Цена жизни человеческой…

Цена жизни человеческой…[1]

 

Это краткое исследование посвящено всегда актуальному, но доселе комплексно не разработанному вопросу: вопросу о формах насильственного отнятия человеческой жизни. Иными словами – о формах преднамеренного причинения смерти другому человеку. Этот вопрос имеет множество самых разнообразных измерений: культурно-исторических, философских, социологических, медицинских, религиозных, юридических, политологических, психологических, нередко даже психопатологических... И в конце концов – просто человеческих. Но я предпочел бы разговор об этом вопросе не в детализированных категориях отдельных дисциплин, но в самом общем и потому лишь самом приближенном теоретическом виде. Тем не менее, работая над общей трактовкой вопроса, я вынужден был «мобилизовать» свои знания из областей конкретных социо-гуманитарных дисциплин. Однако комплексная и внутренне взаимосвязанная проблематика мира, безопасности, человеческого достоинства и свободы – повторяю – превыше дисциплинарных членений.

*

Коль скоро речь идет о проблеме причинения смерти другому человеку, стоило бы остановиться на восприятии самогó феномена смерти. Одна из базовых интуиций мiровой мысли была высказана еще Платоном: без мужества в осмыслении события смерти невозможно и подлинное понимание Бытия как такового: так рассуждает Сократ перед казнью[1].

Наиболее серьезный и развернутый анализ восприятия и осмысления феномена смерти дает французский философ Владимир Янкелевич (1903-1985), некогда участник антигитлеровского Сопротивления[2]. Философ выделяет три бытующие в культуре формы восприятия смерти.

- «Его (её) смерть». Речь идет о смерти другого человека, которая не колеблет всерьез нашего существования. Диапазон таких восприятий чрезвычайно широк: от злорадства до самого искреннего сочувствия. Но, в конце концов, наша экзистенция остается либо непотревоженной, либо потревоженной весьма поверхностно.

- «Смерть твоя». Здесь речь идет о восприятии кончины близкого, родного тебе человека. И дело не только в том, что такая смерть потрясает нашу экзистенциальную глубину, но и в том, что она служит напоминанием и предупреждением о неизбежности нашей собственной смерти.

- «Смерть моя». Эта форма восприятия смерти, по существу, не поддается серьезному изучению, хотя она живет в каждом из нас и является одним из проблемных стержней экзистенциальной философии. Никто из нас, живущих, практически не был за ее чертой. Свидетельства же тех предсмертных состояний или состояний клинической смерти (как и наши собственные свидетельства), равно как и опыт разного рода видéний и сновидений, здесь явно недостаточен и, скорее, гадателен. По мысли Янкелевича, наиболее глубокий опыт проникновения в обстоятельства «моей смерти» проявлен в русской классической литературе (Лев Толстой и Чехов).

Если отталкиваться от идей Вл. Янкелевича, сознательное причинение смерти другому человеку связано с первым типом восприятия смерти. Человек, сознательно отправляемый на смерть, воспринимается как вещь или же как помеха нашим подлинным или мнимым интересам, или же как средство достижения каких-то целей. Человеческий же лик, неповторимое человеческое естество заведомо обреченного смерти, как правило, игнорируется.

Преднамеренное отправление «чужой» смерти было достоянием любой из эпох, но в нашу эпоху, эпоху «антропологической катастрофы» (М. К. Мамардашвили)[3] оно приобрело некие сугубо современные черты.

Действительно, современное отношение к «чужой» смерти, современное недопонимание родового единства и родовых связей человека во многом связывается с технологическим отчуждением нынешней социальной практики, мысли и культуры. По мысли российского исследователя, результаты этого отчуждения амбивалентны. Само свойственное современной цивилизации гедонистическое и потребительское отношение к миру и к самой «материи» межчеловеческих связей возбуждают одновременно и «табуирование темы смерти», и – «притягательный ореол вокруг темы смерти», провоцирующий и терроризм, и суицидальное поведение, и патологические криминальные наклонности, и душевную пустоту отдельных индивидов и групп[4]. И одновременно – коммерциализация смерти (похоронный бизнес и связанная с ним коррупция, журналистика бумажная и электронная, танатологические символики в массовой культуре, демонстративная тяга к примитиву, в частности, к умилению чертами садизма и жестокости в ряде традиционных культур[5]). Характерное для традиционных и раннетоталитарных эпох государственно-клерикальное «смертобóжество» (т. е. вольное или невольное поклонение силам разрушения и смерти – категория, введенная последователями философа Н. Ф. Федорова и подкрепленная Бердяевым) отчасти замещается «смертобóжеством» технологического отчуждения. Иными словами – техно-бюрократическим омертвением, распространяющимся и на сферу отношений духовных. И как результат – деморализация молодежи и пренебрежение опытом, ценностью и страданием взросления и старости[6]. Технологическое могущество оборачивается всё тем же, по существу, архаическим, но всё же притягательным «страхом смерти»[7]. А этот страх во многом подкрепляется частичной утратой духовного измерения в человеке и гипертрофированной озабоченностью своим внешним статусом[8]. Иначе говоря – прямолинейным социоцентризмом современной мысли, культуры и общественно-политической практики. На этом обстоятельстве настаивают многие современные социальные критики. И не без основания.

Еще Бердяев во множестве своих работ говорил о заслуге Маркса,  поставившего вопрос о социальности как об одном из предельных вопросов человеческого существования. На мой взгляд, социоцентризм, равно как и  утонченно-превращенная форма – культурцентризм, несут в себе не только вящие формы человеческого отчуждения, но и новые опыты человеческого понимания, сострадания и солидарности. Во многом это связано с информационной прозрачностью нынешнего мира. И, может быть, не наша вина, но, скорее, наша беда, что, живя в нынешнем ожесточенном и атомизированном российском обществе, мы не всегда способны разглядеть новые тенденции понимания, сострадания, солидарности и взаимной поддержки, которые несут в себе гражданская, церковная и художественная жизнь «информационной» эпохи[9].

А ведь осознанный опыт сострадания и поддержки приоткрывает перед человеком и новые горизонты отношений к проблематике жизни и смерти. В частности, и к проблематике смерти насильственной…

*

Кратко остановимся на институциональной стороне вопроса о преднамеренном убийстве человека человеком. Можно было бы выделить, по крайней мере, 5 институтов преднамеренного человекоубийства, из коих два первых связаны с глубочайшей социокультурной архаикой.

Человеческие жертвоприношения. Вещественные следы этого архаического обряда, имеющего целью либо умилостивление богов, либо обеспечение знатному покойнику комфортной жизни в окружении рабов, телохранителей, жен и наложниц в загробном мире, известны современной науке по раскопкам древних могильников[10].  Хотя практики человеческих жертвоприношений в современном мире почти преодолены, но домыслы и представления о них живут в низменных глубинах массового  подсознания и полусознания, время от времени вырываясь наружу[11].

Известный историкам и этнологам ритуальный каннибализм (ради отнятия «силы» другого, пожираемого тобой человека) – одна из несомненных разновидностей человеческих жертвоприношений. Увы, подобные патологические случаи также известны и в современной жизни «цивилизованных» стран. Правда, очень и очень редко.

Однако едва ли оправдана недооценка этой архаической формы устранения из жизни другого, не похожего на тебя человека. Реликты архаического обряда – в некоей превращенной форме – продолжают жить в виде убийств на почве племенной, расовой, конфессиональной, местнической или социальной ненависти (и чаще всего – при сплетениях этих несхожих форм ненависти между людьми). В этих алогичных сплетениях приоткрываются архаические, докультурные пласты человеческой психологии: свое внутреннее неблагополучие человек вымещает на другом человеке. Тем паче, что жажда чужой крови может разогреваться наркотиками, алкоголем или же «сивухой» идеологической или квази-религиозной обработки, но также и óбразами массовой культуры. Таковы и участившиеся в последние годы массовые «отстрелы» ни в чем не повинных людей убийцами-невротиками в университетах, школах, общественном транспорте, торговых центрах, кафе, на автостоянках и базарах, в церквах, синагогах и мечетях. То же самое можно было бы сказать и о, казалось бы, немотивированных автомобильных наездах на толпы людей. Если вообще считать «немотивированными» злодеяния на почве религиозной или этнической ненависти.

Временами этот синдром убиения другого принимает форму институционально организованных этнических, религиозных или классовых «чисток». Временами этот же синдром приобретает, казалось бы, случайную и немотивированную форму: устранению из жизни может подлежать первый подвернувшийся…  

Поединок – еще одна архаическая, хотя и более поздняя форма «ликвидации» другого, не угодного тебе человека, хотя и приобретшая – если вспомнить стихи Пушкина – «осанку благородства». И дело здесь не только в архаическом представлении о чести и о необходимости смыть кровью заслуженное или незаслуженное оскорбление, но и в том, что вызывающий противника на поединок ставит под вопрос не только жизнь противника, но и собственную жизнь. Сама процедура поединка на разных этапах истории становилась предметом строжайшей регламентации. В течение долгих веков папы, короли и республики проклинали, карали и порицали дуэлянтов.

С XVII века строгая кодификация дуэлей предполагала употребление холодного оружия, а с XIX-го – по преимуществу огнестрельного (парные однозарядные пистолеты особых дуэльных марок). За институт дуэли европейская, а с нею и российская культура «гуманного» XIX столетия расплатилась неимоверной ценой. Достаточно вспомнить имена создателя математической теории групп двадцатилетнего Эвариста Галуа, двух величайших наших поэтов – Пушкина и Лермонтова, основоположника германской реформистской социал-демократии Фердинанда Лассаля…

Правила современных спортивных соревнований во многом восходят к культуре традиционного «поединка чести». То же самое можно было бы сказать о современной культуре демократических дебатов (с их принципами репутационного риска, равных прав соперничающих сторон, воздержания от оскорблений). Правда, оружием в данном случае выступают не смертоносные инструменты, но логика и искусство красноречия. Однако «убойная сила» этого оружия, хотя и бескровная, всё же не подлежит сомнению.

*

Настала очередь обратить внимание на действующие в современную эпоху, на более сложные и не менее спорные формы институционального «устранения человека человеком».     В самом общем приближении, таких форм можно насчитать, по меньшей мере, три:

- смертная казнь,

- война,

- криминальные и террористические убийства.

Смертная казнь – институт столь же древний, сколь существует человеческое сознание, считающее необходимым физически устранять в своей  собственной среде или в среде соперников-соседей тех, кого считают самыми несовместимыми и вредоносными. Критерии несовместимости и вредоносности менялись от эпохи к эпохе, от цивилизации к цивилизации, но самый принцип устранения воспринимался как нечто незыблемое.

Для обществ традиционного типа, оперировавших, как правило, возмездной концепцией наказания (хотя подчас мера казенного возмездия превышала меру предусмотренного законом деликта[12]), смертная казнь – в особенности казнь публичная – носила характер не только устрашения («чтоб неповадно было»), но и некоторого народно-«литургического» зрелища, собиравшего толпы обывателей[13].

В нынешней, посткоммунистической России действие института смертной казни, будучи формально не отмененного, всё же приостановлено, исходя из духа статьи 20 Конституции РФ от 12 декабря 1993 г. Таково мнение Конституционного Суда РФ в его постановлениях и определениях от 2 февраля 1993 г.[14] и от 19 ноября 2009 г. Хотя и поныне – день за днем – слышны многочисленные требования представителей «российской общественности» о восстановлении этого одиозного института.

Приостановка действия института смертной казни до сих пор является у нас предметом ожесточенных дискуссий. Среди сторонников восстановления смертной казни в России можно встретить юристов, видных политиков, деятелей Церкви. Среди последних наиболее яростным сторонником восстановления смертной казни выступал протоиерей Всеволод Чаплин. Незадолго до кончины (22 января 2020 г.) в интервью Радио-«Комсомольская правда» (октябрь 2019) Чаплин заявлял, что отмена или даже приостановка института смертной казни знаменует собой «попустительство» преступникам и что «важнее жизнь общества, чем даже гипотетическая опасность судебной ошибки»[15]…

Вопрос о неправомерности наказания-воздаяния (талиона) и, следовательно, смертной казни, когда государство само уподобляет себя преступнику, которого карает, был поднят еще в 1764 г. маркизом Чезаре Беккариа[16].  Два-три года спустя этот же вопрос был поднят в «Наказе» Екатерины II, хотя на практике соответствующее пожелание императрицы (которая и сама взошла на престол ценою мужеубийства, одновременно – и цареубийства) так и осталось неосуществленным[17]…

Так или иначе, к институту смертной казни поневоле приближается то разнуздание эмоций остервенения и садизма, которое связано с допущением «физического воздействия» на заключенных, задержанных и подследственных. Эта практика, нередко приводящая к смерти пытаемых и избиваемых, распространена в мире почти повсеместно. И, к сожалению, наша Россия здесь далеко не исключение.

Аргументы же российских противников смертной казни на протяжении ХХ – начала XXI столетия (за скобки выношу самоочевидный аргумент философско-теологический: жизнь – под исключительным суверенитетом Бога; человек способен ее оборвать, но никак не породить и не восстановить) можно было бы свести к следующим четырем позициям:

- Если бы принцип запугивания и заведомой неотвратимости наказания вплоть до смертной казни работал бы всерьез, то преступности вообще почти что и не было бы;

- Сам принцип наказания в форме насильственного отнятия жизни     чрезвычайно опасен для всех и для вся: неправосудные приговоры, невольные или же преднамеренные ошибки следствия[18], развращающее влияние института смертной казни на ее организаторов и исполнителей… Но ведь тот, кто, раскручивая маховик репрессий, настаивает на смертной казни для других, в конце концов и сам может подвергнуться такой же участи: как говорится в басне Крылова, «тому в истории мы тьму примеров слышим». Судьбы зловещих персонажей Якобинской диктатуры и Нюрнбергского процесса, судьбы Ягоды, Ежова, Фриновского, Кашкетина, Берии, Рюмина говорят сами за себя;

- Институт смертной казни вольно или невольно бросает тень на самое идею государственности как таковой: принцип адекватного преступлению воздаяния, талиона («око за око»), выглядящий несомненным прогрессом в отношении произвола архаических или тоталитарных времен, на сегодня уподобляет государство наказуемому им реальному или мнимому преступнику;

- Если действительно совершено тяжкое преступление и к смертной казни приговаривается невинный, то беда приходит двойная: не только невинный лишается жизни[19] или в «лучшем» случае свободы, но и реальный преступник продолжает разгуливать на воле…

Институт войны дальними корнями своими восходит к истории наших дочеловеческих предков – к кровавым столкновениям стай внутри одного вида. Однако в человеческой истории война развилась в качестве именно института с особым организационным, идеологическим, религиозным оформлением. В «идеале», война знаменует собой столкновение армий враждующих государств; ее эффект во многом связан с «уничтожением живой силы противника», т. е. с организованным убийством воинов враждебных армий[20]. Однако институт войны как системы организованного убийства всей тяжестью обрушивается и на мирное гражданское население: разрушение жилищ, храмов и мирных ландшафтов, обстрелы и бомбардировки, реквизиции, грабежи, насилия, погромы, депортации[21], расправы с первыми попавшимися под руку…

Прошлое, ХХ столетие знаменовало собой стремительную технологизацию института войны, имевшую особо жестокие и на годы и годы вперед ожесточающие последствия[22]. С такими последствиями связаны, в частности, употребление оружия массового поражения, отравляющие вещества и т. д.

Одно из тягостных сопутствующих явлений института войны: перенесение принципа истребления противника в боевых условиях на мирное население завоеванных территорий и на собственный народ: как правило, на людей безоружных и не имеющих ресурсов к сопротивлению. Войны военно-государственных «машин» против мирных и беззащитных людей известны издревле. В прошлом же, ХХ столетии они набрали особо мощный, технологизированный и кровавый оборот: лагеря уничтожения, массовые казни, этнические и «классовые» «чистки», убиение через пытки…  И на сегодня – день за днем – всплывают всё новые и новые факты о военно-государственных злодеяниях прошлого вéка, а вслед за ними – и вéка нынешнего.

Криминальные убийства включают в себя не только акты стихийных убийств или преступных разборок[23], но и убийств, институционально организованных, включая и акты политического терроризма. Последние успели обрасти за последние годы немалой аналитической литературой[24].

Однако считаю необходимым кратко остановиться на той форме криминальных практик, за которыми скрывается некая форма негласной, нелегитимной государственной казни, когда сами казенные «силовые» структуры, расправляясь с неугодными людьми, имитируют случаи самоубийств или же убийств чисто уголовного свойства.

Наиболее известный и изученный случай государственно организованных убийств – эпизод из истории одного из самых отсталых и криминализованных (по англоязычной терминологии – почти что безнадежных, failed) государств былого Третьего мира: Гаити. Речь идет об официальном государственном институте, действовавшем во время диктатуры доктора Франсуа Дювалье («Папы Дока») и его сына Жана-Клода («Бэби Дока»): 1958-1986 гг. Самая зловещая институция эпохи диктатуры «Папы» и «Бэби» официально именовалась «Ополчением (Milice) национальной безопасности» и составляла как бы «внутреннюю партию», «номенклатуру» дювальеристского режима.

«Ополчение», рекрутировавшееся в основном из молодых люмпенов и составлявшее основную опору режима, в быту было принято называть тонтон-макутами[25]. Благодаря тонтонам дювальеризм развязал подлинную криминальную войну против собственного народа: одних только убитых тонтонами насчитывалось в этой маленькой стране от 30 до 60 тыс. человек (при общей численности тонтонов – порядка 20 тыс.).

Идеологией этой «номенклатуры» были «черный» расизм (вплоть до ненависти к мулатам) и поклонение божествам вуду. Основные функции «Ополчения» – функции политической полиции и совершения бессудных убийств. Нелегитимная, но совершавшаяся в открытую деятельность тонтонов: грабежи, изнасилования, рэкет, торговля донорской кровью[26].  Остатки этой, казалось бы, разгромленной организации действуют на Гаити и поныне…

История советских «силовых» органов знает случаи нелегитимных убийств (по существу – необъявленных казней) целого ряда выдающихся деятелей отечественной культуры, по тем или иным соображениям оказавшихся неугодными властям. Среди них: поэт Дмитрий Кедрин (18 сентября 1945)[27];  режиссер и актер Соломон Михоэлс (12 января 1948)[28]; поэт и филолог-германист Константин Богатырев (26 апреля 1976)[29]; протоиерей Александр Мень (9 сентября 1990)[30]…

Что же касается постсоветских нелегитимных убийств (а, по существу – тех же нелегитимных казней), то с ними современная литература, публицистика и некоторые СМИ связывают убийства целого ряда общественных деятелей и журналистов. Напомню читателю имена некоторых из них, приведя их в порядке кириллического алфавита: Анастасия Бабурова, Борис Березовский, Галина Ковальская, Александр Литвиненко, Станислав Маркелов, Борис Немцов, Анна Политковская, генерал Лев Рохлин, Галина Старовойтова, Дмитрий Холодов, Юрий Щекочихин, Наталья Эстимирова…

Как видит читатель – люди разных общественных и идейных позиций…

К разряду полуудавшихся «мероприятий» подобного рода многие относят и отравление Алексея Навального нервно-паралитическим реагентом  «новичок».

*

Об исламистском терроре последних лет, унесшим десятки тысяч жизней по всем континентам, написаны десятки тысяч страниц. Формы исламистского террора многообразны: взрывы, нападения на деловые центры, гостиницы, общежития и школы, на христианские храмы и синагоги (а также нападения и на мечети, неугодные экстремистским вождям), хакерские атаки, уничтожение целых деревень и памятников культуры на Ближнем Востоке и в Тропической Африке, где исламистский террор приобрел особо жестокие и разнузданные формы.

Одна из исламистских террористических новаций последних лет (с осени 2015 г.) – ножевые нападения преднамеренно нафанатизированных экстремистов на случайно подвернувшихся людей, а также преднамеренные автомобильные наезды на случайные скопления людей. Недвусмысленные цели таких нападений – втянуть народные массы различных исповеданий и различных регионов Земли в явную межрелигиозную войну. И здесь уже перечни жертв идут на многие сотни.

Контроль за нефтяным и наркотрафиком и за циркуляцией вооружений, стремление манипулировать важнейшими мировыми денежными, товарными, информационными и переселенческими потоками – всё это также входит в круг институционально-определяющих и характерных черт нынешнего исламистского (да только ли исламистского?) терроризма[31]... 

*

Существуют и косвенные формы объективно преднамеренного отнятия человеческой жизни: пытки[32], доведение до самоубийства (диффамация, оскорбления, изнасилование, преднамеренное разорение, армейская «дедовщина» и т. д.)[33]. Однако теоретическое обобщение этой области извращения человеческих отношений должно стать предметом особого исследования.

Проблематика же эвтаназии – в частности, эвтаназии из сострадания к мукам умирающего, тем паче – по его собственной просьбе или с согласия его родных, – такая проблематика также должна стать предметом особого исследования…

*

В заключение хотелось бы сказать, что защита человеческой жизни, защита святыни человеческой жизни в условиях нынешнего и, скорее всего, завтрашнего мира настоятельно требует совместных и осознанных усилий ученых разных специализаций: политологов, юристов, экономистов, теологов, историков, медиков, информатиков. Равно как и усилий людей творческих профессий: священнослужителей, художников, поэтов[34]. Здесь – непочатый край работы для творческих и совестливых людей. И непочатый край для трудного, но необходимого диалога государственности, гражданского общества и религиозных институтов.

Е.  Б. Рашковский

Май 2021, Преполовение Пятидесятницы

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Библиография

Беккариа Ч. О преступлениях и наказаниях. Биографический очерк и перевод… проф. М. М. Исаева. – М.: Юриздат НКЮ, 1939. 463 с.

Борисов Н. А. Смерть как проблема социальной философии. / Дисс.  …канд. филос. наук. – Пенза: Пензенский с. унив., 2019. 147 с. (Рукопись).

Войнович В. Н. Дело № 34840. – http://biography.wikireading.ru/76445   Доступ 01.02.2020

Гейзер М. М. Соломон Михоэлс. – М.: Изд. «Прометей» МГПИ им. В. И. Ленина, 1990. 199 с., илл.

Жилина И. Ю. Экономический анализ террористического поведения // Труды Института востоковедения РАН. Вып. 10. – М., 2018. С. 195-203.

Илюшенко В. И. Отец Александр Мень. Жизнь. Смерть. Бессмертие. – М.: Рудомино, 2010. 656 с., илл.

Кровавый навет // Краткая еврейская энциклопедия. Т. 4. – Иерусалим, 1988. Стлб. 581-589.

Кьера Э. Они писали на глине. Рассказывают вавилонские таблички / Пер. с англ. и послесл. И. С. Клочкова. – М.: Наука-ГРВЛ, 1984. 136 с., илл.

Малахов В. А. Казнь как праздник. (Об амбивалентности праздничного действа). [Kиев, 2011]. – http://sites.google.com/site-domviktoramalakhova/отдельные-статьи-по-философии-и-этике/казнь...     Доступ 30.01.2020

Мамардашвили М. К. Сознание и цивилизация // О духовности. – Тб.: Мецниереба, 1991. С. 26-41.

Ратнер А. В. «Ах, медлительные люди, вы немного опоздали…». – http://45parallel.net/dmitry-kedrin/         Доступ 31.01.2020

Рашковский Е. Б. Политэкономия Большой войны и матрицы тоталитарного строя // Мировые религии в истории, культуре и политике. – СПб.: Алетейя, 2017.  С. 147-169.

Фельдштейн Г., проф. (Демидовский лицей). Противники смертной казни в русской криминалистической литературе второй половины XVIII и первой половины XIX ст. // О смертной казни. Мнения русских криминалистов… - М.: Звено, 1909. С. 5-10.

Филатов С. Б. Религиозная жизнь Евразии: реакция на глобализацию // Религия и глобализация на просторах Евразии. – М.: РОССПЭН; Карнеги, 2009. С. 10-27.

Чаплин Вс., прот. У Церкви запрета на смертную казнь нет... –  http://radiokp/obshchestvo/vsevolodchaplin-u-cerkvi-zapreta...    Доступ 30.01.2020

Шишов О. Ф. Смертная казнь в истории России. Смертная казнь в истории   Советского государства // Смертная казнь. За и против. – М.: Юр. лит., 1989. С.  10-130.

Carmack R. M. A Historical Anthropological Perspective on the Mayan Civilization // Social Evolution & History. – Moscow. 2003. Vol. 2. # 1. P. 71-115.

Fromm E. The Anatomy of Human Destructiveness. – Chicago; San Francisco: Holt, etc., 1974. XVII, 521 p.

Jankélévitch Vl. La mort. – P.: Flammarion, 1966. – 462 p.

 

References

Beccaria, Cesare. O prestupleniyakh i nakazaniyakh [Original: Dei delitti e delle pene]. – Moscow: Yurizdat, 1939. 463 p.

Borisov N. A. Smert’ kak problema sotsial’noy filosofii [Death as a Problem for Social Philosophy]. Thesis… - Penza State Univ., 2019. 147 p. (Manuscript).

Carmack R. M. A Historical Anthropological Perspective on the Mayan Civilization // Social Evolution & History.  Moscow. 2003. Vol. 2. # 1. P. 71-115.

Chaplin Vs., archpriest. U Tserkvi zapreta na smertnuyu kazn’ net [The Church Has no Prohibition for Capital Punishment]. – http://radiokp/obshchestvo/vsevolodchaplin-u-cerkvi-zapreta...     Access 30.01.2020

Chiera E. Oni pisali na gline. Rasskazyvayut vavilinskiye tablichki [Original: They Wrote on Clay]. - Moscow: Nauka-GRVL, 1984. 136 p., ill.

Feldstein G. Protivniki smertnoy kazni v russkoy kriminalisticheskoy literature vtotoy poloviny XVIII i pervoy chetverti XIX st. [Opposing the Capital Punishment in Russian Criminology of the Second Part of 18^th and the First Quarter of 19^th Century] // O smertnoy kazni. Mneniya russkikh kriminalistov. – Moscow:  Zveno, 1909. P. 5-10.

Filatov S. B. Religioznaya zhizn’ v Yevrazii: reaktsiya na globalizatsiyu [Religious Reality in Eurasia: Global Challenges] // Religia  i globalizatsia na prostorakh Yevrazii. – Moscow: ROSSPEN; Carnegie, 2009. P. 10-27.

Fromm E. The Anatomy of Human Destructiveness. – Chicago; San Francisco: Holt, etc., 1974. XVIII, 521 p.

Geizer M. M. Solomon Mikhoels. – Moscow: Prometheus, 1990. 199 p., ill.

Ilyushenko Vl. I.  Otets Alexandr Men’. Zhizn’. Smert’. Bessmertiye [Father Alexander Menn. Life. Death. Immortality]. – Moscow: Rudomino, 2010/ 656 p., ill.

Jankélévitch Vl. La mort. – Paris: Flammarion, 1966.  426 p.

Krovavyi navet [Bloody Slander] // Kratkaya yevreyskaya entsiklopedia. Vjl. 4. – Jrslm, 1988. Columns 581-589.

Malakhov V. A. Kazn’ kak prazdnik… [Execution as a Holiday (On the Ambiguity of Holiday Performances] [Kyiv, 2011]/ - http://sites.google.com/site-domviktoramalakhova/отдельные-статьи-по-философии-и-этике.казнь...     Access 30.01.2020 

Mamardashvili M. K. Soznanie i tsivilizatsia [Conscience and Civilization] // O dukhovnosti. – Tbilisi: Metsniereba, 1991.  P. 26-41.

Rashkovsky E. B. Politekonomia Bol’shoy voyny i matritsy totalitarnogo stroya [Political Economy of the Big War and the Matrixes of Totalitarian Order] // Mirovyie religii v istorii, kul’ture i politike. – St. Petersburg: Aletheia, 2017. P. 147-169.

Ratner A. V. “Akh, medlitel’nyie lyudi, vy nemnogo opozdali…” [“Oh, You, So Slow People, You Are a Little Bit Late…”] – http://45parallel.net/dmitry-kedrin/     Access 30.01.2020

Shishov O. F. Smertnaya kazn’ v istorii Rossii. Smertnaya kazn’ v istorii Sovetskogo gosudarstva [Capital Punishment in Russian and Soviet History] // Smertnaya kazn’. Za i  protiv. – Moscow: Yur. Lit., 1988. P. 10-130.

Voynovich V. N. Delo # 34840 [File # 34840] - http://biography.wikireading.ru/76445     Access 01.02.2020

Zhilina I. Yu. Ekonimicheskiy analiz terroristicheskogo povedenia [Economic Analysis of the Terrorist Behavior] // Trudy Instituta vostokovedenia RAN. Vyp. 10. Moscow. 2018. P. 195-203.