Политэкономия Большой Войны и матрицы тоталитарного строя

Политэкономия Большой Войны и матрицы тоталитарного строя

 

…Я новым именем покрою 

Боль поражений и обид!

 

Анна Ахматова

 

Эта статья представляет собой переработку того относительно краткого доклада, который был прочитан мною в ноябре 2014 г. на конференции «Насилие и ненасилие в истории», организованной Комплексным научно-исследовательским отделом Всероссийской государственной библиотеки иностранной литературы им. М. И. Рудомино[1].

 

Экономика и «война империй»

 

Как известно, конечный смысл хозяйственной деятельности заключается в процессах приращения и оптимизации общественного и личного богатства. Военная же практика (в том числе и практика нападающих держав) такого приращения не гарантирует, ибо война – всегда риск, и последствия его непредсказуемы. Однако развязывание войн предполагает расчет не столько на производственное, сколько на насильственное приращение (в виде новых территорий, природных, сельскохозяйственных и людских ресурсов, контроля над торговыми путями, конфискаций, дани, репараций и т.д.). И в основе такого рода насильственных приращений лежит не столько производство благ, сколько производство смерти, т.е. истребление или истощение как можно большего объема человеческого потенциала («живой силы»), техники и хозяйственного потенциала противника.

В этом плане «приращения» войны воистину жизнеубийственны: интенсивные военные действия ведут к истреблению людей, к разрушению природных и культурных ландшафтов (вместе с памятниками и сокровищами культуры), к разрушению необходимой для жизни инфраструктуры, к разрушению отработанных правил и необходимых условностей в самих отношениях между людьми; к непомерному расходованию человеческих ресурсов и национальных достояний (включая и изматывающий труд населения тылов); к замещению устоявшихся, хотя и не всегда совершенных, правоотношений и отношений нравственных, системами чрезвычайных мероприятий, включая и мероприятия конфискационные и карательные.

Одной из стержневых проблем истории Первой мiровой войны 1914-1919 гг. (от Сараевских выстрелов до Версальской конференции) оказался вопиющий перепад между реальной макроэкономической проблематикой начала ХХ столетия и устарелыми политическими институтами и складами сознания, перепад между убеждением в возможности силового (да притом и с помощью непривычного и беспрецедентно мощного оружия) разрешения новейших экономических проблем и скорого утоления новейших аппетитов и амбиций. И стремительными следствиями этого перепада оказались:

- обвал складывавшейся мiровой финансовой системы (прежде всего в лице «Латинского союза» – валютного союза Франции, Швейцарии и Италии, на который в значительной мере опиралась вся финансовая система предвоенной Европы) и обесценивание национальных валют,

- разрыв многочисленных и к тому времени уже прочно отлаженных цепочек экономических взаимозависимостей (напр., России – от германских технологий и научно-технической мысли, Германии – от российского хлеба и сахарной свеклы, Европы – от американского хлопка и продовольственных поставок, а также и от американских капиталовложений).

Авторитарное государственно-политическое мышление, выраставшее из опыта полуфеодального и бонапартистского прошлого и ориентированное по преимуществу именно на этот опыт, во многом несет ответственность за разжигание и ход Большой войны[2], за казенную узурпацию порывов человеческой жертвенности и воинского героизма.

Российский историк-балканист проф. А. А. Улунян отмечал, что принятое в прежней советской историографии наименование Первой мiровой войны – «империалистическая война» – не так уж неправомерно. Дело, однако, в акцентах. Империалистической она была не столько вследствие того комплекса социально-хозяйственных явлений, которые В. И. Ленин и Н. И. Бухарин обозначали понятием «империализм как высшая и последняя стадия капитализма», сколько, как полагает проф. Улунян, вследствие развязанной вслед за Сараевским убийством «войны империй» и связанных с ней и вырвавшихся на свободу этнических и государственных антагонизмов и ностальгий[3].   

Действительно, Большая война поставила на карту судьбы четырех великих и сакральных полуархаических сухопутных империй – империи Габсбургов, Османской и Российской империй и самой молодой из них, но – с мощнейшими архаическими притязаниями и с соответствующим идейно-политическим background’ом: Германской империи[4]. Важными  акторами Большой войны выступали также морские колониальные империи Нового времени – Великобритания и Франция, а также совсем юные, на переломе XIX и ХХ столетий заявившие о себе колониальные империи Нового Света и  Тихоокеанского бассейна: Соединенные Штаты и Япония (последняя являла собой причудливую, но взрывчатую смесь восточного цезаропапизма и военно-технического авангарда)[5].

Несомненно, этот «империалистический», а точнее – многоимперский элемент Большой войны явился одним из ее серьезных отягчающих факторов, ложившийся тяжким бременем и на государства, и на армии, и на несчетные массы мирного населения фронтовых и прифронтовых полос, и на тылы. Некомпетентное вмешательство авторитарных правительств в работу штабов и армий усугубляло это бремя[6].

У нас же в России внутреннюю политическую дезорганизацию воюющей страны усугублял длившийся долгими десятилетиями конфликт между самодержавной властью и гражданским обществом. Авторитарным подходом к проблемам власти и общественной жизни (в сочетании с первыми поражениями войны) самодержавию всё же пришлось отчасти поступиться. Однако вынужденные запоздалые попытки подключения гражданского общества к защите страны (Союз земств и городов, Военно-промышленные комитеты, широкая публичная благотворительность), хотя и имели положительные результаты в области чисто военной (с весны 1916 г.), однако в области внутриполитических отношений они лишь накаляли застарелую, но нараставшую вражду между обществом и царской бюрократией[7].

 

Цена побед и поражений

 

Я уже говорил, как важно при анализе истории Большой («империалистической») войны принимать во внимание фактор отрыва властей предержащих от мiро-экономических и технологических реальностей тогдашней Европы. Этим отрывом во многом объясняется и та ставка на блицкриг, которая делалась в первую очередь именно германским милитаризмом: оперативные планы мiровой войны разрабатывались ее будущими участниками еще с 1890-х годов, однако, по словам Гюстава Ле Бона, именно кайзеровская Германия «бросила в переполненную до краев чашу …последнюю каплю»[8].

Причем, установка на блицкриг знаменовала собой просчет за просчетом.

Проведенный М. П. Вельтманом-Павловичем анализ германской военно-стратегической мысли кануна Первой мiровой войны показал, что мысль эта, во-первых, недооценивала военное могущество Британии[9], а, во-вторых, в надежде на казавшиеся мощными прогерманские силы внутри Соединенных Штатов, совершенно упускала из виду возможность вступления этой страны в войну на стороне англо-франко-русского союза[10]. Но я позволил бы себе несколько расширить эту мысль Вельтмана. Германская военная верхушка, одержимая идеями пангерманизма и ненавистью к «западным плутократам», недооценила глубину экономических, культурных и идейных взаимосвязей англо-саксонских народов, а также и лояльность тех меньшинств, на которые предполагала опереться кайзеровская администрация: их приверженность новой родине – Соединенным Штатам – оказалась сильней, нежели глубина прежних (прогерманских или антироссийских) чувств…

Расчеты на блицкриг, опиравшиеся на военный опыт прошлого, недооценили также и изменившийся к тому времени технологический и организационный облик тогдашнего военного дела: машинизацию, телефонное и радиообслуживание, авиаразведку,  химизацию и массовизацию всего комплекса военных процессов. Сплошные и плотные, насыщенные современными технологиями и людскими массами фронты отодвинули в прошлое привычные методы стремительных маневров и внезапных фланговых ударов. Следствием уплотнения фронтов стали затяжные, изматывающие людей позиционные, «окопные» войны с периодическими кровопролитными, но всё же малоэффективными вылазками воюющих сторон[11].

Итак, установка на блицкриг, господствовавшая в правящих верхах и генштабах воюющих сторон, обернулась реальностью первых поражений (провал наступлений российской армии генералов А. В. Самсонова и П. К. фон Ренненкампфа в Восточной Пруссии[12], с германской стороны – провал «Плана Шлиффена», с австрийской стороны – провал планов единовременного уничтожения Сербии), обернулась той изнурительной позиционной войной, которая внесла немалый вклад в дезорганизацию народного хозяйства и в деморализацию армий и тылов воюющих стран континентальной Европы.

Цена Большой войны, начавшейся ура-патриотическими восторгами среди народных масс вступивших в нее стран, оказалась воистину ужасающей. Жертвами прямых военных действий оказались свыше 22 млн. военнослужащих и мирных жителей, из них на Россию приходится от 2,3 до 2,7 млн. (как тут не припомнить опасения П. Н. Дурново!)[13].

Однако было бы несомненной ошибкой свести потери Большой войны к потерям фронтовым  и к потерям среди гражданского населения фронтовых и прифронтовых полос.

«Бумеранг» Большой войны продолжал действовать и во времени, и в пространстве. Действовать и в демографии, и в экономике, и в управлении, и в людских сознаниях.

 

Тылы

 

Большая война во многом поставила под вопрос господствовавшую дотоле в неоромантическом – ницшеанском, вагнерианском, марксистском – сознании предвоенной Европы веру в «очистительную» миссию исторических насилий и войн. Хотя, разумеется, далеко не всегда и далеко не все способны были отдать себе отчет в этом обстоятельстве: инерции массового сознания определяются не опытом разума, но, скорее, силами эмоционального заражения[14]. Но, так или иначе, разрушительные труды Большой войны касались не только фронтов и прифронтовых зон, где, как правило, гибнут прежде всего самые отважные, бескорыстные и красивые (т.е. действуют силы отрицательного человеческого отбора), но и тылов. Само собой разумеется, что вследствие массовой мобилизации из социокультурного и хозяйственного оборота тылов выводилась самая активная и креативная часть мужского населения и пресс войны с особой силой ложился на женщин, подростков, детей, пожилых людей, что не могло ни сказываться на состоянии последующих поколений.

Большая война в странах, прежде всего, континентальной Европы привела к подрыву внутренних хозяйственных связей. Оборотной стороной ужесточения хозяйственной дисциплины и бюрократизации общей системы экономических и хозяйственных связей оказались: регламентация закупочных и отпускных цен на хлеб, централизация хлебоснабжения (что означало дополнительную нагрузку на железнодорожную сеть, и без того перенапряженную в условиях войны), дефицит товаров массового потребления  и особый размах спекуляции – от централизованной спекуляции сращенных с военно-бюрократическими структурами деловых кругов до массовой мелкой спекуляции на беспорядочных импровизированных базарных толкучках[15].  Весь этот комплекс явлений, когда людям в борьбе за выживание приходилось на каждом шагу изворачиваться и ловчить, не мог не провоцировать нравственную и культурную деградацию широчайших масс населения.

Оборотной стороной хлебного и сахарного дефицита оказался взрывной рост самогоноварения и сопряженные с ним пьяные дебоши на фронте и в тылу, изнасилования, грабежи, расхищение жизненно необходимого для фронта и тыла запаса медицинских спиртов, погромы спиртовых и винных складов[16].

И как следствие общей разрухи и деморализации на просторах тогдашней Европы – от Эгейского бассейна и Кавказа до Северного, Балтийского и Белого морей – непрерывные в течение военных и послевоенных лет этнические и социальные войны, этнические чистки, еврейские погромы, – эта воистину «генеральная репетиция» грядущего Холокоста, за которую уже тогда было заплачено сотнями тысяч жизней[17].

А уж далее последовали многомиллионные голодовки и пандемии как следствие общей антисанитарии, дефицита продуктов и медикаментов, развала санитарных, медицинских и коммунальных служб. «Испанка», «сыпняк» (т.е. сыпной тиф), сифилис, не говоря уже о смертях от массовых голодовок, простуд, грабежей, расстрелов и сексуальных насилий, унесли несравненно больше жизней, нежели сами спровоцировавшие их военные действия и соответственные насилия. Так, напр., пандемия «испанского гриппа» 1918-1919 гг. унесла до 5 % тогдашнего населения Земного шара (около 50 млн. человек), из коих на территории РСФСР – порядка 3 млн. человек, т.е. примерно 3,4 %  населения Республики[18].  А уж если прибавить к этим трем миллионам многие миллионы жертв сыпного тифа и Великого голода начала 1920-х годов, во многом спровоцированного политикой «военного коммунизма» и «продразверстки»… Здесь даже страшно браться за калькулятор. А ведь впереди еще были жертвы коллективизации, сталинских репрессий, Великой Отечественной войны…

Вызванный Большой войной разлад всей системы быта, общежития, хозяйственных и гражданских связей имел своим следствием беспрецедентный выплеск массового девиантного поведения. Концентрация огромных солдатских масс, нередко дурно содержавшихся, нередко вынужденно праздных, стала важнейшим источником деморализации и массового девиантного поведения  эпохи Первой мiровой войны и долгих последующих лет. Я согласен с мнением серьезного историка нашей Революции – В. П. Булдакова, – что не «пролетариат» и не левые оппозиционные движения (за исключением разве что малых экстремистских групп – большевиков, боевиков-анархистов, левых эсеров и др.), но именно деморализованные солдатские массы, насильно вырванные из привычных устоев и условностей жизни, оказались важнейшим фактором социального распада и тоталитарного перерождения континентально-европейских обществ первой половины прошлого века[19].  И это касается не только судеб России, но и Германии, Австро-Венгрии, Италии, балканских стран…

 

 

 

 

Матрицы

 

Так вот, именно в этом пункте нашего разговора, связанного с проблемой массовой человеческой деградации в условиях Большой войны, – самое время перейти к вопросу о матрицах последующего тоталитарного переоформления многих европейских обществ.

             – Первой среди этих матриц я выделил бы опыт массированной технологической войны на больших пространствах прежде всего тогдашней Европы и сопредельных ей земель. Унифицированные и униформированные массы вооруженных людей, сплошные фронты, беспрецедентно развившиеся технологии массового поражения (газы, шрапнель, разрывные пули, массированные артобстрелы, бомбежки с воздуха, минные поля, бронированные средства передвижения и нападения, волчьи ямы, колючая проволока), массовые депортации и расправы с гражданским населением прифронтовых зон – всё это оказалось предпосылками радикального обесценивания индивидуальной человеческой жизни именно в ходе Большой войны. Характерное для гуманитарного и романтического XIX столетия представление о достоинстве человека-индивида заместилось представлением об операциональной роли «человека-массы»[20].

– Этот техно-милитаристский поворот в общественном сознании легко переносился бывшими фронтовиками и свидетелями событий Большой войны на любую из форм гражданской жизни, тем паче, что от 7 до 10 % населения воюющих стран было поставлено под ружье. Милитаризация общественного сознания в сочетании с массовой «механизацией смерти» (выражение российского историка Л. Г. Новиковой) и с резким удешевлением жизни как солдата, так тылового работника, приводило к становлению того ожесточенного человеческого контингента, который стал основной ударной силой последующих тоталитарных движений в странах Европы, а также наполнил собою все уровни управленческих структур – прежде всего в России, Италии и Германии, но также и в Австрии, Венгрии, в балканских странах, Польше, на Украине[21]. Преднамеренное причинение страдания другому человеку перестало быть зазорным…

 –Большая война способствовала разогреванию культа государства в сознании, а в повседневной практике – разветвленной и мелочной централизации и, соответственно, развитию бесконтрольного бюрократического произвола, а в дальнейшем – и самоуправства полевых командиров. Государство самочинно присвоило себе божественные атрибуты всемогущества, всеприсутствия, всеведения, права на усугубление или смягчение людских страданий. И уж если говорить о сверхцентрализации власти, то еще в начале 20-х гг. прошлого столетия Иван Михайлович Майский изучил и проанализировал столь умилявший тогдашнюю социалистическую мысль (об этом будем говорить чуть позже) опыт германского «синдицирования», или, по определению Майского, «военного капитализма»[22].

Разумеется, условия Большой войны требовали от государства высокой степени концентрации и централизации производительных сил. Однако в агонизировавшей кайзеровской Германии, вольно или невольно развязавшей войну на два фронта, эта потребность в концентрации и централизации удовлетворялась с некоей свирепой последовательностью.

Что же нового внесло «синдицирование» в организационный облик военной германской государственности и хозяйствования?

Уже с первых недель войны в стране была выстроена тройственная централизованная система военно-экономического администрирования:

1. Kriegsamt (буквально: «военное ведомство») при Прусском военном министерстве, со множеством региональных[23] и отраслевых подразделений (Abteilungen), призванных распоряжаться снабжением фронта, людскими и технологическими ресурсами страны и захваченных территорий, системою заготовок. Kriegsamt имел полномочия принудительно вводить все эти стороны жизни и хозяйствования в компетенцию «военно-акционерных» обществ, комитетов и бюро (вплоть до специализированного бюро по заготовке кошачьих и кроличьих шкурок); к каждому из таких объединений приставлялся особый правительственный комиссар с широкими полномочиями.

2. Kriegsernährungsamt («военно-продовольственное ведомство»), распоряжавшееся сельским хозяйством, продовольственным снабжением, соответствующим складским делом и регулированием продуктовой торговли. Это ведомство, имевшее собственный чиновный аппарат, распространяло свою власть и на деятельность муниципальных учреждений.

3. Reichswirtschaftsamt («имперское экономическое ведомство»), ассоциированное с имперским Минстерством внутренних дел, ведало регулированием потребления через карточную систему[24], топливом, пошивом и продажей одежды, утилизацией промышленных, бытовых и пищевых отходов. И всё это – опять же – через дробную и разветвленную систему отраслевых бюро – вплоть до «Имперского бюро по заготовке бочек». Это же ведомство в значительной мере осуществляло и конфискационную экономическую политику на завоеванных территориях Российской империи.

Кроме того, военно-административным аппаратом Германии контролировалась и специально созданная для нужд войны система «трудовых сообществ» (Arbeitsgemeinschaften), созданная из представителей предпринимательских кругов и профсоюзов[25].

Непосредственно же Имперскому военному министерству и Генеральному штабу были подчинены Генерал-губернаторство Варшавское и «Военное государство (Militärstaat) Обер Ост», распоряжавшееся тремя территориями: Курляндией[26], Литвой и Белостоком-Гродно. Германским оккупационным властям принадлежала вся полнота распоряжения хозяйственной, общественной, культурной и религиозной жизнь этих завоеванных у Российской империи территорий. И в «Обер Осте» также отрабатывались методы военно-административной диктатуры и конфискационной экономики.

Так, без формального огосударствления, полуфеодальный военно-бюрократический аппарат подчинил себе и производство, и распределение, и область технологических разработок, и рабочее движение, и институты оккупационного режима. Воистину – описанный Марксом и Энгельсом на страницах «Манифеста» «феодальный социализм»…

Немного позднее этот метод дробной и разветвленной военно-хозяйственной институционализации (при почти полном, однако, огосударствлении всех систем производства и потребления) был заимствован нашими большевиками – вплоть до дробной системы «главков» в годы «военного коммунизма» (Главрыба[27], Главспирт, Главспичка, Главгвоздь, Главпиво…); а еще позднее эта система – mutatis mutandis – легла в основу советской «административно-командной системы» всей организации жизни: фактически подчиненные ЦК отраслевые наркоматы (с 1946 г. – министерства) – центральные  «главки» – отраслевые структуры на местах, de jure подчиненные местным Советам, но по существу – централизованной партийно-государственной верхушке…

 – Таким образом, «политэкономия» Большой войны прямо или косвенно вела к уничтожению многовековых наработок  народов Европы по части развития гражданской жизни – вплоть до уничтожения последней (вместе с миллионами не только поставленных под ружье, но и мирных людей). Предельный случай такого уничтожения в период Первой мiровой – развязанный младотурецкой верхушкой и прорабатывавшийся в штабах армянский геноцид 1915-1918 гг. (порядка полутора миллионов убитых); некоторым соответствием этому явлению выступали взаимные греко-турецкие резни на землях Эгейского бассейна (Анатолия, Острова, Салоники и окрестности…); отдаленным соответствием этого явления выступали антиеврейские этнические чистки со стороны российского «христолюбивого воинства».

О чистках последнего порядка следует сказать особо: насильственные депортации евреев в глубинные губернии России (в сочетании с грабежами и погромами) коснулись примерно 350 тыс. человек (преимущественно российских, и в меньшей степени австрийских подданных). Особая личная ответственность за эти акции лежит на начальнике российского Генштаба Н. Н. Янушкевиче и на главнокомандующем – великом князе Николае Николаевиче[28].

Немалой предпосылкой разрушения гражданской жизни последующей Европы оказалась та ярость, с какой истребляли друг друга  поставленные под ружье сражавшихся друг с другом армий представители одних и тех же религиозных, этнических и культурных сообществ: католики убивали католиков, православные – православных[29], поляки – поляков[30],  евреи – евреев[31], социалисты – социалистов, масоны – масонов… Во всяком случае, обесценивание нормальных и устоявшихся человеческих связей, вкупе с общим обесцениванием человеческой жизни как таковой, оказалась немалым вкладом в будущие процессы тоталитарной институционализации: лояльность скороспелой насильнической власти перечеркивала все иные лояльности.

 – Одной из несомненных матриц будущего тоталитарного государственного строительства стал конфискационный характер военной (и в особенности – оккупационной) экономики той эпохи: экспроприации, реквизиции, массовые постои, «подводная повинность», выкупы за бесценок у населения оккупированных территорий продовольствия, дров, лошадей и фуража, прямые грабежи. Последние восполняли неповоротливость и коррумпированность военно-снабженческого аппарата, а также оказывались следствием общей обстановки насилия и беззакония в отношении гражданского населения. Позднее принцип беззаконного отъятия материальных благ у представителей «чуждых классов» и/или «чуждых рас» (вкупе с их физическим уничтожением) стало одним из базовых принципов идеологизированной экономики «партийных государств» – этих верховных собственников и распорядителей всех материальных, жизненных и духовных ресурсов наций.

 

Политическая мысль: от «военного капитализма» к «военному социализму»

 

В качестве примера влияния организационно-экономического опыта Большой войны на политическую мысль, а через нее – и на политические судьбы народов, я привел бы идеи трех мыслителей-государственников тогдашней Европы – В. И. Ленина (1870-1924), Карла Баллода (Карлис Балодис, 1864-1931), Освальда Шпенглера (1880-1936). При всей разнице их идейных позиций (первый – леворадикальных марксист-ортодокс, второй – государственник-левоцентрист, третий – откровенный праворадикал), – для всех троих характерно вольное или невольное восхищение военно-бюрократической системой хозяйствования Германской империи в ходе Большой войны; все трое усматривали в вынужденном германском военно-бюрократическом «синдицировании» (т.е. в централизованной, разветвленной по отраслям и потому дробной системе отраслевых «главков»)[32] непосредственную предпосылку социалистических преобразований.

В. И. Ленин. Одна из доминантных его идей в канун Октябрьского переворота – требование учесть в будущем социалистическом государственном строительстве опыт германского военно-промышленного дирижизма: отраслевые «вертикали» (да простится мне обращение к нынешней российской казенной терминологии) мыслились Лениным как бесспорная предпосылка  социалистического переустройства на основе огосударствления всех хозяйственных функций и процессов; государственный социализм представлялся Ленину желанным плодом Большой войны:

«…война за три года подтащила нас вперед на тридцать лет, создала в Европе всеобщую трудовую повинность и принудительное синдицирование предприятий, довела самые передовые страны до голода и неслыханного разорения, заставляя делать шаги к социализму»[33].

А в статье «Грозящая катастрофа и как с ней бороться» (сентябрь 1917) Ленин призывал к социалистическому переустройству на путях преобразования «военно-государственно-монополистического капитализма» в социалистическую государственность посредством революционного террора против «угнетателей»[34]…

Карл Баллод. Уроженец Латвии, первоначально лютеранский пастор в уральском Златоусте, далее – представитель российского, а далее – германского катедер-социализма. Кстати сказать, это человек, немало сделавший для российской демографии в плане статистического изучения православного населения России; в 1898 г. он обосновался в Германии, а в 1914 г., сотрудничая с упомянутым выше Имперским экономическим ведомством, участвовал в разработке системы продовольственных карточек для тыла. С провозглашением Латвийской республики перебрался в Ригу и стал одним из создателей университетского дела на своей родине.

Фигура, как мы видим, многозначная.

В 1898 г. Баллод издал в Германии (под псевдонимом Атлантикус) книгу «Государство будущего. Производство и потребление в социальном государстве»; в этой книге он настаивал на необходимости огосударствления всего цикла производства / потребления как на основе социальной справедливости. Не случайно некоторые историки считают Баллода едва ли не первым теоретиком «построения социализма в одной, отдельно взятой стране». Второе, переработанное издание «Государства будущего» (1919) имело немалый успех среди большевистских интеллектуалов России. В 1920 г. Баллод посетил агонизировавшую в «военном коммунизме» Советскую Россию, а год спустя его «Государство будущего» (с соответствующими добавлениями) было выпущено московским Госиздатом[35].

Автор второго издания «Государства будущего», обобщая опыт германской военно-промышленной политики времен Большой войны, знает, по существу, всё на свете: что вся собственность подлежит огосударствлению; что в области фабрично-заводского производства, равно как и в системах образования, эффективны лишь крупные институции; знает, кáк надо реализовать корнеплоды и ботву сахарной свеклы; сколько работников должно быть занято на фортепианной фабрике… И всё это знание – по убеждению Баллода – есть следствие опыта Большой войны, подсказывающего, как организовать социализм в одной стране на базе милитаризованного хозяйства и экономической автаркии.

Молодой же Советской России Баллод рекомендует наращивание сырьевой составляющей народного хозяйства (в сочетании с колониально-хлопковой монокультурой в Средней Азии) и экспроприацию  мелкокрестьянских хозяйств в целях укрупнения и укрепления аграрной базы российского социализма[36].

Но что интересно, – даже умеренный интеллектуал-большевик (и, кстати сказать, бывший народоволец) Николай Леонидович Мещеряков (1865-1942) в своем послесловии к русскому изданию книги Баллода возражает против идеи экспроприации русского крестьянина ради казенных латифундий[37].

Третий мыслитель социалистического направления – на сей раз с крайне правого фланга немецкого политического спектра – Освальд Шпенглер, чей «Закат Европы», точнее даже – «Закат Западного мiра (Abendlandes)», с обоснованием «монадного» характера враждующих в мiре цивилизаций до сих пор соблазняет десятки тысяч историков, публицистов, политиков, книжных эрудитов и культурфилософствующих  дилетантов…

Социалистический проект Шпенглера – сродни идеям германского так называемого «национал-большевизма» – течения, позиционировавшего себя как правое в области политики (национализм) и левое в области социально-экономических отношений (этатизм, антилиберализм, государственная политика перераспреда материальных благ)[38]. Отсюда – и самоопределение этих течений как «консервативных революционеров».

Книга Шпенглера «Пруссачество (Preussentum) и социализм» была написана в оригинале в 1920 г., т.е. по горячим следам Большой войны, военного поражения Германии и германской революции 1918-1919 гг. Согласно Шпенглеру, социализм – здесь его отличие от Ленина и Баллода – означает не отъем собственности, но националистическую мобилизацию общества при безусловном экономическом дирижизме тотальной власти; путь к обобществлению производства  и социальной справедливости  пролегает не через мелочное огосударствление  всех и всяческих предприятий и видов собственности, но через возрождение  и развитие прусских традиций военно-административного правления[39]: «…социализм означает власть, власть и снова власть[40]. Планы и мысли – ничто без власти»[41].

Конвергентный характер этого принципа командных высот по отношению к ленинско-сталинской версии социализма (с той же, по существу, идеей самоценности власти в социальном строительстве) была лапидарно описана в великом романе Василия Гроссмана «Жизнь и судьба». Есть в романе такой эпизод: интеллектуал-эсесовец Лисс безуспешно пытается обольстить попавшего в гитлеровский концлагерь старого большевика Михаила Мостовскóго, чтобы использовать его в нацистской пропаганде:

«В чем причина нашей вражды, я не могу понять ее… Мы форма единой сущности – партийного государства. Наши капиталисты не хозяева. Государство дает им план и программу. Государство забирает их продукцию и прибыль. Они имеют шесть процентов прибыли для себя – это их заработная плата. Ваше партийное государство тоже определяет план, программу, забирает продукцию, Те, кого вы называете хозяевами, рабочие, – тоже получают заработную плату от вашего партийного государства. /…/

И над нашим народным государством красное рабочее знамя, и мы зовем к национальному и трудовому подвигу и единству, и мы говорим: «Партия выражает мечту немецкого рабочего». И вы говорите: «Народность, труд». Вы, как и мы, знаете: национализм – главная сила двадцатого века.  Национализм – душа эпохи! Социализм в одной стране – высшее выражение национализма!»[42].

Однако, согласно роману Гроссмана, на стороне сражавшейся с гитлеризмом Советской России, в конце концов, оказались не социализм и не национальный вопрос, но врожденное человеческому естеству безотчетное чаяние достоинства и свободы и  подлинное чувство Родины как мерило достоинства и свободы. Это чувство было утрачено германскими националистическими «интеллектуалами». Однако, – худо-бедно, но его сохранили в себе лучшие люди России, включая интеллигенцию и «простых людей», которые на поверку оказались не так уж просты. Именно это интуитивное, но неуничтожимое в человечестве чаяние, согласно Гроссману, и оказалось повсеместным историческим противником тоталитарной власти[43]: будь то в Сталинградской битве, будь то в кабинете ученого, будь то в семейной любви, будь то в полупринужденных разговорах на кухне или же в шепоте на тюремных нарах…

Но что важно для нашего исследования: эта этатистская конвергенция «левой» и «правой» социалистической мысли и практики – российской и германской – была не случайным и во многих отношениях закономерным следствием Большой войны, включая и экономические ее аспекты. Речь шла о тогдашнем общеевропейском кризисе конституционализма и либеральных институтов, о тогдашнем торжестве силы над законом[44], о торжестве силовой политики над экономикой. 

 

*

Влияние Большой войны с ее культом жестокости, насилия и власти на художественный опыт Европы, а вслед за ней и остального мiра – тема, отчасти выпадающая из рамок настоящего историко-теоретического исследования. Тема прежде всего искусствоведческая, однако имеющая всё же и политэкономические обертоны.

Связанные с обесцениванием человеческой жизни садомазохистские темы в последующем творчестве экспрессионистов[45], сюрреалистов и множества «соцреалистов»[46], развитие садических эффектов в кинематографе – вещь самоочевидная, хотя и в полном объеме искусствоведами не обобщенная…

Так или иначе, идеология сознательного причинения страдания и смерти подлинному или мнимому противнику стала одной из идеологических и эстетических доминант последующей жизни – и в Европе, и за ее пределами. И эта ситуация, позднее разрешившаяся Второй мiровой и сменившей ее «холодной» войной, когда сама жизнь превратилась в сырье для «власти, власти и снова власти» (Шпенглер), оказалась в политике, мысли и культуре прошлого столетия, по существу, тупиковой. Если и удавалось в какой-то мере вырваться из этой ситуации, – то не только объективными стремлениями людей вырваться из этого тупика, но и сознательными усилиями таких исторических деятелей, как Махатма Ганди, Мартин Лютер Кинг, «добрый папа» Иоанн XXIII, «славянский папа» Иоанн-Павел II, протоиерей Александр Мень, позднее – Нельсон Мандела. Но за личным подвигом этих людей прямо или косвенно стоял огромный всечеловеческий духовный и культурный опыт – опыт чтения Евангелия, медитации, молитвы, углубленных размышлений над наследием Иммануила Канта и Льва Толстого[47]… Этот духовный прорыв был тем более исторически важен, что идеологический и националистический абсолютизм, вольно или невольно оказавшийся предпосылкой, мотивацией и знаменем Большой войны, был способен, скорее, запутывать, нежели решать сложнейшие проблемы истории.

Разумеется, историческая наука, в конечном счете, не допускает сослагательного наклонения. И всё же, на мой взгляд, небесполезно было бы прислушаться к мнению нынешнего российского историка. Как полагает В. С. Авдеев, – не смешай все карты Большой войны Русская революция и доведи Антанта вкупе с царской Россией войну «до победного конца», – возникли бы (куда ни глянь) новые неразрешимые проблемы: судьбы и самоопределение народов Центральной Европы, Балкан и Ближнего Востока, Рейнской области и добитой союзниками Османской империи, не говоря уже о процессах внутреннего истощения, ожесточения и брожения в самой России, включая и этнические ее окраины[48]…

 

 

Некоторые выводы: к политэкономии Большой войны

 

Целью нашего историко-теоретического исследования было показать, как из жизнеистребляющих тенденций Большой войны зародилась антижизнь, противожизнь тоталитарных институционализаций.

«Производство» Большой войны было  производством безусловно затратным, расточительно затратным. Большая война знаменовала собой массовое истребление людских, природных, материальных и ландшафтных ресурсов, равно как и ресурсов организационных (рынок, парламентаризм, добровольные ассоциации, вероисповедные и культурные контакты), разрушение культурных, из поколения в поколение передававшихся основ и кодов человеческой жизнедеятельности. Подчас с трудом дающиеся людям правила и условности культуры уступали место прямому, самого себя оправдывающему насилию.

А что производила война? – Прежде всего власть и ненасытные властные и материальные притязания[49] и связанные с ними новые формы принудительной социальной и политической организации.

Большая война знаменовала собой огрубение и упадок тех тонких и мирных производств, которыми славились дотоле Европа и Россия[50], знаменовала собой заполнение легальных и нелегальных европейских рынков некачественными пищевыми и промтоварными эрзацами.

Однако здесь не всё так просто. Военные потребности и заказы вызывали к жизни множество научных и технологических разработок, связанных прежде всего с новыми потребностями фронтов и тылов, с потребностями военно-медицинского, санитарного и гигиенического дела. В этом плане развитие военных, околовоенных, а также военно-медицинских технологий оказалось одним из факторов многозначного научно-технического прогресса[51].

Однако, даже и успехи военной медицины (хирургия, санитария, офтальмология…), как показывает статистика потерь Большой войны и прямых ее последствий (гражданских и национальных войн, злоупотреблений и некомпетентности властей, голодовок, эпидемий, погромов, государственного и повстанческого террора), не идут ни в какое сравнение с этими потерями. С потерями не только материальными, демографическими, ландшафтными, но и с потерями нравственными, когда сила права прямолинейно и цинично – и притом в течение нескольких поколений – замещалось правом силы, когда достоинство человека перечеркивалось притязаниями коллектива. Обращенные против внешних противников системы нелегитимного принуждения и военно-конфискационной экономики, в конечном счете, обращались и против собственных народов. Системы тоталитарной власти легитимировали и подпитывали себя практическим опытом, «философией» и «эстетикой» массированного насилия, отравляя тем самым сознание и культуру поколений и создавая предпосылки и матрицы грядущих войн и разрух.

Тоталитарные способы организации жизни оказались историческими «душеприказчиками» Большой войны.

ХХ столетие накопило огромный источниковый (в частности, статистический,  идейный и символический) материал на сей предмет. Этот материал далеко еще не востребован всерьез и не разработан. И освоение истории этой антижизни тем более трудно, что обыденному сознанию подчас даже не под силу представить себе ее размах. Большая война была «велика и страшна»[52] сама по себе, не еще более «велики и страшны» были ее глобальные последствия.

 

28.02.2015 (Первая седмица Великого Поста)