлеймазл! Шлеймазл на лошади! - сказала
бабушка. - Пузатенький, лысенький - разве его можно сравнить с нашим
Викой!
        - На лошади он хотя бы одет, - хихикнул Исаак, - вы
всмотритесь в фото, где он потягивает коктейль около своего бассейна!
Да за такого ни одна аникейве...
        - Не смейте касаться моей внучки! - приказал Иосиф.
        - Вы сошли с ума, - сказал Исаак, - причем тут ваша внучка?!
        - Идн, ша ,- сказала Хая-Рейзел, - они никуда не уедут. Они не
бросят Вику. Попомните мои слова...
        Но пророчества евреев как-то плохо стали сбываться.
        В начале августа Лида и Бома улетели...
        Несколько дней скамейки пустовали. Старые евреи болели.
Бабушка лежала на кушетке, лицом к стене, и даже не подавала мне по
утрам молока. У Хаи-Рейзел случился нервный приступ. Исаак собрался
лететь за паршивцами вдогонку, и там, в Вене, сказать им все, что о
них думает. Но ему не дали визы.
        Потому евреи единогласно решили вычеркнуть их из своей памяти.
        - Это не евреи, - сказали они, - евреи так не поступают!
        И вычеркнули.
        Все свое внимание они сосредоточили на Вике. Было решено взять
его под опеку.
        - Он не должен оставаться один, - сказал Иосиф, - одиночество
- это цорес! Вы меня понимаете?
        Тут же были распределены обязанности: завтраки -у Хаи-Рейзел:
        - Вы не знаете, он любит компот из рибарбара?
        - Главное - компания, Хая-Рейзел, а не рибарбар.
        Полдники - с Иосифом :
        - Кефир и пару веселых майс, пойдет?
        Обеды - у Симы:
        - Я на диете. Он будет есть суп без соли?
        - Будет, будет, только окружите его теплом.
        И ужины - у моей бабушки:
        - Ах, я знаю, что сделаю - налистники с черникой!
        Хая-Рейзел пекла для него блинчики с творогом.
        - Это базарный, Вика, - подчеркивала она, - его сделали
фактически при мне. В вашем возрасте нельзя есть все время мясо. Мясо
и мясо. Мясо повышает...
        - Что? - безучастно спрашивал Вика.
        - Я знаю? Все! Холестерин, белок, желток. А если б они не
уехали, вы бы его ели и ели. И кто знает, чем бы все это кончилось...
        - Не скажите, Хая-Рейзел, - возражал Вика, - там у Бомы
настоящий отец! А настоящий отец - это вам не шпикачки!
        - Настоящий папа! - вздыхала потом Хая-Рейзел. - Я бы
посмотрела, как бы их к нему потянуло, если б он жил не в Вене, а в
Крыжополе.
        Иосиф засыпал Вику анекдотами.
        - "Хаим, одолжи десятку!" - "У кого?!" - и первый ржал.
Поймите, Вика, - говорил он, - если кувшин падает на камень - цорес
кувшину. Если камень падает на кувшин - цорес кувшину. Человек не
должен быть кувшином!
        - Я не кувшин, - успокаивал Вика, - я чайник!..
        Он перестал ходить на концерты, только на Бетховена.
        - У него была трагическая судьба, мальчик, - как-то сказал он мне.
        Я видел его однажды, в десятом ряду на пятой симфонии. На
глазах его были слезы.
        Бабушка устраивала Вике музыкальные вечера.
        - Зная вашу любовь к музыке, - говорила она и ставила на
старый патефон еврейские пластинки.
        - Брент, май штетеле, брент, - шипела заигранная пластинка.
        Вика молча жевал картофельные латкес.
        - Вика, - говорила бабушка, - вы же мудрый человек, вы же
ребе. А ребе тот, кто принимает все вещи всерьез, но ни от чего не
унывает.
        - Я ребе, Рася, - соглашался Вика, - я рад! Если хорошо
Лидочке и Боме - хорошо и мне. Если они гуляют по Дунаю - по Дунаю
гуляю и я. Если они там едят какую-то папайю - ее ем и я, хотя никогда
ее не пробовал.
        Вскоре Вика перестал посещать евреев.
        - Он закрылся дома и слушает Бетховена, - сообщал Исаак. -
Сколько можно слушать Бетховена?!
        Он бледнел, худел и ходил небритый, чего никогда с ним не
случалось. У него появились мешки под глазами, походка стала
неуверенной.
        - Его надо срочно показать доктору Черфасу, - говорили евреи.
Они опасались за его жизнь.
        Потом Вика исчез...
        И все решили, что Вика уехал. А куда мог уехать Вика? Только к
своим, к Лидочке и Боме, на прекрасный голубой Дунай.
        Это вызвало на скамейках радостное возбуждение.
        - Данкен Гот, - говорили евреи, - все-таки хорошо кончилось.
        - Слава Богу! Он поехал к ним. Они одумались - это же
замечательная семья! И он поехал. Они сейчас танцуют вальс.
        - Он взял портфель и укатил, - убеждал Иосиф, - Австрия -
прекрасная страна, там торт "Сахер", но кто там когда-то пробовал
шпикачки?!
        - Мой сын брал Вену, - сказала бабушка, - там нет шпикачек!
Там нет даже леща! Я представляю, как Бома рыдал, увидев Вику, -
кончиком косынки она вытирала слезу.
        Старым евреям казалось, что они знают все, что произошло в
далекой Вене, когда с поезда сошел Вика с портфелем в руках.
        - Подождите, сказал Исаак, - я вам расскажу, все что было. В деталях...
        - Зачем? - спросили евреи хором, - мы все знаем.
        - Ну, так вот, - продолжил Исаак, - они бросились к нему на
шею, еще когда он стоял на подножке вагона, и слезы ручьями катились
из глаз их.
        - А потом они вместе пошли на Дунай, - продолжила Сима, - и
Вика раскрыл портфель. Шпикачки сияли оттуда!
        - И они начали есть, - сообщила Хая-Рейзел, - с большим
аппетитом. И любимые колбаски вернули их сюда, на наше взморье, на наш
золотой песочек, на Турайдас, где они имели мазл. Они ели и умоляли
Вику простить их.
        - И он их таки простил, - закончил Иосиф, - и пригласил
Лидочку на вальс.
        - Жаль только фона Шнеерсона, - вздохнула бабушка,- хоть и
фон, а еврей...
        Давно это было.
        Когда еще я был загорелый, в рваных сандалиях, и жизнь
казалась солнечной и бесконечной.
        Улица моей молодости начиналась у реки и кончалась у моря. У
реки сидели русские и ловили диких угрей.
        У моря сидели пожилые евреи.
        Их больше нет.
        Ни Хаи-Рейзел, ни Иосифа, ни философа Исаака, ни моей бабушки.
        - Таере, возьми кусок лекаха...
        На зеленых скамейках нет больше президентов Израиля, Голды
Меир, Ротшильдов и Альберта Эйнштейна.
        Исчез идиш, пропала певучая речь, не пахнет уютом,
фаршированной рыбой, теплом и горьким юмором.
        Улетел язык моей молодости, который я не знал.
        Со скамеек веет холодным ветром. Там сидят другие люди - они
сумрачны, серы, злы.
        Они лузгают семечки и плюют себе под ноги.
        Пахнет квасом, пивом и общественным туалетом.
        Однажды мы, - из старой компании, из той сборной, -
договорились встретиться на Турайдас, в июле, в шесть вечера, и пройти
старой дорогой, мимо скамеек, к морю.
        Мы слетелись со всех континентов. Не было рваных сандалий и
буйных шевелюр. Все мы были в костюмах, в лысинах...
        Мы обнялись и пошли к морю. Солнце еще было высоко, и море
было тем же. Только со скамеек дуло холодом и ненастьем. Если когда-то
"алтен идн" угадывали наше будущее, то эти - прошлое.
        - Во, жиды идут!
        - Тише, услышат!
        - Да они ни черта не понимают - иностранцы.
        - Говорят, они здесь когда-то жили.
        - Да, да, тут когда-то, говорят, было много евреев. Жил,
рассказывают, какой-то фон Левин или фон Эйзенштейн, черт их разберет!
Министр колбасной промышленности.
        - Хреновина, никакой колбасы не было!
        - У евреев была! И в спеццехе делал он кровавую колбасу на
крови христианских младенцев. А потом этот фон Абрам смотался в
Израиль...
        Мы спускаемся к пляжу, на сердце у нас печаль - зачем мы сюда
притащились? Почему нас тянут старые дюны и волны, которых больше нет?
        Мы смотрим в даль и слушаем море.
        - Ву немт мен абиселе мазл, - поет оно, - ву немт мен абиселе глик?..

=====================

звуковое приложение-послесловие:

"Ву немт мен абиселе мазл"  в исполении сестер Берри