Сталин как дух Аримана

 

Григол Робакидзе (1880—1962) — крупнейший грузинский писатель XX столетия, теоретик грузинского символизма, признанный лидер группы «Голубые роги», автор блестящих романов, эссе, стихотворений и пьес. В 1931 г . во время зарубежных гастролей театра им. Руставели остался в Германии, вследствие чего на родине его имя на долгие годы было вычеркнуто из литературного обихода. Последний — немецкоязычный — период его творчества принес писателю европейскую известность; авторами предисловий к его книгам были такие писатели, как Стефан Цвейг и Ромен Ролан.

 

 

Ленин дал Сталину необычное прозвище «чудесный грузин». Чудесного в Сталине хоть отбавляй, а вот грузинского — весьма и весьма немного. В Грузии необычность характера Сталина объясняют его происхождением: отец его, де, родом из Осетии. Не исключено, впрочем, что мы имеем здесь дело с другим феноменом. В недрах каждого народа рождается и чуждое ему, даже направленное против него начало. Это, по-видимому, чисто биологическая тайна. Может быть, эта способность нации порождать чуждоесебе призвана преодолевать инонациональное? Сталин — грузин лишь в той мере, в какой он — его антипод.

«Окаменевшая голова доисторического ящера» — так назвал Сталина один из его бывших соратников, не подозревавший, возможно, что попал в точку. Узкий, слабо развитый лоб, выдающий человека решительных действий, особенно если он к тому же еще обладает неистощимым спинным мозгом. У Сталина и в мыслительном отношении сильный хребет: он обладает нюхом рептилии. В детстве перенес оспу, и едва заметные рубцы, оставшиеся после нее, подчеркивают доисторичность его головы — так же, впрочем, как и веснушки, придающие его лицу сходство с цесаркой. Под усами скрываются усмешка и ирония, как бы говорящие: «Я, конечно, догадываюсь о том, что ты хочешь скрыть от меня». Эта молчаливая констатация подчеркивается высоко поднятой левой бровью. (Примечательно, что у Ленина поднималась правая). Маленькие, колючие, непроницаемые глаза глядят неподвижно, как бы высматривая, подстерегая добычу. В нем чувствуется холодная кровь существа, несущего бедствия другим, способногоперехитрить кого бы то ни было. Под его взглядом никнет любая воля.

Сталин ходит медленно, по-кошачьи мягко, как будто хочет укрыться или внезапно напасть на кого-то. Тайное колдовство, делающее человека незримым, — не досужий вымысел. В Тибете, например, оно — реальность. Тибетский йог, не желающий привлекать к себе внимание, становится невидимым: сверхчеловеческим усилием воли он уходит в свою оболочку. Становится недоступным для постороннего глаза.

Сталин обладал этим даром уже в те времена, когда царская охранка преследовала его за революционную деятельность. Словно лунатик, бродил он по улицам, выслеживая и таясь. Когда же его настигали, пугался не лунатик, а преследователь, которому казалось, что перед ним не реальный человек, а призрак с маской вместо лица. У Сталина было много имен не только в целях конспирации. Для него, как и для Стендаля, это были подлинные имена. В имени есть что-то от личности — так думали древние египтяне. Сталин постоянно менял свое имя, ибо знал, так его будет трудно обнаружить и арестовать. Когда же это все-таки случалось, он ловко ускользал из любых рук. Он побывал во многих тюрьмах — в Тбилиси, Баку, Батуми, в Центральной России и Сибири — и постоянно совершал оттуда побеги. Его ссылали неоднократно, но он каждый раз убегал, появляясь в новом месте под новым именем, под новой личиной. Заметных следов не оставлял. И неожиданно всплывал где-то — безымянный путник, подобный Голему, который, согласно древнееврейскому преданию, каждые тридцать лет посещает Вселенную. При встрече с ним содрогаешься, но стоит прийти в себя — его уж и след простыл.

Сталин, словно змея, сбрасывал с себя кожу, оставаясь внутренне недосягаемым. Однако он был вооружен и другими средствами самозащиты: он обладал способностью презирать действительность. Однажды политических заключенных в бакинской тюрьме заставили пройти сквозь строй солдат, вооруженных шпицрутенами. И Сталин прошел сквозь строй, но как? В руках он держал брошюру — несомненно марксистскую. Он шел сквозь строй солдат, читая, как будто происходящее вокруг не имело к нему никакого отношения. Он поднял палачей на смех, защитив себя от морального ущерба. Уже тогда он обрел свое подлинное «я».

Как появился на свет и как рос этот аноним? Отец его, сапожник, был пьяницей, грубым и язвительным человеком. Мать являла собой во всех отношениях противоположность отцу. Отец во хмелю бил мать. Бил и своего единственного малолетнего сына. В хибарке, в которой обитала семья, царили нужда, свирепость и слезы. Уже при одной мысли о возвращении отца сына охватывала дрожь. В мире, в самом Творении он видел лишь безобразное, а родной отец представлялся ему чудовищем. Этот распад семейных уз роковым образом сказался на душе ребенка. На Востоке знают, какое место в семье занимает отец: он — семя оплодотворяющее, он — космическое начало. Если зародышевую клетку лягушки разделить на две половины, из них родятся две лягушки. Каждая из частей становится не половиной лягушки, а целой, но по величине равной половине обычной. Биология здесь удивительным образом подтверждает приоритет отца, существующий на Востоке. Что же произошло с первоначальной зародышевой клеткой? Она не обрела плоть, физически ее уже нет, но метафизически она продолжает жить в обеих маленьких лягушках. Каждая из них содержит в себе нерожденного отца. В каждой живет родовая память об отце. Там, где эта память умирает, жизнь подвергается опасности.

В доме Сталина эта память была убита. Сын проклял отца, проклял семя, породившее его, возненавидел самое Творение. Для него не существовало любви, ничто не радовало его. Жизнь его была отравлена неистребимой ненавистью к отцу. Ребенку, растущему практически без отца, всегда недостает самого существенного — радости жизни. Душа его не в состоянии раскрыться перед лицом мироздания. Она никогда не сможет стать воплощенной частицей мистически раздробленного Бога. Она холодна, тверда, сурова. Такой человек никогда не испытывает состояния экстаза. Услышь он Девятую симфонию Бетховена, особенно ее финал, где в бушующий, словно море, оркестр врываются голоса опьяненных Дионисом людей, голоса, которым открылась новая жизнь — человеческая или сверхчеловеческая, — он не дрогнет, не вылезет из своей скорлупы, чтобы приобщиться к безбрежной действительности. Он останется холодным, твердым, суровым.

Не зная экстаза, он не выносит этого состояния у других. Оно не увлекает, более того, раздражает его.

Поясним сказанное следующим примером. Накануне революционных событий в Дрездене в 1849 году Рихард Вагнер дирижировал Девятой симфонией Бетховена. Как только отзвучали заключительные аккорды финала, тайный подстрекатель восстания анархист Михаил Бакунин подскочил к оркестру и крикнул Вагнеру в порыве восторга: «Если вся музыка сгорит в пламени мирового пожара, который непременно грядет, то мы, рискуя жизнью, спасем эту симфонию!» Бакунин был весь пламя. Другое дело Ленин. Известно его высказывание об «Аппассионате»: «Ничего не знаю лучше «Appassionata», готов слушать ее каждый день. Изумительная, нечеловеческая музыка. Я всегда с гордостью, может быть, наивной, думаю: вот какие чудеса могут делать люди!.. Но часто слушать музыку не могу, действует на нервы, хочется милые глупости говорить и гладить по головкам людей, которые, живя в грязном аду, могут создавать такую красоту. А сегодня гладить по головке никого нельзя — руку откусят — и надобно бить по головкам, бить безжалостно...»¹ 

Ленин здесь проявляет определенную экстатичность. Сталин же не способен даже на такой полуэкстаз. Характерная деталь: говорят, что Ленин после продолжительной болезни скончался от воспаления легких при температуре 42,3 градуса. В этом проявилось пламенное люциферовское начало Ленина в противоположность холодномуаримановскому духу Сталина. Существо, подобное ему, с самого же начала мистически неполноценно, ущербно. Легенда о Каине и Авеле здесь весьма кстати: Бог принял дар Авеля и отверг дар Каина. Почему? Легенда не дает нам никакого объяснения. Может быть, дар Каина был принесен не от сердца? Возможно, он хотел, чтобы это было так, но дальше желания дело не пошло. Объяснением здесь может послужить, пожалуй, лишь предположение, что Каину изначально недоставало дара жизни. На это предположение наводят нас страницы Книги Бытия: совершил бы Каин братоубийство, если бы Яхве принял его дар? Кому отказано в даре жизни, у того сердце закрыто для душевных порывов.Coco Джугашвили, быть может, с горечью чувствовал это уже в юности, когда навещал, скажем, больного товарища. Он мог говорить с ним самым сердечным образом, однако слова его не трогали больного. Но вот приходил другой одноклассник, с любовью прикладывал руку ко лбу больного, и боль утихала.

Этой божественной силой является дар жизни. Вспомним слова Гретхен о Мефистофеле:

Он мне непобедимо гадок.
В соседстве этого шута
Нейдет молитва на уста,
И даже кажется, мой милый,
Что и тебя я разлюбила,
Такая в сердце пустота.

 

Наивная душа Гретхен интуитивно чувствовала — одним лишь своим присутствием Мефистофель убивает любовь, разлагает ее атмосферу. Лирическое начало ему чуждо. Он мог бы создать и более прекрасные стихотворения, чем Райнер Мария Рильке, но им недоставало бы одного: неосязаемого поэтического потока, столь благодатно струящегося в стихотворных произведениях Рильке. В этом кроется тайна проклятия. Подлинное поэтическое вдохновение никогда не посещало Сталина, хотя юношей он и пел в церковном хоре альтом. Но уже тогда это был, несомненно, голос падшего ангела, ибо и падший ангел чарует своим пением. Сталин даже пытался писать стихи. Это были, как ни странно, патриотические стихотворения. Однако параллельно он изучал эсперанто, так как уже в то время верил в существование всемирного языка — само собой, разумеется, сконструированного чисто механически. Его явно раздражало органическое многообразие мира. Более того, он не выносил саму жизнь. Как преступника, его тянуло к разрушению, и он стремился на деле испытать и применить свою всесокрушающую волю.

Нигилизм оказался для него весьма кстати. Владимир Соловьев сформулировал все потуги русских нигилистов в следующей иронической фразе: «Человек произошел от обезьяны, следовательно: да здравствует свобода!»² Здесь, правда, «следовательно» — сущая бессмыслица, ибо вряд ли происхождение человека от обезьяны могло бы гарантировать ему свободу. Но дело в том, что психология зачастую сбивает логику с толку, а в этом силлогизме определенно кроется какая-то психологическая загадка. Имей мы доказательство, что человек — из обезьяньего племени, тогда даже самые избранные утратили бы свои преимущества перед прочими людьми. Наполеон, к примеру, не представлял бы собой ничего выдающегося, а Клеопатра была бы такой же, как и любая другая женщина. Вместе с их преимуществами исчезло бы и благоговение перед ними. Так полагали нигилисты. Однако основополагающей здесь была другая мысль: коль скоро человек в своей сущности равен обезьяне, то идею о сотворении мира, в котором человек создан по образу и подобию Бога, можно считать заблуждением и следует вытравить из сознания человека мысль о его богоподобии. Этот постулат был недостаточно четко сформулирован нигилистами, но тем не менее они упорно придерживались его.

И Сталин не избежал влияния нигилистов, начав усердно заниматься естественными науками. Он был твердо уверен, что эти штудии приведут его к безбожию. Именно в этом заключался для него коренной вопрос: если Бога нет, значит, он свободен. Он не сознавал, однако, что человек без Бога утрачивает и связь со Вселенной. Возможно, Сталин подсознательно стремился именно к этому. Если разорвать сакральные нити, связующие вещи воедино, то разрушится сама жизнь. Верный расчет для человека, жизнь которого — одна лишь мука.

Он обладает феноменальной памятью — но не воспоминанием! — и железной, холодной логикой. Он удалился от Бога и взрастил себя для преступного самовластия. Во всем он видит лишь негативное; положительное вызывает в нем язвительную усмешку. Хладнокровный, он нередко становился жестоким и неумолимым. Рассказывают, однажды, проходя по узкой улочке, он случайно наступил на цыпленка и сломал ему ногу. Цыпленок с криком пытался убежать. Сталин догнал и раздавил его. «Все равно ты уже ни на что не годен», — сказал он в приступе ярости... В эти минуты чужая жуткая тень скользнула, наверное, по его лицу.

Ненавистнику жизни всюду мерещились враги. Для подавления врага, кроме всего прочего, нужно обладать двумя качествами: выдержкой и иронией. Выдержка у Сталина такая же, как у йога, а ирония его беспримерна... Медленно, незаметно, бесстрастно дразнит, колет он своего противника, подтрунивает, выводит из себя. Он устранял своих врагов, клевеща и унижая их. Он беспощаден и жесток. Его холодная усмешка временами переходит в язвительный смешок. Злой ли он человек в обычном понимании? Нет, он не убийца, не разбойник, не какой-нибудь преступник. Напротив, он желает людям самого лучшего. И все же есть в его характере зачаток чего-то чужеродно-злого. Может быть, он преследует какую-нибудь личную выгоду? Отнюдь нет. Земные радости — женщины, вино, азартные игры, дурман — для него не существуют. Характерно, что за грузинским столом, где все воздают должное Дионису, он один всегда оставался трезв. Он щедр постольку, поскольку находит этому оправдание. Не скупится и на советы, наставляя своих товарищей по революционной деятельности. Но он одинок. Будучи неспособным сказать кому-нибудь метафизическое «ты», он никого не может назвать своим настоящим другом, ибо любого, кто пытается сблизиться с ним, он подчиняет себе. Не исключено, что в глубине души он сознает это как печальный факт и порой даже страдает от собственного характера. В такие мгновения он, возможно, впадает в меланхолию. Но едва ли вероятно, чтобы он хоть на миг открыл перед кем бы то ни было свою душу. Что-то всегда удерживает его от откровения.

Со старым миром у него покончено. Ни кровное родство, ни народ, ни вера, ни сродство душ для него не существуют. Народ заменен массой, а душа — классом. Здесь он всегда в своей стихии. Для восприятия социалистической идеи он созрел вполне. Учение Сен-Симона и Фурье его не интересовало, так как он никогда не был склонен ни к романтике, ни к утопии. А вот доктрина Маркса поразила его воображение. Здесь были и логика, и твердость. Сталин — прирожденный большевик. В былые времена иного человека, случалось, называли дохристианским христианином. Сталина с полным правом можно назвать добольшевистским большевиком. Нелегальная марксистская литература поступала в Грузию из России. Среди этой литературы стали попадаться статьи Ленина. Они целиком захватили Сталина. Для него началась новая жизнь. В идеях Ленина Сталин нашел то, к чему шел сам слепо, на ощупь, — демонизм марксистской идеи. То, что на Западе было «словом», на Востоке должно было стать «делом». И «дело» это невиданным ураганом пронесется над миром, и без того потрясенным в своих основах войной.

Ленин представлял собой сжатую в кулак энергию этого урагана. Человечество не подозревало, какая вулканическая сила была сконцентрирована в пломбированном вагоне, в котором он вместе со своими соратниками проследовал через всю Германию, чтобы раздуть пожар революции в России. Ленин появился в России как судьба революции. Он стал ее космическим творцом. Две стихии соединились в этом человеке — славянская и монгольская. Славянская — дыхание хаоса и презрение к пределам, монгольская — гнетущая меланхолия и страсть к просторам. Воля и инстинкт — вот его составные. Он обладал прирожденными качествами хирурга, которые с годами довел до совершенства: точный глазомер, безошибочная интуиция, самообладание, но не холодное, а пламенное, и твердая рука. При первой же встрече с Лениным эти черты давали о себе знать. Сталин почувствовал их еще до встречи с ним.

В 1903 году он получил из Европы письмо от Ленина, что было равнозначно для него получению Моисеевых скрижалей. В 1905 году Сталин встретился с Лениным на партийной конференции в Финляндии. Великий революционер сразу же распознал в молчаливом грузине надежного бойца и соратника. В 1906 году состоялся партийный съезд в Стокгольме, на котором большевики потерпели поражение. Но как воспринял это поражение Ленин? «Не горюйте, товарищи! Мы непременно победим, ибо мы на верном пути!» Среди его соратников Сталин был единственным, кто воспринял эти слова не только ушами. Уже в 1907 году на партсъезде в Лондоне большевики победили. И как отнесся Ленин к этой победе? Сталин позднее вспоминал об этом: «После своей победы он стал особенно бдительным и осторожным» и процитировал слова Ленина: «Во-первых, пусть успех не вскружит вам голову; во-вторых, закрепите успех; в-третьих, уничтожьте врага, ибо он лишь повержен, но еще не мертв». Эти слова более всего пришлись по душе Сталину, ибо сам он никогда не упивался победой и не оставлял противника недобитым. На съездах Сталин был неразговорчив. Он молчал, как и подобает человеку действия.

Стихия Сталина — масса. Здесь он всегда был самим собой. Повсюду, от скалистых берегов Финляндии до Колхидской низменности, он чувствовал себя органически слитым с массой. Он встречался с русскими, поляками, украинцами, грузинами, азербайджанцами, латышами, литовцами, евреями и с представителями многих других национальностей. Он хорошо изучил еще дремавшую тогда психологию рабочего класса. Он держал руку на пульсе масс, пробуждая их пролетарский инстинкт. Выкристаллизовал их волю и боевой дух. Встречался с тысячами и был знаком с тысячами. У него никогда не было друзей, а было лишь неисчислимое множество товарищей. Он не оставлял охранке следов, но в рабочих массах оставил неизгладимый след. Однако даже здесь он предпочитал оставаться в тени: появлялся на сходках нелегальных организаций как таинственный аноним пролетарской души. Ничего удивительного в том, что он с самого же начала постиг своеобразие русской революции. В 1917 году, после июльских событий состоялась партийная конференция. Ленин в работе конференции не участвовал, так как скрывался от властей. Не было на ней и Троцкого, ибо лишь на этой конференции его избрали членом Центрального Комитета. Руководил конференцией Сталин. Он произнес историческую речь: «Не исключено, что именно Россия станет той страной, которая проложит путь к социализму... Фундамент нашей революции гораздо шире, нежели в Западной Европе, где пролетариат один противостоит буржуазии. На стороне нашего рабочего класса беднейшее крестьянство... Следует раз и навсегда отказаться от мысли, что лишь Европа может указать нам наш путь...» Среди слушателей, очевидно, возникло сомнение, согласуется ли это утверждение с основными положениями марксизма. Сталин, по-видимому, заметил это и добавил: «Я сторонник творческого подхода к марксизму». Уже здесь он предстал во всем своем будущем величии.

На Ленина он произвел особое впечатление уже при первой встрече. Ленин чувствовал в этом революционере какую-то темную, слепую силу. В 1914 году Сталина отправляют в ссылку в город Туруханск Енисейской губернии. В ноябре того же года Ленин пишет в письме Карпинскому: «Я хочу попросить тебя об одном одолжении. Постарайся узнать фамилию Кобы (Иосиф Дж... Мы забыли ее). Это архиважно». Сталин находился в ссылке под своей настоящей фамилией — Джугашвили, которую Ленин не мог вспомнить. Ленин помнит о Сталине и в то же время забывает его фамилию, чувствуя что-то чужое, непонятное и вместе с тем притягательно-близкое в этом далеком грузине. Незадолго до Октябрьской революции Ленина обвиняют в принадлежности к германской агентуре. Оскорбленный до глубины своей благородной души Ленин решил выступить на суде тогдашнего Петроградского Совета в свою защиту. Сталин почувствовал грозившую вождю опасность и убедил его не появляться на суде. Быть может, это неожиданное решение определило тогда судьбу Октября. После восстания Сталин всегда был рядом с Лениным, хотя и здесь — незримо. Когда Троцкий 15 февраля 1918 года телеграфировал Ленину из Брест-Литовска, прося дальнейших инструкций, тот ответил ему: «Я хотел бы предварительно переговорить со Сталиным, прежде чем ответить на Ваш вопрос». Возможно, тогда Троцкий впервые осознал, с кем ему придется иметь дело в будущем.

 Сталин верил лишь в Ленина. Но рядом с Лениным вырастала вторая фигура — Троцкий. Если Ленин был судьбой революции, то Троцкого можно назвать ее полусудьбой— бывают ведь и полусудьбы. Гений революции больше воплощался в Ленине, талант же — в Троцком. Речь Троцкого представляла собой шедевр ораторского искусства; она росла, как бурлящие волны моря, увлекая слушателя за собой. Речь же Ленина была простой, сдержанной, без пафоса, но тем выразительнее. Слово первого воодушевляло, слово второго наставляло. Стиль Троцкого был отточен до предела. После Маркса никто из марксистов не владел пером так мастерски, как Троцкий. У Ленина вообще не было никакого стиля: фразы его путаны и тяжелы, однако они все же убеждали читателя. Троцкий занимался многими проблемами, кроме чисто революционных: искусством, литературой, театром. У Ленина же была лишь одна цель: обеспечить победу пролетариата путем революции. Словно единорог, направил он всю свою могучую волю по одному-единственному пути. Троцкий как революционер предпочитал зигзаги, иногда даже окольные пути. Возможно, именно в этом заключалась его полуфатальность. Троцкий обладал всеми необходимыми качествами великого революционера, однако ему недоставало большевистской души. Но существует ли таковая вообще?

В Евангелии Христос называется «Сыном Божьим»и «Сыном человеческим». Сын Божий в современном человеке почти умер. Вместо Логоса в нем царит Рацио. Гомо сапиенс превратился в гомо техникус. В нем сохранился в цельности лишь Сын человеческий, а его божественный дар, заключающийся в том, чтобы быть в большей степени человеком, поставлен под угрозу. Поэтому мифотворческие силы, в которых лишь и проявляется божественность происхождения человека, начинают иссякать, ибо животворное начало мифа утверждается только и только в том феномене, в котором еще жив формообразующий прафеномен.

Сознает ли современный человек себя еще как прафеномен? Едва ли. Будучи уже лишь сыном человеческим, то есть лишь феноменом, он воспринимает каждое явление только как феномен.

Земля для него уже не Великая Матерь, а просто некая геологическая реальность. Не оплодотворяемый Логосом, он и сам уже не в состоянии оплодотворять землю, он лишь использует, эксплуатирует ее. Он более не пестун ее, а лишь повелитель и насильник. Так обстоит дело в Европе и Америке.

 Что же происходит теперь в большевистской России? То же, что и в Европе и Америке, вследствие развития техники. Разница лишь в том, что в России этому способствуют сознательно. Демифологизация мира, убиение Земли — материнского лона Божественного — вот чем одержим большевик. В этом направлении ясно прослеживается воля большевиков к власти. Ленин дал точное определение сути коммунизма: «советская власть плюс электрификация всей страны». В переводе на наш язык это означает: демонизм плюс американизм. Здесь гомо техникус превращается в дьявола. Для Европы и Америки утрата силы Логоса в человеке — трагедия, для большевика же, безбожного человека, всем нутром своим ненавидящего Логос и презирающего божественность своего происхождения, — это вакханалия и торжество нигилизма. Для Европы и Америки господство рацио стало проклятием, в то время как большевик со злорадством воспринимает его как триумф своей воли. Европеец или американец, уже не оплодотворяя землю, чувствует, что лишен былого счастья, большевик же насилует землю, разлагает ее священную клеточную систему, и коллективизация лишь подтверждает, укрепляет «всемогущество». И вот что удивительно: если Европа и Америка наряду с утратой Логоса почти полностью лишились и низших пластов бытия — воспоминаний, инстинктов, корней, то у большевиков их запасы неисчерпаемы.

Еще одна загадка, еще одна отдельная тема для исследования. Лишите индейца божественного огня и внедрите в него интеллект, и вы получите большевистский тип человека. Рацио и инстинкт — трудно себе представить для революционера более подходящее сочетание. Ленин в полной мере обладал обоими этими качествами, Троцкий же — нет. Большевиком в глубине души он не был. В своем завещании из всех своих возможных преемников Ленин отдает предпочтение Троцкому. Весьма примечательно, однако, что он добавляет при этом: «Но Троцкий — не большевик».

Рассказывают следующий случай, происшедший с Троцким. Это было летом 1923 года. Власть в стране сосредоточилась в руках триумвирата — Сталина, Каменева и Зиновьева. Ленин был болен. Троцкий стоял в стороне. Он руководил Реввоенсоветом. Тень Бонапарта не давала ему покоя; после того, как Ленин слег, его пост приобретал все большее значение, а вместе с ним — и фигура Троцкого. Поэтому триумвират принял решение направить несколько членов ЦК в Реввоенсовет, среди них, разумеется, и Сталина. Никто, конечно, не сомневался, что автором этого проекта был Сталин. В феврале состоялся пленум ЦК, на котором с предельной осторожностью был затронут вопрос о Реввоенсовете. Сталин сидел молча, выжидая. Троцкий сразу же почувствовал, что речь шла об ограничении его компетенции. Он стал горячиться, потерял самообладание. Предложение ввести членов ЦК в Реввоенсовет он воспринял как свидетельство недоверия к нему и с присущим ему пафосом обратился к присутствующим: «Освободите меня от занимаемой должности и отправьте в Германию рядовым солдатом революции!» Это было уж слишком — эффектный жест Троцкого не произвел однако желаемого впечатления, хотя не оставил равнодушным большинство членов ЦК. Но вдруг поднялся Зиновьев и, то ли подражая Троцкому, то ли не желая, чтобы тот заподозрил его в участии в заговоре, воскликнул: «Тогда вместе с Троцким и меня отправьте в Германию!»

 Если слово Троцкого дышало огнем, то слово женственного Зиновьева было податливым, как спелая слива. Итак, пафос обратился в фарс. Лишь после этого поднялся Сталин и с видом огорчения произнес: «Разве может ЦК позволить себе рисковать жизнью двух таких выдающихся его членов?» Однако Троцкий не успокаивался и настаивал на своем. Вдруг встал делегат из Ленинграда Комаров и резко, грубо бросил: «Почему товарищ Троцкий придает этому такое значение? А вы, уважаемые руководители, совершенно напрасно волнуетесь из-за такого пустяка!» Это было для Троцкого неожиданным ударом. Дело, значит, дошло до того, что вопрос, поставленный им, Троцким, представляется какому-то Комарову пустяком?! Он в бешенстве вскочил, срываясь на крик, потребовал, чтобы его исключили из списка действующих лиц этого спектакля, и ринулся к двери.

Дверь в жизни Троцкого играла заметную роль. Всем памятно, как он с театральным пафосом крикнул в адрес всего капиталистического мира, когда в 1919 году над Советской страной нависла смертельная угроза: «Мы уйдем, но перед тем, как уйти, так хлопнем дверьми, что мир сотрясется!» Может быть, теперь, идя к двери, Троцкий думал о той своей фразе? Он покидал явно сконфуженный пленум: ведь Троцкий еще ходил в великих революционерах. В зале воцарилось гнетущее молчание. То был исторический момент. Все ждали чего-то — возможно, что Троцкий вот-вот хлопнет дверью. Троцкий взялся за дверную ручку, вероятно, намереваясь хотя бы в малой степени исполнить свою угрозу, высказанную в 1919 году. Но он упустил из виду один пустяк — пленум ЦК заседал в Тронном зале Кремля, дверь которого была столь же массивной, сколь могущественной — бывшая династия Романовых. Троцкий резко дернул дверную ручку — но что это? Дверь не поддалась. Он налег на нее всем телом, и она, наконец, стала медленно, предательски медленно открываться. Пленум смотрел на маленького, тщедушного, суетящегося человека, прилагавшего нечеловеческие усилия, чтобы открыть неумолимую дверь. Все члены ЦК подавили улыбку, и лишь один из них усмехнулся себе в усы. Троцкий, пристыженный, покинул Тронный зал. Все с нетерпением ждали, что он хлопнет дверью, но... жест, предназначавшийся для истории, не получился; и виной тому — эта строптивая массивная дверь. Человек, усмехнувшийся в усы, был Сталин. Кто-кто, а он-то уж был уверен, что с ним едва ли случилось бы нечто подобное.

Сталин с самого начала был двойником Ленина. Он, как и Ленин, сочетал в себе рацио и инстинкт, но с той разницей, что второе было в нем развито сильнее первого. В сравнении с Лениным это давало Сталину даже некоторое преимущество. Своим звериным инстинктом Сталин чуял, что полуфатальный Троцкий не сможет руководить революцией. И с постоянным подозрением косился на Троцкого, ибо не вполне доверял ему.

При этом им руководила не зависть, а чутье настоящего революционера, распознавшего чуждый, выросший не из недр революции элемент. Наглядно это проявилось на примере Царицына. Троцкий намеревался использовать в Красной Армии бывших царских офицеров. Сталин же всей душой ненавидел любых интеллигентов. Произошло столкновение между выходцем из революции и пришедшим в нее извне. Ленин чувствовал необходимость как в одном, так и в другом, умело примиряя противоборствующие стороны. Он ограничивал бонапартизм Троцкого с помощью Сталина, а узкой прямолинейности Сталина противопоставлял Троцкого. И между двумя враждебными элементами, из которых один был всегда на виду, другой же постоянно держался в тени, разгорелась бескомпромиссная борьба.

Троцкий рос рядом с Лениным: полуфатальный, он становится полусудьбой революции. Однако без Ленина неожиданно утрачивает то, что называют в человеке роковой отвагой. Троцкий был не робкого десятка: в годы Гражданской войны он проявил демоническое мужество. Спасение Петрограда от армии генерала Юденича — полностью его заслуга; и заслуга немалая — ведь Ленин уже было смирился с тем, что Петроград придется отдать врагу, ибо над революцией тогда нависла и другая, более серьезная опасность. К тому же Ленин действовал чисто интуитивно лишь тогда, когда ему приходилось непосредственно вмешиваться в ход событий. Фронты же он поручил Троцкому. Троцкий убедил Ленина в необходимости защиты Петрограда любой ценой, и он защищал его со сверхчеловеческим упорством и мужеством. И все же за всем этим мужеством непоколебимой скалой стояла судьба революции — Ленин. Когда Ленина разбил паралич, Троцкий сразу же лишился своего мужества.

 Но вот наступает переломный, роковой для революции момент. В небольшом деле Троцкий терпит фиаско. И как раз в грузинском вопросе. Часть грузинских коммунистов во главе с Мдивани потребовала для Грузии большей национальной свободы. Против этого требования резче других выступил Сталин: ненавистник отца, он, естественно, не мог любить свою отчизну. Ленин понял, что Грузия представляет собой исключительно своеобразную страну, и поддержал группу Мдивани, хотя с чисто большевистской точки зренияболее оправданной казалась, пожалуй, сталинская центристская линия... Не исключено, однако, что здесь действовали и другие силы. После паралича у Ленина, предчувствовавшего конец, обострился звериный инстинкт. Поверженный единорог своими мутными глазками увидел вдруг, что из обычной, ничем не приметной кошки, каковой казался ему Сталин, вырос тигр. Он упрекал себя, что в свое время недооценил Сталина. Он пытался собраться с силами и мощным окриком загнать угрожающе разинувшего пасть хищника назад, в кошачью шкуру, но слишком поздно. Надо полагать, это было самым горьким разочарованием Ленина... В грузинском вопросе Троцкий поддерживал Ленина — само собой разумеется, не из любви к Грузии. Больной Ленин подготовил доклад, который должен был сыграть на двенадцатой партконференции роль бомбы против Сталина. Однако, боясь повторного апоплексического удара, он передает весь материал Троцкому, а Каменеву — копию письма к Мдивани. Этого было достаточно, чтобы Сталин все узнал. Он приготовился к бою. Сначала попытался уговорить Ленина, но Крупская помешала ему встретиться с вождем. Здесь, по-видимому, Сталин нанес оскорбление супруге вождя. Узнав об этом, Ленин в бешенстве продиктовал Крупской письмо к Сталину, в котором говорит, что рвет с ним, своим бывшим соратником, всякие личные отношения. Это было последнее письмо Ленина и вместе с тем самое роковое. Сталин, конечно, хорошо понимал, что означал для него разрыв с Лениным, и со свойственной ему цепкостью и молчаливой угрюмостью приготовился к прыжку. Троцкий вызвал к себе Каменева, сообщил ему все и потребовал, чтобы политика в национальном вопросе — в данном случае в грузинском — была изменена и чтобы Сталин извинился перед Крупской. Каменев передал эти требования Сталину. Сталин уступил: он принес Крупской свои извинения и послал Каменева в Грузию с поручением внести коррективы в национальную политику. Однако после этого он еще больше замкнулся в себе, помрачнел и затаился. Как раз в это время с Лениным случился второй апоплексический удар. Сталин тут же посылает Каменеву вслед телеграмму. Каменев же был достаточно хитрым политиком, чтобы не понять, как ему теперь следует поступить. По прибытии в Тбилиси он перешел на сторону Орджоникидзе, который придерживался сталинской ориентации в национальном вопросе. Вместо того,чтобы выполнить приказ вождя и распорядиться об изменении проводимой до сих пор национальной политики, он, наоборот, способствовал ее упрочению.

Так закончилась эта маленькая интермедия, в которой, однако, решалась судьба будущего вождя страны. Вместе с апоплексическим ударом Ленина Троцкий утрачивает свое историческое мужество, свою фатальную притягательную силу. Он становится неуверенным в себе. Он не знает, что в грузинском языке слова «судьба», «мужество» и «счастье» имеют один корень. Сталин же знал эти слова и не только их буквальное значение, хотя третье — «счастье» — он никогда до конца не понимал. Еще до смерти Ленина Сталин взял на себя смелость быть Лениным. То, что произошло позднее, следует рассматривать лишь как развитие начала.

Несколько страниц из хроники того времени.

В 1923 году состоялась двенадцатая партийная конференция. Письмо Ленина относительно грузинского вопроса на ней зачитано не было. Сталин просто сообщил, что Ленин, де, получил из Грузии неверные сведения и предложил конференции свое решение вопроса, которое и было затем принято единогласно. Как ни странно, к этому решению тогда присоединился и Троцкий. Возможно, это было уже началом его душевного разлада. Так или иначе, но он горько сожалел об этом позднее. Нa съезде Коминтерна, состоявшемся в 1926 году, снова был поднят грузинский вопрос. Сталин спокойно и уверенно заявил (Ленина уже не было в живых), что тогда, дескать, Ленин болел и был не в состоянии вникнуть в грузинские дела. Относительно Мдивани он тогда же сказал: «Утверждают, что я преследовал Мдивани. Допустим, но ведь события, имевшие место позднее, показали, что так называемые уклоны, в которых справедливо упрекали Мдивани, потребовали и более строгих мер, нежели те, которые я применил по отношению к нему в качестве секретаря ЦК». В заключение он со скрытой усмешкой добавил, что Троцкий, мол, на двенадцатой партконференции голосовал за то решение грузинского вопроса. Троцкому ничего не оставалось, как с молчаливой досадой проглотить это напоминание.

С этого момента начинается длительная изоляция Троцкого. Сталин обрушил на него всю революционную гвардию — Зиновьева, Каменева, Калинина, Бухарина, Томского. Сам же полководец оставался в тени: для успеха дела это было удобно. Тут же появился термин «троцкизм» в противовес «ленинизму», и вот уже готов лозунг: «Долой троцкизм!»

Теперь Сталин почувствовал себя в безопасности. Его беспокоило лишь то, что в завещании Ленина он был подвергнут резкой критике. Ленин смутно чувствовал, что на посту генерального секретаря партии Сталин может сыграть роль злого гения революции. В завещании прямо об этом не говорилось, но это читалось между строк, и Сталин первым прочел это. Он учуял грозившую ему опасность. Но как нейтрализовать ее? Ему удалось воспрепятствовать оглашению завещания вождя и на тринадцатой партконференции. Однако все вокруг шептались об этом завещании. Тогда Сталин решился на следующий маневр: во время заседания пленума вновь избранного ЦК он сам зачитал текст завещания. В интимной атмосфере Центрального Комитета это произвело впечатление  самоотвержения и самокритики. Он спокойно процитировал характеристику собственной персоны, данную в завещании вождя, и затем скромно спросил: «Разве я груб? Может быть, это и так. Но ведь я груб только по отношению к тем, кто идет против воли партии». (Это было сказано почти откровенно.) И далее: «Но если партия примет решение освободить меня от занимаемого поста секретаря, я готов». А это была уже явная уловка. Взвешенный, хитрый шахматный ход удался. «Просьба» об увольнении, конечно же, была отклонена: ведь большинство в ЦК во главе с Каменевым и Зиновьевым было заранее соответствующим образом обработано. Так Сталин одержал победу над завещанием Ленина.

 Влияние Троцкого в партийных кругах начинает ослабевать. В 1925 году он опубликовал книгу под заглавием «Октябрь», в которой Зиновьев и Каменев, не принимавшие участия в Октябрьском восстании, называются трусами и предателями. В борьбе против Троцкого эта книга оказалась для Сталина бесценной находкой: теперь Каменев и Зиновьев вынуждены сделать все для того, чтобы добить Троцкого. Они вспомнили об его прежних «грехах», о конфликте с Лениным и еще о многом другом — словом, объявили Троцкому непримиримую войну. Сталин лишь потирал руки от радости. В 1925 году Троцкий был «освобожден» от поста комиссара по военным делам. В результате он сразу же лишился своего положения, благодаря которому в свое время мог совершить государственный переворот. Троцкий был повержен. В борьбе двух демонов, как всегда, Ариман — порождение ненависти и злобы — одолел полугения Люцифера.

Лишь теперь Каменев и Зиновьев поняли, что были не более чем орудием в руках Сталина. Но покаяние опоздало. Они нейтрализовали именно того, кто мог сместить Сталина. Они заключают с Троцким союз против Сталина. Однако Троцкий уже не был прежним Троцким; грузинская поговорка гласит: рысак, которому хоть один-единственный раз свело ногу судорогой, уже ни к чему не пригоден. К тому же сам факт внезапного перехода Каменева и Зиновьева на сторону Троцкого, с которым они еще недавно вели отчаянную борьбу, в глазах большинства ЦК выглядел весьма неприглядным. Сталин, конечно, воспользовался и этим настроением. Каменев и Зиновьев объявили свою прежнюю борьбу с Троцким недоразумением, ошибкой. Это усугубило их и без того шаткое положение.

Однако оппозиция против Сталина не сдавалась. В 1926 году она повела наступление против выдвинутого Сталиным тезиса о возможности построения социализма в одной отдельно взятой стране. Сталин упорно защищался. Обе враждующие стороны забросали друг друга цитатами из Маркса, Энгельса, но больше всего, конечно, из Ленина. Никто, однако, по-настоящему не понимал, что с помощью цитат ничего доказать нельзя. А оппозиция к тому же забыла, что власть куется не цитатами. Произошло то, что и следовало ожидать: 16 октября того же года Троцкий, Зиновьев, Каменев, Пятаков, Сокольников, Евдокимов прекратили борьбу. Они заявили, что подчиняются воле партийного большинства и просят сохранить за собой возможность отстаивать свои убеждения внутри партии. Это уже было коллективным поражением. Оппозиция все еще не видела, что «внутри партии» означало «в руках Сталина». До этого они имели уже возможность испытать на себе твердость этих рук — тем неожиданнее было их решение. На следующем же пленуме ЦК они смогли убедиться в этом: Троцкий и Каменев были выведены из состава политбюро, а Зиновьев отстранен от руководства Коминтерном. Тем не менее оппозиция не собиралась складывать оружие. Она продолжала борьбу в рамках Коминтерна. При этом она опять-таки упустила из виду, что Коминтерн был просто-напросто отдан на произвол Центрального Комитета, и снова потерпела фиаско. Особенно чувствительное поражение потерпел Каменев, которое он позднее, конечно, учел. В разгаре дискуссии Сталин с напускным безразличием, но с едкой иронией произнес: «Я говорю о случае, происшедшем с Каменевым в то время, когда он после отбытия срока ссылки еще находился в Сибири. Товарищ Каменев после мартовской революции встретился с ведущими коммерсантами Сибири для того, чтобы послать поздравительную телеграмму Михаилу Романову, которому царь после своего отречения уступил трон. Известный большевик вкупе с видными купцами посылает поздравительную телеграмму Михаилу Романову, брату бывшего царя, долженствующему сменить последнего на троне!?» Все члены ЦК были возмущены неслыханной выходкой Каменева. К дискутируемому вопросу это сообщение не имело прямого отношения, но тем сильнее, тем убийственнее был его эффект. Пристыженная и смущенная оппозиция была вынуждена умолкнуть вместе с Каменевым.

Так была разбита левая фаланга ленинской гвардии.

Пронесся слух, что китайские союзники предали Сталина. За день до этого Сталин продиктовал восторженную речь, посвященную китайской революции. Говорят, она уже была набрана для «Правды». Однако статья не увидела свет: как видно, Сталин хотел этим сказать, что и по отношению к китайским событиям он не допустит промаха. И тут побежденная оппозиция пришла в себя. Зиновьев вдруг осмелел: на собрании, участниками которого были и беспартийные, он злорадно намекнул руководству ЦК на отношение Сталина к китайцам. Троцкий же пошел еще дальше: он обвинил Сталина в предательстве дела мировой революции. Было распространено письмо, направленное против Сталина как руководителя партии, подписанное 38 старыми большевиками. Группа рабочих в составе 15 человек охарактеризовала политику Сталина как антипролетарскую. И снова разгорелась жестокая борьба. Разгневанный Сталин готовился к отмщению. Троцкий собрал свои последние силы. На очередном пленуме он просто потребовал освобождения Сталина от поста генерального секретаря ЦК. В ораторском пылу он сослался на пример Клемансо, который в 1914 году при приближении немецкой армии к столице Франции потребовал отставки несостоятельного французского правительства. Как всегда, Троцкий «увлекся». Этот его удар Сталин парировал с присущей ему легкостью: «В то время, как враг стоит не далее, чем в 80 километрах от стен Кремля, этот наш Клемансо, этот опереточный Клемансо, так как враг уже подошел вплотную к Кремлю, сначала, значит, расправится с существующим большинством [Центрального Комитета] и лишь после этого займется решением самого вопроса». И в этом не было никакой логики, однако, тем сильнее и точнее оказался контрудар. Очень тонко Сталин намекнул на то, что большинство ЦК на его стороне, а еще тоньше на то, что Троцкий лишь в непосредственной близости воображаемого противника намеревается проявить свое мужество, чтобы затем воспользоваться замешательством большинства ЦК. И все же решающую роль в контрударе Сталина сыграли вводные слова: «этот наш Клемансо, этот опереточный Клемансо». В стычках между революционерами метко брошенное словцо часто решало судьбу того, против кого оно было направлено, так случилось и на сей раз: прозвище, данное Сталиным Троцкому, прозвучало как приговор. Итак: Троцкий — опереточныйКлемансо? Этот удар оказался тем убийственнее для Троцкого, что был совершенно неожиданным для него. И снова оппозиции пришлось отступить.

В 1927 году отмечалось десятилетие Октябрьской революции. Оппозиция попыталась еще раз собраться с силами: в Ленинграде и Москве она организовала массовые демонстрации против центрального руководства. Оппозиция, однако, не учла, что СССР — не царская Россия, в которой подобные средства борьбы с противником еще имели какой-то смысл. Троцкий и Зиновьев были исключены из партии. Та же судьба постигла на пятнадцатой партконференции Раковского, Радека, Пятакова, Каменева. Зиновьев и Каменев вскоре покаялись. Сталин назначил обоим, как «неисправимым ученикам», испытательный срок. Это означало для них уже не только политическую смерть, но и позор.

Так Сталин окончательно расправился с левой оппозицией. Кое-какие требования, выдвигавшиеся левыми, он все же счел в целом справедливыми и начал претворять их в жизнь. Так, он объявил непримиримую классовую борьбу кулакам, то есть зажиточным крестьянам.

Но вот появилась оппозиция справа, не обладающая, впрочем, ни силой, ни гибкостью, ни цепкостью левых. С нею Сталин справился играючи. На какой-то конференции он даже поднял на смех лидеров новой оппозиции — Рыкова, Бухарина, Томского: «Вы, — сказал он, — страдаете той же болезнью, что и известный герой Чехова, учитель греческого языка. Он, как вы знаете, постоянно ходил в галошах, в теплом пальто на вате, с зонтиком как в холодную, так и в теплую погоду. Когда его спрашивали, почему он в июльскую жару ходит в галошах и зимнем пальто, он неизменно отвечал: "Как бы чего не вышло... как бы мороз не ударил... Что тогда мне делать?" Он боялся всего нового и прежде всего того, что выпадало из привычной, монотонной жизни. Когда открывался новый ресторан, Беликов волновался: "Оно, конечно, так-то так, все это прекрасно, да как бы чего не вышло..." Появилось новое литературное общество, открыли читальню, а Беликов снова испугался: "Как бы чего не вышло..."» Сталин привел случаи из жизни и деятельности Рыкова, Бухарина, Томского, и они предстали перед многочисленной аудиторией в роли смешного, незадачливого учителя греческого языка. Дружный продолжительный хохот прокатился по залу, в котором проводилась конференция.

К тому времени Сталин уже был диктатором...

Проходили дни, недели, месяцы, годы... Оппозиционные группы справа и слева, как могли, противостояли Сталину, но, закаленный в борьбе, он неизменно одерживал над ними верх. Побежденные склоняли головы перед ним и каялись в своих прегрешениях. Всех изумляли победы этого «чудесного грузина». Задним числом они пытались понять значение этого прозвища, данного Сталину вождем. Они дивились, но не понимали, откуда в этом грубом, диком кавказце такая неодолимая сила. Всем было невдомек, что неиссякаемый звериный инстинкт большевистской души Сталина питает рассудок. Для достижения победы именно этот фактор имел решающее значение. Победа следовала за победой, и не было силы, способной остановить его. В немифологическую эпоху на территории бывшей Российской империи вдруг появился человек, обладающий неслыханной тотемистической силой.

 Судьба революции, Ленин, лежит в гробу — забальзамированный миф о новоявленном фараоне. Герой революции Троцкий, сосланный на берега Босфора, пишет там или где-то в другом месте мемуары. Штурвал революции в руках Сталина. Он сидит в Кремле, словно очеловеченный радиоприемник, принимая со всех концов Советского Союза бесчисленные радиоволны. Но Сталин— не только приемник, но и творец этих волн и их судья. Одним указом он притормозил всю коллективизацию, когда «успехи» вскружили голову не в меру ретивым и чуть было не привели страну к катастрофе. В течение восемнадцати лет он был погружен в молекулярные процессы, происходившие в массах рабочих, будучи сам редчайшей молекулой, и не было такой, которой бы он не коснулся. Другие его соратники жили до революции вне России. Они следили за развитием революционных событий на Родине из Европы, отсиживаясь в эмигрантских мансардах. Сталин постоянно находился в водовороте рабочих масс — незримый, но активный их элемент.

В прежние времена в вожаке племени концентрировалась сила всего рода. Сталин аккумулировал в себе энергию масс; и когда развитие революции стало приближаться к победному концу, он вдруг неожиданно для всех оказался в ее авангарде. Он олицетворял собой революцию. Он уже — не человек, он — существо или чудовище, непостижимое и страшное.

Кое-кто сравнивал его с Чингисханом или с Тимуром. Это неудачное сравнение, ибо у монгольских завоевателей были страсть, душевные порывы и бредовые идеи. Для Сталина страсть нехарактерна вообще: он был холоднокровным существом. В определенном смысле это даже умножало его силу. Слова Ницше о зрелости гения: «К нему вернулась серьезность, которая была для него характерна в детстве, во время игры» к Сталину никак не отнести. Такой серьезностью он не обладал никогда, ибо у него и детства не было; с малых лет он был удручен и не любил играть. Свободный от каких бы то ни было комплексов или скованности, он действовал подобно стихии — слепо и всесокрушающе.

Поговаривали, что он завистлив, подтверждая это следующим случаем: за спасение Петрограда политбюро решило наградить Троцкого орденом Красного Знамени. Каменев вдруг предложил вручить этот орден и Сталину. «За что?» — громко спросил Калинин. И Бухарин объяснил: «Неужели вы не понимаете? Это предложил Ленин. Ведь Сталин не терпит, когда не получает того же, что и другие. Он этого просто не прощает». Об этом случае рассказывали, упустив из виду, что на сей раз, если это, конечно, не выдумка, Ленин ошибся, несмотря на свое превосходное знание людей. Сталин просто-напросто не мог быть завистливым. Он, правда, не выносил, когда кого-нибудь выделяли, но не потому, что сам хотел быть выделенным, а потому, что не терпел вообще никакого избранничества, будь то чужое или его собственное. Ощущение избранности — свойство экстатическое. Сталин же даже в переносном, отдаленном значении этого слова никогда не обладал дионисийским началом. Именно отсутствие этого качества послужило для Сталина своеобразным непробиваемым панцирем в борьбе за власть. Упоение победой чуждо ему.

Всех поражает аскетизм Сталина — то, что ему чужды чувственные наслаждения: женщины, вино, азартные игры. Однако никто не понимает, что Сталин никакой не аскет — наслаждение не в его натуре. Нужно любить, чтобы ощущать радость, радость до самозабвения. Сталин же никогда не забывался; и хотя Сталин не верит ни в ад, ни в рай и вслед за Лениным всякую веру в Бога принимает за труположество, но слова Достоевского об аде: «Он [ад] есть страдание о том, что нельзя уже более любить» — должно быть, заставляют его порой задуматься. Он не был наделен даром любви. Эта душевная пустота — причина его безграничной меланхолии, которую он скрывает за непроницаемой ширмой своей неутомимой деятельности.

Снедаемый лихорадкой активности, Сталин сидит в Кремле — власть имущий, но не властелин, ядро революционных сил, существо, но не человек, проводник с предостерегающей надписью: «Опасно для жизни!» Даже разговор с ним по телефону действует угнетающе. Никто не застрахован от него. Излучая флюиды, наводящие ужас на людей, он неприступным колоссом возвышается над всеми — слепой и холодный рок Советской страны, а, быть может, и всего мира. В редкие мгновения его жизни, когда в нем, невозмутимом и непоколебимом, отключаются эти флюиды и он выползает из их сети, опустошенный, чужой самому себе, в страхе сознающий, что силы его небеспредельны, тогда он, Сталин, — всего лишь Сосо Джугашвили, простой грузин. Тогда он смутно вспоминает далекую Грузию, от которой у него сохранились лишь вкус сациви, кахетинского вина, застольная песня «Мравалжамиэр» и грузинское проклятие: «Магати дэда ки ватирэ» — «Я заставлю рыдать их матерей».

1935 год

Перевод с немецкого Сергея Окропиридзе

 

 

______________________________

 ¹ Горький М.  В.И.Ленин. // Литературные портреты. — М., 1967. — С.38. (Прим. переводчика)

² Согласно Н.Бердяеву, фраза звучала несколько по-иному: «Человек произошел от обезьяны следовательно будем любить друг друга» (Прим. ред.).