ПОЩЕЧИНА которую залепил Алексею Толстому Осип Мандельштам

       



        В стародавние рыцарские времена, получив пощёчину, граф или какой-нибудь другой дворянин немедленно направлял секундантов к обидчику и вызывал его на смертный бой. Когда бывший граф, а после революции, выдающийся советский писатель Алексей Николаевич Толстой, прилюдно схлопотал по физиономии, он опешил. Всё было настолько несообразно, неправдоподобно. Настолько ни с чем не вязалось, что само по себе могло ввергнуть в изумление. Толстой, как известно, был лицом советской литературы. С вытекающими отсюда параллелями и подтекстом. И тот, кто покусился на лицо Толстого, должен был понимать, что помимо всего прочего он покушается на находящуюся под государственной защитой символику.

    Как бы там ни было, увидев Толстого в помещении одного из издательств, поэт Мандельштам подошел к нему с протянутой рукой. Дотянулся до лица. Не ударил, а скорее потрепал по щеке. И сказал: Я наказал палача, выдавшего ордер на избиение моей жены. Дуэль отпадала. Расстрельные функции взяло на себя государство. Ввязаться в потасовку? Ответить ударом на удар? Тоже не подходило. Превращало  святотатственный проступок в банальное выяснение отношений. Находившаяся рядом жена поэта Надежда Яковлевна, утверждала, что Толстой потерял себя. Он размахивал руками и кричал, что закроет для Мандельштама все издательства. И, вообще, вышлет его из Москвы. Большинство же уверяло, что Толстой ничего такого не говорил. Более того, он вообще безмолвствовал некоторое время. Напоминая позой и всем поведением Городничего из финальной сцены «Ревизора». Зато говорили другие. Писатель М.Э. Казаков (отец известного артиста) заявил, что следует обратиться в суд. И попросил Толстого выдать ему доверенность на ведение дела от имени общественности. Нет, я не буду подавать на него в суд, – якобы ответствовал Толстой. Так или иначе, 
через некоторое время, в ночь с 13 на 14 мая 1932 года, Мандельштам был арестован и сослан в г. Чердынь.

 

    Литературоведы и просто охочие до истории литературы люди спорят: заявил Толстой на Мандельштама или не заявил. Мог он это сделать в силу присущих ему душевных качеств? Или, по аналогичной же причине, не мог. Как же! Как же! – говорят одни. – Большой писатель. Огромный талант. Граф, опять таки. Правда «красный». Мать, урожденная Тургенева. У человека, - возражают первые, – предпосылки таланта находятся в одном участке головного мозга; а формирующие характер – в другом. Существуют многочисленные примеры раздвоенности писательской личности. Талант далеко не всегда является воплощением добра. И цитируют уничижительную эпиграмму Бориса Чичибабина:
 

    Я грех свячу тоской.
    Мне жалко негодяев,
    Как Алексей Толстой
    И Валентин Катаев.

 

    Ссылаются на Анну Ахматову. «После того, как он (Мандельштам – В.Д.) дал пощечину Алексею Толстому, – писала Ахматова, – всё было кончено. Толстой был очень одаренный и интересный писатель, негодяй, 
полный очарования, человек сумасшедшего темперамента; сейчас он мертв; он был способен на всё, на всё; он отвратительный антисемит, он был бешеный авантюрист, неверный друг, он любил только молодость, власть, жизненную силу. Он был разновидностью Долохова, он называл меня Аннушка, меня от этого передергивало. Он мне нравился, несмотря на то, что он был причиной смерти лучшего поэта нашего времени, которого я любила, и который любил меня».  Судя по всему, мог. Толстой был человеком влиятельным. Имел высокопоставленных друзей. И ему ничего не стоило отреагировать. Покарать, так сказать, и низвергнуть. Дело в другом. Мандельштам уже находился «под колпаком». И «дорогие органы» имели к нему куда более серьезные претензии. Мандельштам посягнул на лицо вождя народов. Правда, не «словами и действием», как в случае с Толстым, а только словами. В стихах. Что не меняло сути и покрывало прочее. События в издательстве имели предысторию.

    В сентябре 1931 года «третейский суд» под председательством Толстого рассматривал жалобу Мандельштама на соседа по «Дому Герцена», где поэт в ту пору проживал. Сосед позаимствовал у Мандельштама какую-то сумму денег и не возвращал. Вёл он себя нагло. Изгалялся, ерничал. И не соглашался вернуть занятые деньги, несмотря на многократные напоминания. Почему председателем суда был назначен Толстой, не ясно. Обитал он в ту пору в Ленинграде. В Москву приехал по делам. По словам пасынка Толстого Федора Волькенштейна его буквально вытащили из-за стола, чему он по понятным причинам противился. И наделили полномочиями. Те, кто готовил «дело» отнеслись к нему в соответствии с духом времени. Жаловался «социально чуждый» поэт Мандельштам. Тот же на кого он жаловался, был «в доску своим». Писателем из «нацменов». Будущим маяком и провозвестником новых идей не то среди дехкан, не то среди пастухов овечьих отар. Толстого, естественно, ввели в курс дела. И он принял решение, которое Мандельштама не удовлетворило. Не вник, так сказать. И пошел на поводу.

    Толстой был знаком с Мандельштамом. Встречался с ним до революции популярном петербургском кабачке «Бродячая собака». Но особого пиетета не испытывал. В отличие от другого «негодяя» Катаева – автора великолепных «Растратчиков». Катаев знал истинную цену Мандельштаму. И в трудные минуты помогал ему в меру возможности. В том числе материально. Судя по воспоминаниям современников, у Мандельштама был трудный характер. Его определяли плохо совместимые свойства и качества.

    Мандельштам мог решиться на смертельно опасный вояж из «белого» Крыма в «красный» Петроград, с возмутительным на взгляд любой власти документом – с удостоверением личности, выданным феодосийским полицейскими управлением на имя сына петроградского фабриканта Осипа Мандельштама, освобожденного по состоянию здоровья от призыва в белую армию. Он мог вырвать из рук небезызвестного Якова Блюмкина несколько ордеров с заготовленными приговорами, и разорвать их. Блюмкин во время какой-то попойки вспомнил о своих служебных обязанностях. И похвалялся, что одним росчерком пера он может забрать у человека жизнь. И даровать её тоже может. Блюмкин подписывал ордера, а Мандельштам рвал их.

    История с ордерами имела продолжение. Мандельштам вопреки угрозам и предостережениям Блюмкина, попал на приём к Дзержинскому и потребовал, чтобы тот наказал зарвавшегося сотрудника. Пораженный неожиданным напором Феликс Эдмундович заверил, что Блюмкин будет незамедлительно расстрелян. Случись это, ход истории мог бы изменить своё направление за счет деталей и частностей. Вскоре после этого Блюмкин осуществил теракт в немецком посольстве и убил посла Мирбаха. При этом Мандельштам был человеком крайне чувствительным и боязливым. Он постоянно пребывал во власти непреходящего внутреннего напряжения и беспокойства.

    Его выводило из себя предчувствие не вполне понятной угрозы. Мандельштам боялся одиночества. И одновременно с этим страшился людей. Особенно людей в форме. Ещё он боялся устриц. А в кабинете дантиста дрожал так, будто его ожидала не обычная, хоть и болезненная манипуляция, а гильотина. Мандельштам боролся со своими страхами. Превозмогал их. Старался сделать привычными. Страх берёт меня за руку, – шутил - он и ведёт… Я люблю, я уважаю страх… С ним мне не страшно. От страха Мандельштама спасало постоянное, чуть ли не круглосуточное творчество.

    Он изо всех сил стремился «… прирожденную неловкость врожденным ритмом одолеть». Возводил, по словам одного биографа «над бездной хаоса… невесомое и непоколебимое здание Божественного Порядка». Были и другие способы. В их числе умение смеяться и смешить других даже при самых грустных обстоятельствах. Мандельштам был уверен, что в мире гораздо больше смешного, чем трагического. Ему было весело от «иррационального комизма переполняющего мир». Не понимаю, – говорил Мандельштам, – почему
вообще существует особая юмористическая литература, когда в жизни всё и без того смешно. Психоаналитики утверждают, что все мы находимся под защитой «брони характера». Той самой «брони», которая спасает нас грешных от внутренних импульсов и связанных с ними побуждений. До поры до времени «броня» выручала Мандельштама. Удерживала его от крайностей. Мандельштам не мельтешил, не дергался. Его не могли сбить
ни холод, ни голод, ни социальный гнет новой власти. Новое классовое неравенство.

    Он, несмотря ни на что, хорошо, прибегая к терминологии боксеров, держал удар. Не покупался «на дешевку». Кто-то, желая помочь Мандельштаму, предложил ему принять участие в постановке пьесы «На дне». Пьесу собирались поставить силами писателей. Писатели хотели сделать приятное вернувшемуся в Россию выдающемуся собрату Максиму Горькому. Принять посильное участие в общем ликовании по этому поводу.

Хорошо, – сказал Мандельштам, – но в пьесе Горького, насколько мне известно, нет роли пожилого литератора-еврея. И отказался. Не воспользовался шансом проявить лояльность. В «броне характера» Мандельштама было одно уязвимое место. Он не терпел несправедливости. В любом её проявлении. Вне зависимости от обстоятельств. И лез, что называется, на рожон. Недаром, те же психоаналитики пришли к выводу, что чувство страха и агрессия находятся рядом. Порождают друг друга и провоцируют.  У Мандельштама под толщею страха скрывалась такая безумная, безрассудная храбрость, что в писательской среде того времени он был едва ли не самым смелым. И поражал, как выразился поэт Ходасевич, «мужеством почти героическим». Он говорил, то, что думал. И делал то, что хотел. Не взирая на условия и не сообразуясь с последствиями. В Чердыни, доведенный до отчаяния Мандельштам покушался на самоубийство. Лечился в психиатрической клинике. В мае 1937 года Мандельштама освободили. В мае 1938 года (роковой для Мандельштама месяц) арестовали снова. Кому-то из руководства Союза Советских писателей, не то Ставскому, не то Павленко, не понравилось, что бездомный поэт кружит по Подмосковью. Обращается за помощью. Добивается реабилитации. И вводит, тем самым, в смуту отдельных, не слишком стойких и недостаточно политически грамотных писателей. Они передали свои сообщения в соответствующую инстанцию. И та отреагировала.

    Умер Мандельштам в ночь с 26 на 27 декабря 1938 года в пересыльном лагере УСВИТЛа (Управление Северо-восточных исправительно-трудовых лагерей) на Второй речке под Владивостоком. Как водится в таких случаях, существовали люди, которые видели его «последний раз». По одной версии Мандельштам сошел с ума. Вёл себя неадекватно. И был изгнан соседями по бараку поближе к выгребной яме. Где и умер, питаясь отбросами. По другой он умер от тифа. По третьей – от истощения. Ещё говорили, что Мандельштам выжил. Один поэт отразил это в стихах. Тайга, костер, зэки. И читающий им Петрарку «фартовый парень Оська Мандельштам».

    В действительности «фартовый парень», судя по акту о смерти, составленному врачом Кирсановым и фельдшером Дешкяном умер в лагерной больнице. В качестве причины смерти указаны паралич сердца и артериосклероз. Вскрытие не производилось « ввиду ясности смерти». Что же до пощечины. До первопричины этого из ряда вон поступка. Едва ли Толстой так уж досадил Мандельштаму. И повод был не то чтобы очень. И времени прошло много. И слова, сказанные Мандельштамом, имели выходящий за рамки события подтекст – «палач… ордер на избиение». Судя по всему, Мандельштам бил не по лицу, а по символу. И это многое меняет. Вносит ясность и придаёт смысл. Влепить пощечину одному из самых ярких символов советской власти, дорогого стоит.

источник: ЗАМЕТКИ ПО ЕВРЕЙСКОЙ ИСТОРИИ