Роман «Похождения бравого солдата Швейка» любят во всем мире, но, может быть, меньше всего — в Чехии. Там многие считают, что Ярослав Гашек оклеветал национальный характер, выставив своего героя идиотом.

Последняя фотография Ярослава Гашека. Осень 1922 г..


Однажды друзья, устав вытаскивать Гашека из пивных и усаживать за «Швейка», обманом заманили его в специально снятую квартиру на четвертом этаже , снабдили едой, чернилами и бумагой для работы (500 четвертушек листов!) и заперли. Когда через сутки открыли дверь, обнаружили пустую комнату, открытое окно и… 500 бумажных корабликов. Гашек как ни в чем не бывало сидел в ближайшем кабаке.

К врачам Ярослав не шел, заранее знал, что они скажут: бросить пить и есть жирное и острое. Но чего стоит жизнь без выпивки, острого и жирного?

Человек по имени Йозеф Швейк действительно существовал. Он служил дворником на Виноградах и вечерами частенько сиживал в трактире «У чаши» — одной из многочисленных пражских пивных, которые посещал великий бражник, зубоскал и враль Ярослав Гашек. («Однажды вечером я посетил 28 заведений, но — честь мне и слава! — нигде не выпил больше трех кружек», — хвастался будущий писатель; эти же слова он припишет и своему Швейку.)

Этот действительно существующий Швейк потом еще встречался Гашеку в русском плену, в лагере для военнопленных в Дарнице, под Киевом. И еще через несколько лет, когда Гашек, уже воевавший на стороне красных, попался белочехам. Швейку велели Гашека конвоировать, а он вместо этого помог бежать. Больше про этого человека ничего не известно. И называть его прототипом гашековского героя в полном смысле слова, пожалуй, нельзя. Кстати, насчет прототипов. Был у Гашека на войне приятель — ординарец поручика Лукаша Франтишек Страшлипка, вечно готовый рассказать какую-нибудь забавную историю. «Знавал я одного...» — начинал он, и все махали на него руками: мол, довольно трепаться! И все же главным источником, из которого Ярослав Гашек черпал сюжет для своего романа, была его собственная жизнь!

 

Фото. В Бугульме, где Гашек одно время был комендантом, теперь его музей. Среди экспонатов преобладают Швейки всех видов и форматов.

 

Помните аптекарский магазин Пруши? Тот, где служил некий Фердинанд, по ошибке выпивший бутылку жидкости для крашения волос? Швейк рассказывает об этом случае своей служанке пани Мюллер на первой же странице романа. А пана Кокошку, тоже аптекаря, который был ужасный чудак и, когда Швейк, бывший у него в учениках, нечаянно запалил бочку с бензином и аптека сгорела вместе с домом, выгнал его, не дав доучиться аптекарскому делу? У него еще тоже был слуга по имени Фердинанд, подмешивавший мышиный помет в целебные травы для коров. Об этом Швейк вспоминает в беседе с писарем Ванеком. Так вот, и пан Пруша, и пан Кокошка действительно существовали и действительно держали в Праге по аптекарскому магазину. Что же касается слуг, то, служили там Фердинанды или нет, история не сохранила. Зато юный Ярослав Гашек служил. Сначала у Кокошки, когда в 13 лет потерял отца и не на что стало доучиваться в гимназии. Мышиным пометом, может, и не торговал, а вот порошком из графита, выдаваемым за дорогую ртутную мазь от вшей, — частенько. Эту гадость Ярослав по научению папы Кокошки всучивал директору сиротского дома. За средством от моли к ним в аптеку заходила супруга скорняка, пожилая женщина, которая все время торопила: «Поживей, поживей», — словно за эти пять минут моль могла невероятно размножиться. Для нее пан Кокошка придумал делать порошок из мела, а говорил, что из корня китайского багульника. Частой посетительницей была миловидная жена слесаря, просившая средства от несварения желудка, мучившего ее мужа. Ярослав, зная, из чего именно хозяин изготавливает это снадобье, заговорщицким шепотом посоветовал пани слесарше, вместо того чтобы травить пана слесаря сомнительными лекарствами, взяться самой готовить для него еду, на что та наивно отвечала, что у мужа начались проблемы с желудком именно с тех пор, как она стала готовить. Два года юный Гашек надувал покупателей в аптеке, пока на Петршине не забастовали пекари. Их жиденькая демонстрация как раз проходила мимо аптеки, когда Ярослав высунулся из окна и принялся размахивать красным флагом. В полиции Ярослав объяснил, что просто вывешивал на просушку красную юбку служанки, опрокинувшей на себя пузырек с нашатырным спиртом. Полиция-то поверила, а пан Кокошка — нет и выгнал ученика. Тут уж пришла очередь аптекаря Пруши — у него юный оболтус Гашек простоял за прилавком еще полгода, тоже от души развлекаясь. История не сохранила сведений, за что его на этот раз выгнали. Жаль. Это наверняка было что-то забавное. Впрочем, у Ярослава как раз скопились кое-какие деньги, позволившие ему некоторое время не работать, и он поступил в коммерческое училище, где, кроме прочего, выучил русский, венгерский, польский, немецкий и французский языки. Получив диплом, он устроился в банк «Славия». Несколько месяцев все выглядело так, будто Ярослав и вправду выбился в люди и теперь уж его ждут карьера и обеспеченность. Но в один прекрасный вечер Гашек встретился с другом по училищу, принялись вспоминать, как в каникулы путешествовали по Чехии и Словакии, как ночевали в стогу, как переваливали через Татры, поднявшись на две тысячи метров, и как Гашек чуть не женился на некой Маришке с горного хутора. Все эти воспоминания так увлекли новоиспеченного служащего «Славии», что он запрокинул голову, посмотрел на звездное небо и сказал: «Сегодня я получил за сверхурочные, деньги у меня есть. Махну-ка ночью в Словакию!» И действительно уехал, никого не предупредив в банке, на целую неделю. На первый раз Гашека простили. Но ветер странствий слишком манил его, и Ярослав исчез опять. На этот раз оставив на служебном столе записку: «Бастую». Куда ездил Гашек? Сам он утверждал, что в Африку, помогать бурам против англичан. И еше на Балканы, воевать против турок вместе с македонцами и болгарами. Биографы Гашека относятся ко всем этим россказням в меру собственной доверчивости. Все-таки пан Ярослав был большим любителем приврать... Доподлинно известно только то, что он был в Румынии, где его арестовали за бродяжничество, а в Венгрии сбежал от двух жандармов, которые вели его в окружную управу. В Праге Гашек объявился в разбитых сапогах, фетровой шляпе, давно потерявшей форму, но имевшей на тулье украшение в виде вороньих перьев. О том, чтобы поступить куда-нибудь на приличную службу, теперь уже не было и речи. Лучшим другом Гашека сделался некий Ганушка — карманный вор. Познакомились они так: Ганушка залез к Гашеку в карман, а тот заметил и дал обидчику в морду. Бродяжничать, водиться с отребьем — у таких, как Гашек, все это называлось «жить по-русски». В те годы в Праге зачитывались Максимом Горьким...

ФОТО. В пражском кабачке. Гашек - второй справа. 1912 г.

Кроме всего прочего, у Ярослава развилась нешуточная страсть к сливовице и другим крепким напиткам, которые он щедро заливал пивом. Теперь он путешествовал по «ближнему кругу» — по трактирам, пивным и винным погребкам от центра Златой Праги до нишей окраины — Виноградов. Каждое заведение имело свой стиль, свой круг посетителей, свой сорт пива (считалось, что кабатчик может гарантировать высокое качество только одного сорта, вот в пивных и не принято было разливать несколько). Одновременно с тягой к спиртному у Гашека открылся и литературный дар. Сначала — устный. В застольных беседах он вдохновенно рассказывал о своих похождениях, с легкостью привирая и мистифицируя публику. Солью этих рассказов были грубые шуточки, настолько непристойные, что поражали даже завсегдатаев пражских пивных. Вскоре таких россказней накопилось на целую эстрадную программу, и Гашек ангажировался в литературное кафе «Монмартр». Вот только однажды, описывая со сцены тяготы бродяжничества, он на глазах у изумленной публики снял ботинки и продемонстрировал свои грязные портянки. Хозяин решил, что это уж слишком, и Гашека выгнал. Что же касается рассказов, потерпев фиаско на эстраде, Гашек принялся публиковать их в газетах, уже в виде путевых заметок. Одна из таких развеселых публикаций была снабжена фотографией автора и его друга, купающихся во Влтаве в женских купальных костюмах, что наделало в Праге много шуму. Другого такого производителя скандалов во всем городе не было! И мало на кого в пражской полиции имелось столь пухлое досье, как на Гашека. То он в нетрезвом виде справлял малую нужду перед зданием полицейского управления. То повредил две железные загородки вокруг деревьев. То средь бела дня зажег зачем-то три уличных фонаря. То стрелял из пугача, наводя на прохожих панику. И каждый раз дело кончалось кутузкой и присуждением штрафа, который с пана Ярослава было решительно невозможно взыскать за неимением у него какой-либо наличности, а также постоянного места жительства.

ФОТО. Гашек и его приятель Кудя купаются во Вталве в женским купальных костюмах. Эта фотография, появившаяся в газетах в 1914 году, наделала в Праге много шума.

Но наибольшее беспокойство полиции Гашек доставил в 1905 году, сделавшись анархистом. Он отрастил усы и отпустил длинные волосы, как у сербов (именно сербы были самыми заклятыми врагами Австро-Венгрии, ибо не желали терять свою независимость), раздобыл где-то папаху и огромную сербскую изогнутую трубку. И еще стал редактировать анархическую газету. Не считая этого, ничего противозаконного Гашек не делал — «анархизм по-чешски» был довольно миролюбив и не запятнал себя такими глупостями, как метание бомб. Впрочем, во время одного митинга Гашек, закричав: «Бей!» — якобы огрел полицейского палкой по голове. Позже, на допросе, он уверял, что кричал не «Бей!», а «Гей!». И что полицейского ударил вовсе не он, а какой-то парень с милым и добрым лицом, скрывшийся в толпе. Но месяц Гашеку пришлось-таки отсидеть за решеткой.

ФОТО. Гашек-анархист. 1906 г.

МЛАДЕНЕЦ В ПИВНОЙ, ИЛИ ПАРТИЯ УМЕРЕННОГО ПРОГРЕССА

Неизвестно, куда еще завела бы пана Гашека стихийная оппозиционность, если бы всему этому безобразию не был положен неожиданный конец. Дело в том, что Ярослав влюбился в девушку из весьма приличной семьи. Ярмила Майерова была умна, интеллигентна и миловидна. У ее отца был четырехэтажный дом и собственная фирма гипсовых украшений. Можно себе представить, что сказал пан Майер, когда дочь выказала желание выйти замуж за скандального журналиста, завсегдатая полицейского участка, пьяницу и анархиста. И все же молодые люди продолжали встречаться тайно. Однажды, гуляя с Гашеком где-то за городом, Ярмила вывихнула ногу, и Ярослав нес ее на рукахнесколько километров до железнодорожной станции. Это несколько смягчило родителей девушки, и они согласились познакомиться с Гашеком. При встрече ему были выставлены такие условия: немедленно порвать с анархизмом, перестать совершать антиобщественные поступки и устроиться на приличную службу. И тут как раз подвернулась работа помощника редактора в журнале «Мир животных», издаваемом паном Фуксом, кроме прочего — владельцем собачьего питомника. Свои подвиги в этом журнале Гашек припишет вольноопределяющемуся Мареку. На самом деле это он, Гашек, измышлял всевозможные научные теории вроде губительного воздействия музыки на диких животных, впадающих в тоску и погибающих с голоду. На его же совести и открытие в 1910 году пражскими учеными древнего ящера под названием «идиотозавр». Была и статья о домовых, объявившихся в Коширжах. Мистификация вышла такой убедительной, что проблемой коширжских домовых заинтересовались в парламенте!

ФОТО. Ярмила Гашкова. 1910 г.

ФОТО. Ярослав с сыном Рихардом. Таких встреч у отца с сыном за всю жизнь не набралось и десятка. 1921 г.

Из штата журнала Гашека вскоре выкинули. Но какое это имело значение, раз главной своей цели он достиг: женился на своей Ярмиле! Законный брак свершился 15 мая 1910 года. Это событие, впрочем, очень мало изменило образ жизни Ярослава. И снова он кочует из одной пражской пивной в другую. Жена пишет ему записки: «Как ты можешь так меня мучить? Зачем сидишь где-то «У злотого жбана» с теми, кто не знает настоящей любви? Приходи, я одна на свете!» Под утро Гашек являлся, будил жену и, например, предупреждал, что с минуты на минуту к ним придут с обыском. И это, мол, будет очень забавно. Деньги Гашек теперь зарабатывал отчасти юморесками в журналах, но главным образом торговлей собаками по примеру пана Фукса. Совладелицей «Кинологического института» Гашека числилась и Ярмила — так захотел тесть, давший Ярославу начальный капитал. Только вот ни пан Майер, ни пани Ярмила Гашкова не знали, что в «Кинологическом институте» бессовестно перекрашивают дворняжек, выдавая их за породистых. Те. кто читал «Похождения бравого солдата Швейка», понимают, о чем идет речь. В конце концов обманутые покупатели обратились в суд. Соответчицей привлекли и Ярмилу. Дело вполне могло кончиться тюремной решеткой для обоих супругов, но, по счастью, присяжные решили, что достаточных доказательств мошенничества нет. Зато Ярмиле стало очевидно: ее брак невозможен! Родители горячо поддержали ее в намерении вернуться к ним. Как ни умолял Ярослав жену остаться, все было тщетно! ...10 февраля 1911 года в газете «Ческе слово» появилась заметка: «Этой ночью собирался прыгнуть с парапета Карлова моста во Влтаву 28-летний Ярослав Г. Театральный парикмахер Эдуард Бройер удержал его. Полицейский врач обнаружил сильный невроз. Вышеназванный Г. был доставлен в институт для душевнобольных, где признался, что хотел утопиться, ибо ему опротивел свет». Ярмила тут же прислала мужу весточку, что возвращается и что ее отец согласен оплатить лечение Ярослава по первому разряду. На самом деле в сумасшедшем доме Гашеку понравилось, и он сам упрашивал врачей подольше не выпускать его и дать отвыкнуть от спиртного. Отвыкнуть, впрочем, не удалось. И вот Гашек снова заставляет жену сидеть по ночам в одиночестве и лить горькие слезы. Теперь он увлекся политической мистификацией общенационального масштаба — придумал Партию умеренного прогресса в рамках закона. В трактире «У Звержину» проводились пародийные предвыборные собрания. Под стук пивных кружек и взрывы хохота писалась программа, включавшая, между прочим, национализацию дворников, бесплатную горчицу к сосискам и защиту пражан от землетрясения в Мексике. Ритуал приема в партию новых членов был таким: соискатель становился на одно колено, и ему наголову выливали пинту пива. Гашек в специальной газете описывал историю партии, причем пустячные события из жизни ее членов преподносились как деяния, исполненные глубокого общественного значения. В частности, «апостольское хождение в Вену и Триест» — это была обыкновенная поездка, предпринятая спьяну тремя оболтусами, в том числе и самим Гашеком. Удивительно, но на выборах в парламент Партия умеренного прогресса кроме голосов самих шутников набрала еще целых двадцать! Ярмила тем временем еще несколько раз уходила и возвращалась, ссоры сменялись бурными примирениями. Во время одного из таких примирений супруги и зачали сына. Казалось, теперь их союз скреплен надежно. Но... Ярослав захотел показать месячного Рихарда друзьям. Воспользовавшись тем, что Ярмила спит, вынул младенца из колыбели и тихонько унес. В пивной шумная компания весело отпраздновала появление на свет Рихарда Гашека. Потом все, как было заведено, отправились в следующий трактир, потом еще в один, и еще... Через три дня испуганный Ярослав прибежал в ту. первую пивную и спросил, не у них ли забыл ребенка. Оказалось, что именно у них, но, к счастью, Ярмила давно разыскала сына. Это стало последней каплей в чаше ее терпения — так Гашек остался без семьи. Но и через три года с русского фронта он чуть не каждый вечер писал своей Ярмиле письма. Писал, чтобы никогда их не отправлять...

ГАШЕК НА ВОЕННОЙ СЛУЖБЕ

Когда государь император Франц Иосиф I издал манифест об объявлении войны, Гашек сразу уехал из Праги, чтобы избежать призыва в действующую армию. Скитаться ему было не привыкать, и он переезжал из город в город, уверенный, что как-нибудь переждет мировую войну. Так бы и случилось, если б Ярославу не пришло в голову при заселении в одну из дешевых гостиниц записаться в регистрационной книге: «Иван Сергеевич Толстой из Москвы», а в графе «Цель приезда» обозначить: «Ревизия австрийского генерального штаба». Через несколько часов его арестовали и отправили в полицейское управление. Ярослав объяснил, что просто желал проверить бдительность австрийской контрразведки. Отсидел под арестом неделю, после чего под конвоем был препровожден на призывной пункт. По дороге уверял господ жандармов, что ему, дескать, некогда навешать призывную комиссию, он слишком долго дома не был, но в ответ получил удар под ребра и совет не валять дурака... Попытка объявить себя клиническим идиотом, предпринятая Гашеком, не удалась. Его призвали. Впрочем, отпустили на один вечер проститься с семьей. Его семьей были друзья, и Ярослав закатил замечательно веселый кутеж в трактире «На насесте». За столом пил только содовую: дескать, он теперь на службе и хмелеть ему до конца войны не полагается, однако захмелел сильнее всех. Оказывается, официант поставил для него бутылку сливовицы за дверью в уборной. На прощание Гашек дарил друзьям книгу своих рассказов, надписывая так: «Через несколько минут я уезжаю куда-то далеко. Если буду повешен, пришлю тебе на память кусок той веревки». Имелось в виду, что солдат австро-венгерской армии, пойманных при попытке перейти на сторону врага, казнили через повешение. Сдаться русским было заветной мечтой большинства чешских солдат. Был даже случай, когда 1-й Пражский полк сдался в полном составе С полковым оркестром впереди и под музыку! «Всякому занятно посмотреть чужие края, да еще задаром», — высказывался по этому поводу Швейк.

ФОТО. 11-я маршевая рота 91-го полка перед отправкой на фронт в Чешских Будеёвицах. Гашек – первый справа. 1915 г.

Полк Гашека располагался, понятно. не где-нибудь, а в Чешских Будеёвицах. Он явился туда в мундире и цилиндре, раздобытом для смеху по тому случаю, что на него не хватило военной фуражки. Поступил в школу самоопределяющихся, потом был оттуда изгнан за пародийный стишок, начинавшийся словами «Боже, Англию низринь!», потом симулировал ревматизм, чтобы попасть в госпиталь и оттянуть момент отправки на фронт, был обвинен в попытке дезертировать, получил три года тюрьмы с отбыванием срока после войны и, наконец, отправился со своей маршевой ротой воевать. Правда, ехал в арестантском вагоне. Словом, читайте роман «Похождения бравого солдата Швейка», все именно так и было. И вот в составе 11-й роты под командованием поручика Лукаша Гашек шлепает солдатскими сапогами в районе Сокаля, на передовой. Кстати, батальоном действительно командовал капитан Сандлер, одним из взводов — кадет Биглер, канцелярией заведовал старший писарь Ванек. Tолько подпоручика Дуба в полку не было — по непонятным причинам Гашек, оставивший в романе реальные имена и фамилии многих офицеров, переименовал своего главного врага и обидчика по фамилии Мехалек, вечно грозившего солдатам: «Вы меня еще не знаете, но когда вы меня узнаете, то заплачете!» Под Сокалем был убит или ранен каждый второй участник сражения. Гашек уцелел — только его фуражка оказалась простреленной. «Пора сдаваться», — понял он. Первая попытка кончилась неудачно: шел к русским и даже встретил трех русских солдат, но те немедленно подняли руки и заявили, что хотят, чтобы он взял их в плен. После непродолжительной дискуссии (Гашек настаивал на противоположном) победило большинство; пришлось вести военнопленных в штаб. В полку ходил анекдот, что, когда майор Венцель выглянул в окно и увидел, как из-за угла один за другим появляются русские солдаты, бросился наутек, решив, что враг прорвал фронт.

ФОТО. Как и Швейк, Гашек пытался симулировать ревматизм.

ФОТО.… и также служил под началом поручика Лукаша (иллюстрации Йосефа Лады к роману «Похождения бравого солдата Щвейка».

Как бы там ни было, Гашек в награду был произведен в ефрейторы и получил серебряную медаль «За храбрость». С ней на груди он и сдался в плен. В рядах австро-венгерской армии последним Гашека видел поручик Лукаш. Это было 24 сентября 1915 года, ранним утром. Была объявлена тревога, русские приближались, рота спешно покидала ночлег, на ходу одеваясь. Одни Гашек и Страшлипка, о чем-то шептавшиеся всю ночь, сохраняли спокойствие. Причем Гашек неторопливо и старательно накручивал портянки, словно страшно важно было сделать покрасивее. А Страшлипка все возился с веревкой и никак не мог почему-то затянуть рюкзак с продуктами Лукаша. Поручик прикрикнул было на них, чтобы поторапливались, но русские ударили совсем рядом, и он, махнув рукой на нарочито медлившую парочку, выбежал на улицу.

ФОТО. Со второй женой Шурой Львовой, которую писатель выдавал за княжну. Гашек женился на ней, не разводясь с Ярмилой. Под суд не попал лишь потому, что в Чехии брак, заключенный в Советской России, считался недействительным.

Дальше биография Гашека запестрела названиями русских лагерей для военнопленных. Под Бузулуком, где содержалось 18 тысяч заключенных, началась эпидемия тифа, и две трети умерли. Гашек тоже заболел, но чудом выжил. Тут его заключение, к счастью, кончилось: в лагерь приехали чешские офицеры, набиравшие соотечественников в легион, воюющий на стороне России с Австро-Венгрией за независимую Чехию. Этот легион к 1918 году разросся до целой армии — 50 тысяч человек! Вот только когда в России началась Гражданская война, армия эта раскололась. Большинство во главе с Томашем Масариком встали на сторону белых, а позже предали их и стали просто грабить все на своем пути, прихватив и поезд с царским золотым запасом. Другие стали воевать за красных. Бывший анархист Гашек оказался среди последних. Дальше начинается самый смутный и противоречивый этап его биографии, изрядно искаженный не только собственной фантазией Гашека, но и политизированным вымыслом советских биографов. Вроде бы пан Ярослав вдруг резко изменился и принялся всерьез бороться за русскую революцию... Хотя, скорее всего, сам факт выхода Гашека из легиона и переход на сторону красных случился главным образом из-за того, что, подравшись в кабаке с русским прапорщиком (тот возмутился, что чехи, будучи младше по званию, не спросили у него разрешения подсесть за стол, а Гашек ударил его бутылкой по голове), он рисковал угодить под трибунал. У красных же избиение царского офицера бутылкой не каралось. Гашек дезертировал из чешского легиона, за что был объявлен изменником родины и заочно приговорен к смертной казни. Интересно, что, когда красные через несколько месяцев отступали из Самары, Гашек, уже красноармеец, объяснил, что должен на минутку забежать в гостиницу за документами, и потом преспокойно направился в сторону, противоположную эвакуирующимся. И все же деваться ему было некуда. Сохранять нейтралитет в пылаюшей раздором России было невозможно, а граница далеко... Прошатавшись четыре месяца, скрываясь и от красных, и от белых (однажды Гашеку даже пришлось прикинуться деревенским дурачком, чтобы спастись от патруля белочехов), он снова примкнул к революционным войскам. Два года Гашека переводили с места на место, поручая всевозможную работу. В Бугульме он некоторое время был комендантом и надолго запомнился населению, особенно местному монастырю, отправив туда однажды письмо с приказом прислать 50 инокинь в казармы в связи с прибытием туда петроградской кавалерии — «для удовлетворения телесных нужд кавалеристов». Как ни отговаривалась игуменья, как ни умоляла: «Не губите невинных дев Христовых», под страхом расстрела пришлось подчиниться. Оказалось, впрочем, что монахинь весельчак комендант вызывал, чтобы те вычистили казармы и выстирали красным кавалеристам белье. Потом Гашека перевели в Иркутск, и чего он только здесь не делал! Сам он позже утверждал, что ездил по поручению иркутского руководства в Монголию со сверхсекретной миссией — встречаться с каким-то китайским генералом для чего спешно изучил монгольский и китайский языки. Вряд ли это правда. Зато точно известно, что пан Ярослав занимал пост в политотделе 5-й армии, заседал в городском совете и издавал сразу несколько газет, в том числе (первую в мире!) на бурятском языке. На страницах Гашек развернул такую увлекательную борьбу с шаманами, по своему обыкновению выдумывая занимательные факты, что тираж разлетался как горячие пирожки. Гашек чуть было не осел в России насовсем. Купил дом на берегу Ангары. Нашел себе новую жену. Александра Гавриловна Львова была женщиной удивительной биографии. Трехлетней девочкой ее увидел в семье татарина-сапожника (горького пьяницы, несмотря на мусульманство) совершенно непьющий русский сторож уфимского ликероводочного завода, увез от родителей и удочерил. Потом, когда Шура выросла и стала работать в типографии, на нее обратил внимание чех Гашек, и она сделалась Гашковой. Красавицей Шура не была: плотная, ширококостная. Зато умела довольствоваться малым. Единственное, чего недоставало пану-Ярославу в России, — это спиртного. В Сибири царил революционный «сухой закон», за нарушение могли и расстрелять. Но вынужденному воздержанию Гашека пришел неожиданный конец: в ноябре 1920 года Коминтерн собрал всех красных чехов, рассеявшихся по России, и направил их на родину: в Кладно вспыхнула забастовка, и нужно было попытаться раздуть ее в социалистическую революцию.

МИЛЫЙ ДВОЕЖЕНЕЦ, ИЛИ НОВОГОДНЯЯ ШУТКА

«Вчера посетителей кафе «Унион» ожидал большой сюрприз: откуда ни возьмись после пятилетнего отсутствиясюда заявился Ярослав Гашек. Из России он привез жену и утверждает, что она — урожденная княжна Львова. Напомним, что Прага уже дважды оплакивала пана Гашека: сначала когда его казнили легионеры, потом — когда его зарезали пьяные матросы в одесском кабаке», — сообщили утренние газеты 20 декабря. Разумеется, такими глупостями, как организация революции, Гашек дома заниматься не стал и вообще забыл о своей при надежности к компартии. Впрочем, охотно рассказывал о Советской России. Например, что там едят мясо убитых китайцев, «имеющее, милостивые паны, неприятный привкус». Разъяренные большевики послали в Прагу под видом бывшего легионера некоего законспирированного мстителя с заданием уничтожить некоторых «вероотступников», в том числе и Ярослава. Но мститель, едва ступив на чешскую землю, тоже обо всем забыл, получил за мнимые легионерские заслуги в подарок от Чешской Республики табачную лавку и зажил тихо мирно. На Гашека же посыпались обвинения. Коммунист, изменник — еще полбеды. «Вы — двоеженец!» — бросали ему обвинение. «Да. И обе мои жены — сплошное заблуждение», — вздыхал Ярослав. Бедную Шуру, не знавшую ни слова по-чешски, Гашек подолгу оставлял одну. Его ждали друзья и кабаки, к тому же в его сердце снова вспыхнула любовь... к Ярмиле. Новый виток их романа Гашек называл «прекрасный май на склоне лет». Умолял и о свидании с сыном. При встрече Рихард звал Гашека на «вы» и не подозревал, что перед ним — отец. Впрочем, на примерного папашу Гашек все равно не тянул... Со временем деньги, данные большевиками на революцию, у пана Ярослава вышли и встала проблема: на что собственно, жить? Вот тут-то Гашек и его приятель — бывший контрабандист Франта Сауэр — и надумали открыть собственное издательство. Но раз есть издательство, нужны рукописи, чтоб их издавать! Так возникла идея создания «Похождений бравого солдата Швейка». Первую часть Гашек написал быстро. И решено было, не дожидаясь продолжения, издать ее тоненькой книжечкой. Друзья сочинили рекламную афишу и развесили по пивным: «Да здравствует император Франц Иосиф!» — воскликнул бравый солдат Швейк, похождения которого во время мировой войны описывает Ярослав Гашек в своей книге «Похождения бравого солдата Швейка во время мировой и гражданской войны здесь и в России». Одновременно с чешским изданием роман выйдет во Франции, Англии и Америке!» Они, конечно, дурачились, а между тем роман действительно очень скоро был издан во всех этих странах и еще много в каких. Иллюстрации нарисовал известный художник Йосеф Лада. Он давно приятельствовал с Гашеком, еще с довоенных времен, и однажды даже продал ему за 10 крон свои именины. Просто Гашеку почему-то захотелось побыть в роли виновника торжества. Праздничный кулич, тосты — все в тот день досталось Ярославу, для него жгли бенгальские огни и играли на рояле. Гашек сиял, но, когда праздник кончился, 10 крон Ладе так и не отдал. И тогда художник, ругаясь, отнял у него подарки и зачерствевший кулич. Вот и теперь вышло примерно то же. Лада нарисовал Швейка, и образ так понравился компаньонам, что вместо обговоренного гонорара в 200 крон Сауэр сразу обещал 500, а Гашек повысил до 1000. Лада на радостях угостил их пивом, а в итоге получил лишь несколько пар контрабандных носков из старых запасов Сауэра (денег-то у веселой парочки никаких не было) да еще, как выяснилось позднее, всемирную славу. Ведь без иллюстраций Лады трудно представить «Швейка»!

ФОТО. Собственный дом появился у вечного бродяги Гашека лишь за полгода до смерти.

ФОТО. Пан Ярослав и пани Александра встречают гостей в своем доме в Липнице. 1922 г.

Итак, роман издавался по частям — с пылу с жару, прямо из-под пера Гашека. Беда в том, что, получив первые гонорары, пан Ярослав сразу утратил охоту к продолжению работы и погрузился в кутеж. Сауэру пришлось прибегнуть к крайним мерам: сговориться с художником Панушкой увезти легкомысленного писателя из Праги, подальше от компании и кабаков. Панушка нарочно встретился Гашеку, когда утром тот шел с кувшином за пивом, и попросил помочь донести мольберт до вокзала. При виде поезда в Гашеке, как и следовало ожидать, проснулась охота к перемене мест, и он легко дал себя уговорить немедленно махнуть в чудесный городок Липницу. Несчастная Шура две недели ходила справляться о муже в полицейский участок, пока не получила от него телеграмму. Эту телеграмму с новым адресом и приглашением приехать Гашек послал ей спьяну и наутро, коря себя, еще бегал на почту в надежде отозвать обратно. Но было поздно, и жена вскоре приехала. Поселились в комнатах при трактире «У черной коровы». Гашек хвастался: «Наконец исполнилась моя заветная мечта: я ем в трактире, сплю в трактире и пишу в трактире». Здесь подавалось прекрасное немецкобродское пиво, чудесные копченые сосиски и кнедлики. Вопреки надеждам компаньона, Гашек и в Липнице быстро оброс друзьями, да и старые, каким-то чудом разнюхав, где он, стали съезжаться из Праги. Жизнь вошла в прежнюю колею. Как-то раз, выпросив у лесничего ключи от пустующего замка в окрестностях Липницы, устроили кутеж. Уходя, забыли в замке и заперли местного учителя. Проснувшись среди ночи, тот стал колотить в окна и кричать. «Это Белая Пани! — авторитетно заявил Гашек. — Надо выстрелить в нес, чтобы освободить от злого духа!» Слава богу, стрелять не стали, а просто отперли дверь: бледный как полотно учитель дрожал и не мог говорить. При всем этом веселье «Швейк» потихоньку продвигался. И даже принес автору ощутимые деньги. На исходе зимы Гашек ошпарил руку — пришлось нанимать секретаря, 25-летнего безработного Климента Штепанека. С условием выплаты 400 крон при любых обстоятельствах. Это уточнение было важно, поскольку Климент, ежедневно прихо дивший в назначенное время, чаше всего слышал: «Приди через час», «Приди еще через час», «Нет, лучше после обеда». И все же за год и 9 месяцев Гашек сочинил 750 страниц! Просто он не обременял себя обдумыванием отдельных слов, никогда ничего не переписывал и вообще не читал — сразу запечатает рукопись в конверт — и в типографию! Летом 1922 года Ярослав впервые в жизни обзавелся недвижимым имуществом — купил вЛипнице домик за 25 ты¬сяч крон и, говорят, здорово переплатил, ведь там требовался основательный ремонт. Но это уже не имело особого значения — всего через полгода Гашек умер. В последний год он болезненно растолстел, жаловался на мучительные боли в ногах и желудке, но к врачам не шел, заранее зная, что они скажут: бросить пить и есть острое и жирное. А жизнь без спиртного, острого и жирного, по мнению Гашека, не стоила ломаного гроша. Уже совсем больной, не встаюший с постели, он попросил однажды коньяку. Шура принесла теплого молока. «Вы меня надуваете», — грустно сказал Гашек, и это оказались его последние слова. 3 января 1923 года он умер от паралича сердца в возрасте всего сорока лет. Местный священник Отакар Семерад хотел было отказаться хоронить Гашека на кладбище, а только за оградой — у него были с Ярославом личные счеты. Ведь однажды веселый писатель дал шарманщику 10 крон, чтобы тот два часа подряд играл под окнами священника непристойную песенку. Эту песенку друзья и спели у могилы Гашека. Друзей, впрочем, собралось немного — в Праге решили, что «очередная смерть пана Ярослава» — просто новогодняя шутка.

=========================================================

Во всем мире Гашек известен как писатель одного романа. Это несправедливо. Приводим один из рассказов Гашека - о том, как его назначили Комендантом города Бугульмы, и как он исполнял революционные обязанности. Рассказ, являющийся не только блестящим примером юмористической прозы, но и раскрывающей порядки, которые царили в Советской России первых лет так называемой Революции, с совершенно неожиданной для читателей 21ого века стороны. 

Комендант Бугульмы

 

В начале октября 1918 года Реввоенсовет "левобережной группы в Симбирске" назначил меня комендантом города Бугульмы..

Я тут же опросил председателя Реввоенсовета Каюрова:

— А вы уверены, что Бугульма уже взята?

— Свежих известий не имею,— бодро ответил тот, — но весьма вероятно, что к тому времени, когда вы там появитесь, город будет в наших руках.

А у меня будет какой-нибудь конвой? — тихо опросил я. — И еще одно: как до той Бугульмы добраться, где, собственно, она находится?

— Конвой получите. Двенадцать бойцов. Что же касается другого, посмотрите на карту. Думаете, у меня только и заботы, чтобы знать, где лежит ваша Бугульма?

— Еще имею один вопрос, товарищ Каюров. Где получить деньги на дорогу?

В ответ он только всплеснул руками:

— Вы с ума спятили! Ведь вы пойдете через деревни, там вас накормят и напоят, а на Бугульму наложите контрибуцию.

Внизу меня ждал конвой. Двенадцать статных молодцов чувашей, которые очень плохо говорили по-русски. Мне так и не удалось выяснить, мобилизованы они или добровольцы. Но по их бодрому и грозному виду я понял, что скорее всего это добровольцы, готовые на все лишения.

Мы получили документы и ворох мандатов, в которых особо отмечалась, что по пути от Симбирска до Бугульмы каждый гражданин должен оказывать мне! всяческую поддержку.

По Волге и Каме до Чистополя ехали пароходом. По дороге не случилось никаких особенных происшествий. Только в Чистополе, когда сошли на берег, один боец предложил пойти поискать подводу. Но обратно так и не вернулся. Оставшиеся объяснили мне, что их земляк ушел в Монтазму, что в 40 верстах отсюда.

— Он пошел посмотреть, как живут его родители, — добавил один из них.

После долгих расспросов у местных жителей, наконец, выяснили, где находится Бугульма и как до нее добраться. Нашли подводу и по страшно грязным дорогам (была распутица) направились к городу. Ехали через Крачалгу, Еланово, Москово, Гулуково, Айбашево. Во всех деревнях жили только татары, а в Гулукове еще и марийцы.

В Гулукове познакомился со старостой Давлетбаем Шакировым. Потом ко мне приходил сам мулла Абдул- галей. Он принес нам очень много бараньего жаркого, трех гусей и заверил, что все татары за нас.

Но ничего не случилось. Мы благополучно продолжали свой путь.

Наконец, проехали Айбашево и вечером без всяких приключений были в Малой Песчанке, русской деревне, что в 20 верстах от Бугульмы. Местные жители довольно хорошо знали о положении в Бугульме. Город оставлен белыми без боя три дня назад, советские войска стоят на другой стороне города и, опасаясь засады, не входят в него.

В Бугульме безвластие. И городской голова с целой делегацией ждет уже два дня с хлебом-солью, чтобы кто-нибудь вступил в город.

Я послал вперед одного из чувашей, лучше других говорившего по-русски, а утром все двинулись на Бугульму.

На границе города нас ждала огромная толпа. Городской голова держал на подносе хлеб-соль.

В своей речи он попросил нас сжалиться над городом, его жителями. Я был похож на Жижку перед Прагой.

Я отрезал ломоть хлеба и посыпал солью. В длинной речи поблагодарил встречавших и подчеркнул, что пришел сюда навести спокойствие, мир и порядок. В заключение поцеловал городского голову, пожал руки представителям духовенства. Затем мне были показаны комнаты для городской комендатуры.

После этого я дал расклеить приказ № 1 такого содержания:

 

Граждане!

Благодарю вас всех за очень горячую встречу и оказанное гостеприимство хлебом-солью. Прошу не забывать, что я назначен комендантом города. Поэтому прошу вас, дорогие друзья, сдать все оружие в городскую комендатуру завтра до 12 часов дня. Никому не угрожаю, но прошу иметь в виду, что город находится на осадном положении.

Добавлю еще, что имею право наложить на город контрибуцию, но объявляю: никакой контрибуции платить не будете.

Подпись.

 

На другой день к 12 часам дня площадь заполнилась вооруженными людьми. Пришло свыше тысячи человек с винтовками, кто-то притащил даже пулемет. Наш маленький отряд исчез бы в море этих вооружен ных людей. Но они шли сдавать оружие. Долго, до самого вечера, сдавали его, каждому я пожимал руку и говорил несколько приветливых слов.

Утром дал отпечатать и расклеить приказ № 2:

 

Граждане!

Благодарю всех жителей Бугульмы за точное выполнение приказа № 1.

Подпись.

 

Спать пошел я спокойно, даже не предчувствуя, что надо мной занесен дамоклов меч в лице Тверского "революционного" полка.

Как я уже рассказывал, советские войска стояли на другой стороне Бугульмы, на южном направлении, в 15 верстах, и не отваживались входить в город, опасаясь ловушки. Но в конце концов был получен приказ от Реввоенсовета из Симбирска: во что бы то ни стало занять Бугульму и охранять ее, как базу для советских войск, оперирующих восточнее города.

Ерохимов, командир Тверского "революционного" полка, шел ночью «освобождать» и «завоевывать» Бугульму, в то время как я уже третий божий день был комендантом города и исполнял свои служебные обязанности ко всеобщему удовольствию.

Тверской полк ворвался в город, паля в воздух. У комендатуры он налетел на двух моих часовых, которые не хотели пропускать Ерохимова. Тот, с револьвером в руке, во главе полка, очень хотел овладеть комендатурой.

Чувашей связали, и Ерохимов ввалился в мой кабинет, одновременно служивший мне и спальней.

— Руки вверх! — заорал он, упиваясь победой и целясь в меня из револьвера.

Я спокойно поднял руки.

— Кто такой? — зарычал командир Тверского полка.

— Комендант города.

— От белых аль от советских?

— От советских. Могу опустить руки?

— Можешь. Но в соответствии с военным порядком прошу немедленно передать власть. Я завоевал Бугульму.

— Да, но я назначен...

— Черта мне с твоим назначением, — перебил он.— Наперед ты должен завоевать.

Через минуту он глубокомысленно заявил:

— Знаешь что, назначаю тебя своим адъютантом. А не согласен, прикажу через пять минут расстрелять.

— Отчего же, ничего против не имею, — ответил я и позвал своего ординарца. — Василий, поставь-ка самовар, попьем чайку с новым комендантом. Он ведь только что завоевал Бугульму...

Вся слава — трын-трава!

 

 

 

Адъютант коменданта Бугульмы

 

Первым делом я освободил своих чувашей, а потом пошел продолжать сон, прерванный переворотом в городе.

К полудню проснулся и обнаружил, прежде всего, что мои чуваши таинственно исчезли, оставив мне в одном сапоге записку довольно невразумительного содержания: «Товарищ Гашек. Много помощи искать кругом сюда туда. Товарищ Ерохимов башка долой».

Потом заметил, что Ерохимов уже с утра потеет над составлением своего первого приказа жителям Бугульмы. — Товарищ адъютант, — обратился он ко мне, — как ты думаешь, так будет хорошо?

Он взял из кучи исписанных бумаг листок и прочитал:

 

Всем жителям Бугульмы!

С сего дня беру власть над Бугульмой в свои руки. Бывшего коменданта за неспособность и трусость отстраняю от должности коменданта и назначаю своим адъютантом.

Комендант города Ерохимов.

— Превосходно выражено, — похвалил я. — А что же собираетесь делать дальше?

— Прежде всего, — ответил он важно и торжественно, — прикажу мобилизовать коней, потом расстреляю городского голову. Из буржуев возьму десяток заложников и отправлю в тюрьму до конца гражданской войны. Затем произведу повальный обыск в городе и запрещу свободную торговлю. На первый день этого хватит, а завтра придумаю чего-нибудь другое.

— Разрешите мне сказать, — попросил я. — Я не против мобилизации коней, но решительно протестую против расстрела городского головы, который встречал меня хлебом-солью.

Ерохимов вскочил:

— Тебя встречал, а меня нет?!

— Это можно исправить, — сказал я. — Сейчас пошлю за ним.

Сел к столу и написал:

 

Комендатура города Бугульмы.

№ 2891.

Действующая армия.

Городскому голове Бугульмы! Приказываю Вам немедленно явиться с хлебом-солью по старославянскому обычаю к новому коменданту города.

Комендант города: Ерохимов.

Адъютант: Гашек.

Когда Ерохимов подписывал, то добавил: «Иначе будете расстреляны и дом ваш сожгу».

— В официальном послании, — сказал я Ерохимову, — подобные приписки не допускаются. Иначе оно будет недействительно.

Переписав письмо в первоначальном виде, дал снова подписать и отослал с ординарцем.

— Далее, — обратился к Ерохимову, — я решительно против того, чтобы десяток буржуев был заключен в тюрьму. Это может решать только Революционный трибунал.

— Революционный трибунал, — важно ответил Ерохимов,— это мы. Город в наших руках.

— Ошибаетесь, товарищ Ерохимов. Что такое мы? Ничтожная пара — комендант города и его адъютант. Трибунал же назначается Революционным Военным Советом Восточного фронта. Неужели вы хотите, чтоб вас поставили к стенке?

— Ладно, — вздохнул Ерохимов, — но повальный-то обыск в городе нам никто не может запретить.

— На основании декрета от 18 июня сего года,— ответил я, — повальный обыск может быть проведен только с согласия местного Революционного комитета либо Совета. Поскольку такового еще не существует, отложим это дело на более позднее время.

— Ты — ангел, — сказал Ерохимов нежно, — без тебя я бы пропал. Но свободную торговлю мы все-таки можем прикончить?

— Большинство из тех, — объяснил я, — кто приезжает торговать на базары, это мужики из деревни, которые не умеют ни читать, ни писать. Сначала их надо научить грамоте, чтобы могли читать наши приказы и понимать, в чем дело, что хотим от них. А уж потом можем издать приказ, скажем, о мобилизации коней. Кстати, товарищ Ерохимов, почему вы так настойчиво хотите провести мобилизацию коней? Может быть, думаете сменить пехотный Тверской полк на кавалерийскую дивизию? Так ведь для этого есть инспектор по формированию войск левобережной группы.

— Твоя правда, товарищ Гашек, — сказал Ерохимов со вздохом, — что же тогда, наконец, мне можно делать?

— Учить народ Бугульминского уезда читать и писать, — ответил я. — Ну, а я пока пойду посмотреть, не напроказили ли ваши молодцы, не натворили ли каких-нибудь глупостей, а заодно и как расквартировались.

Я отправился бродить по городу. Тверской полк держал себя вполне пристойно. Никого не притеснял, сдружился с населением, попивал чаек, варил пельмени, суп, .борщ, делился своей махоркой и сахаром с хозяевами. Одним словом, все было в порядке.

Я прошел и в Малую Бугульму, чтобы посмотреть, как расположился первый батальон полка. И там нашел ту же идиллию: пили чай, ели борщ и вели себя как подобает.

Возвратился поздно вечером. На углу площади заметил свеженаклеенный плакат:

 

Всему населению Бугульмы и уезда!

Приказываю всем тем, со всего города и уезда, которые не умеют читать и писать, научиться таковому в течение трех дней. Кто признан будет после этого неграмотным, будет расстрелян.

Комендант города Ерохимов.

 

Придя к Ерохимову, я застал его с городским головой. Тот, кроме хлеба-соли, принес и несколько бутылок старой литовской водки.

Ерохимов был в отличном настроении, обнимался с головой.

— Читал? — закричал он мне. — Я послушался твоего совета. Сам пошел в типографию. На начальника — револьвер: немедленно, говорю, печатай, голубок, а то я тебя, сукина сына, на месте пристрелю. Трясется, сволочь, так трясется, аж дрожит. Читает, еще больше трясется, а я — бац в потолок! И напечатал-таки, славно напечатал. Уметь читать и писать — главное дело! Как издашь приказ, все читают, понимают и счастливы. Правда, голова? Пейте, товарищ Гашек!

Я отказался.

— Будешь пить али нет? — закричал Ерохимов.

Я выхватил револьвер и выстрелил в бутылку с водкой. Затем нацелился на своего начальника и вразумительно произнес:

— Немедленно идешь спать или...

— Уже иду, голубок, душенька, иду. Я это так. Повеселился, погулял маленько...

Отвел Ерохимова спать, уложил и, вернувшись к голове, сказал:

— На первый раз вам прощаю. Бегите домой и будьте рады, что так легко отделались.

Ерохимов спал до двух часов следующего дня. Проснувшись, послал за мной и, неуверенно глядя на меня, сказал:

— Кажется, ты вчера хотел меня застрелить?

— Да, — ответил я, — хотел сделать то, что сделал бы с вами Революционный трибунал, когда бы узнал, как комендант города пьянствует.

— Голубок, ты никому не рассказывай об этом. Я больше не буду. Учить людей буду... грамоте...

Вечером пришла первая депутация мужиков. Шесть баб лет 60—80 и 5 стариков в том же возрасте.

Бросились мне в ноги.

— Не губи души наши, отец-батюшка! За три дня читать и писать не научимся, голова не работает, благодетель наш. Смилуйся над волостью!

— Приказ недействителен, — оказал я. — Все натворил этот дуралей, комендант города Ерохимов.

Ночью еще пришло несколько депутаций, а утром повсюду были расклеены плакаты:

 

Всем жителям Бугульмы и уезда!

Объявляю, что сместил коменданта города Ерохимова и снова пристутил к своим обязанностям. Тем самым его приказ № 1 и приказ № 2, касающийся ликвидации неграмотности в течение трех дней, недействительны.

Комендант города Гашек.

 

Я смог это сделать потому, что ночью в город прибыл Петроградский кавалерийский полк, который привели мои таинственно исчезнувшие бойцы чуваши.

 

 

Крестный ход

 

Смещенный мною Ерохимов отдал приказ: всему Тверскому "революционному" полку выступить из Бугульмы в боевом порядке и расположиться лагерем за городом, а сам пришел попрощаться со мной.

Я предупредил его, что если он попытается со своим полком опять что-нибудь затеять, то велю полк разоружить, а его самого передам в Революционный трибунал Восточного фронта.

Игра пошла с открытыми картами.

Ерохимов, со своей стороны, с большой чистосердечностью поставил меня в известность: как только Петроградский кавалерийский полк уйдет из города, он повесит меня на холме около Малой Бугульмы, чтобы виднее было со всех сторон.

Мы подали друг другу руки и расстались, как лучшие друзья.

После ухода Ерохимова и его полка нужно было вычистить казармы и поудобней разместить Петроградский полк, состоявший целиком из добровольцев. Собственно говоря, я дал себе слово сделать все так, чтобы петроградским молодцам понравилось в Бугульме.

Но кого послать чистить казармы, мыть там полы и приводить все в порядок? Безусловно, того, кто ничего не делает. Но из местных жителей каждый что-нибудь делал, трудился.

Долго раздумывал, и вдруг вспомнил, что в Бугульме есть большой женский монастырь, монастырь пресвятой Богородицы. Там монахини ни черта не делают, кроме того, что молятся да сплетничают друг про друга.

И тогда написал я игуменье монастыря официальное письмо:

 

Военная комендатура города Бугульмы.

№ 3896. Действующая армия.

Гражданке игуменье монастыря

пресвятой Богородицы.

Немедленно пришлите пятьдесят монастырских девиц в распоряжение Петроградского полка. Монастырских девиц предлагаю выслать прямо в казармы.

Главнокомандующий города Гашек.

Письмо было отослано и через каких-нибудь полчаса я услышал из монастыря очень красивый и могучий звон. Гудели и рыдали все колокола монастыря пресвятой Богородицы, а им отвечали колокола храма в городе.

Ординарец доложил, что настоятель с местным духовенством просит принять его. Я приветливо кивнул головой, и сразу в канцелярию набилось несколько бородатых попов. Их предводитель произнес:

— Господин товарищ комендант, мы пришли к вам не только от имени местного духовенства, но и от имени всей церкви православной. Не губите невинных монастырских девиц. Мы только что получили известие из монастыря о том, что требуете для Петроградского полка пятьдесят монахинь. Вспомните, что над нами есть бог.

— Над нами пока только потолок, — цинично ответил я. — Что же касается монашек, то придется сделать по-моему. В казармы их требуется пятьдесят. Если же потом выяснится, что на ту работу достаточно и тридцати, то остальных двадцать пришлю обратно домой. Но если не хватит пятидесяти, возьму из монастыря сто, двести, триста. Мне все равно. А вас, господа, предупреждаю: мешаете служебному делу. Так что вынужден оштрафовать. Каждый из вас принесет мне три фунта восковых свечек, дюжину яиц и фунт масла. А вас, гражданин настоятель, уполномачиваю договориться с игуменьей, когда пришлет ко мне своих пятьдесят монашек. Скажите ей, что они действительно необходимы и что всех возвратим. Ни одна не пропадет.

Мрачное вышло из канцелярии православное духовенство.

В дверях ко мне обратился самый старый из них с длиннющими усами и волосами:

— Помните, что над нами есть господь!

— Пардон, — ответил я ему, — вы принесете не три, а пять фунтов свечек.

Был прекрасный октябрьский день. Ударил морозец, и проклятая бугульминская грязь застыла. Улицы начали заполняться людьми, которые спешили к храму. Важно и торжественно звонили колокола в городе и монастыре. Не звонили, а словно били в набат, призывая православную Бугульму на крестный ход.

Только в самые худшие времена бывали в Бугульме крестные ходы: когда свирепствовали чума и оспа, когда вспыхивала война, когда царя расстреляли, и вот теперь.

Колокола звенели мягко, как будто хотели расплакаться.

Ворота монастыря растворились, и оттуда началось шествие с иконами и хоругвями. Четыре старейших монахини с игуменьей во главе несли большую, тяжелую икону. С иконы изумленно смотрела пресвятая Богородица. А за нею с пением псалмов двигалась армия монахинь, старых и молодых, в черном одеянии.

А из храма уже выходило православное духовенство в ризах, вышитых золотом. За ним православный люд растянулся с иконами.

Обе процессии встречаются и кричат:

— Христос живет, Христос властвует! Слава Христу!

Процессия идет мимо храма и направляется прямо

к комендатуре города, где я уже основательно подготовился.

Перед домом стол, накрытый белой скатертью, на нем каравай хлеба и соль в солонке. В правом углу — икона, а около нее горят свечки.

Процессия подошла к комендатуре. Я с достоинством вышел к ней и просил игуменью принять хлеб-соль в знак того, что не имею никаких враждебных мыслей.

Также просил православное духовенство успокоиться.

Один за другим пришедшие целовали икону.

— Православные, — начали торжественно, — благодарю вас за прекрасный и необыкновенно интересный крестный ход. Впервые в своей жизни я видел его, и он навсегда останется для меня незабываемым впечатлением. Я вижу толпу монашек, и это напомнило мне процессии первых христиан в дни Нерона. Вероятно, многие из вас читали «Рио уасИз?»

Православные, — продолжал я,— не хочу долго испытывать ваше терпение. Я просил лишь о пятидесяти монашках, но коли здесь уж весь монастырь, прошу прелестных монашек последовать за мной в казармы.

Толпа стояла с обнаженными головами и в ответ пела псалом.

Передо мной предстала игуменья. Трясется древняя старушка.

— Именем господа бога, что мы там будем делать? Не губи души своей!

— Православные, — закричал я в толпу, — будете мыть полы и чистить казармы, чтобы там мог разместиться Петроградский кавалерийский полк. Пойдемте!

Толпа двинулась за мной. К. вечеру, благодаря множеству рабочих рук, все казармы были приведены в образцовый порядок.

Тогда же молодая монашка принесла мне маленькую иконку и письмо от старой игуменьи с короткой фразой: «Молюсь за вас».

Я сплю спокойно, потому что знаю, что еще и сейчас есть у старого дубового леса Бугульмы монастырь. Живет там древняя игуменья, которая за меня, непутевого, молится.

 

 

 

В стратегических затруднениях

 

В конце октября 1918 года от Реввоенсовета Восточного фронта поступил в комендатуру Бугульмы приказ: «16-й дивизион легкой артиллерии в походе. Подготовьте повозки для транспортировки дивизиона на позиции».

Телеграмма привела меня в крайнее замешательство. Что это за штука «дивизион», сколько тысяч бойцов насчитывает он, где я возьму столько повозок?

В воинских делах был я полнейший профан. Австрия не дала мне военного образования и приходилось карабкаться изо всех сил, чтобы постигнуть тайны военного искусства.

В начале войны меня вытурили из офицерской школы 91-го пехотного полка. Потом отпороли нашивки вольноопределяющегося. И в то время, когда мои друзья, бывшие коллеги, получали воинские звания, погибали на всех фронтах, как могли, я сидел в казарме в Будейовицах и в Мосту над Литавою. А когда меня, наконец, выпустили и хотели отправить с маршевой ротой на фронт, я спрятался в стоге сена и таким образом пересидел три маршевых роты. Потом я симулировал, притворялся, что страдаю эпилепсией. Меня чуть не расстреляли. Хорошо вовремя догадался записаться добровольцем на войну!

С той минуты счастье мне улыбалось. В походе около Самбора с неимоверной трудностью добыл для надпоручика Лукаша прекрасную полячку и великолепную кухню. За это был произведен в ординарцы. Когда же позднее, под Сокалем, у нашего батальонного командира объявились вши и я выловил их, намазав своего начальника ртутной мазью, то получил большую серебряную медаль за храбрость.

Но при всем при этом меня, однако, никто не посвящал в тайны военного искусства. Я и до сих пор не знаю, сколько полков имеет батальон, на сколько рот делится бригада. А в Бугульме я должен был знать, сколько повозок требуется на транспортировку дивизиона легкой артиллерии!

Из моих бойцов чувашей этого также никто не знал, за что я их приговорил к трем дням тюрьмы условно. Когда же теперь, спустя три года, узнал, наконец, то наказание отменил. Я тогда вызвал городского голову и сказал строго!

— До комендатуры дошли сведения, что вы скрываете от меня, сколько бойцов насчитывается в дивизионе легкой артиллерии.

Сначала он не мог вымолвить ни слова, потом бросился на землю, начал обнимать мои ноги и заголосил:

— Простите, не губите, никогда я ничего подобного не распространял!!

Я поднял его, угостил чаем, махоркою и отпустил, заверив, что в данном случае убежден в его невиновности.

Он ушел от меня растроганный и вскоре прислал жареного поросенка и блюдо маринованных грибов. Я с удовольствием съел все, но, однако, так и не узнал, сколько же бойцов насчитывается в дивизионе.

Тогда послал за командиром Петроградского полка. В разговоре, будто между прочим, сказал:

— Очень странно, что центр постоянно меняет численность бойцов в дивизионе легкой артиллерии. Особенно неприятно это теперь, когда создается Красная Армия. Кстати, случайно не знаете, товарищ командир, сколько (бойцов насчитывалось в дивизионе прежде?

— Мы, кавалеристы,— ответил он,— не разбираемся

в артиллерии. Я и сам не знаю, сколько надо иметь бойцов в полку, потому что мне не присылали никаких директив. Получил приказ сформировать полк, вот и выполняю его так: этот — мой товарищ, тот — тоже, вот так полк и готов. Ну, а будет приказ, назову хоть бригадой.

Когда он ушел, я знал столько же, сколько и прежде.

Ко всем бедам получил из Симбирска еще и такую телеграмму:

«В связи с серьезной ситуацией назначаетесь командующим фронтом. В случае прорыва наших позиций на реке Ик, полку отступить на позиции Ключево - Бугульма. Организуйте чрезвычайную комиссию по обороне города и держитесь до последнего человека. Эвакуацию города начнете в том случае, если противник будет на расстоянии пятидесяти верст от города. Мобилизуйте жителей до 52 лет и раздайте оружие. Взорвите железнодорожный мост через Ик в подходящее время. Пошлите бронепоезд на разведку и взорвите железнодорожную линию...»

Телеграмма выпала у меня из рук. Когда я пришел в себя от первого испуга, то дочитал до конца: «Сожгите элеватор. Все, что не удастся вывезти, спрячьте. Ждите помощи и позаботьтесь о расквартировании войск и их регулярном снабжении. Организуйте обоз и регулярную доставку боеприпасов на позиции. Для успокоения жителей приступите к изданию газеты на татарском и русском языках. Назначьте Революционный комитет. За невыполнение или ошибку будете наказаны по закону военного времени. Революционный Военный Совет Восточного фронта».

Время было к вечеру, но я не зажигал огня. Сидел в кресле. Когда месяц заглянул в окно моей канцелярии, то увидел человека, сидящего в кресле, держащего в руке телеграмму и по-идиотски пристально взирающего на полутемную канцелярию.

В том же положении меня застало и утреннее солнце.

К утру, не выдержав этого зрелища, икона, висевшая в углу, сорвалась со стены и вдребезги разбилась.

Чуваш, стоявший та страже у дверей, заглянул внутрь и укоризненно погрозил иконе пальцем:

— Сволочь этакая, падает и человека будит!

Утром я достал из кармана фотографию покойной матери. Слезы выступили на моих глазах и я прошептал:

— Дорогая мамочка! Когда в прежние годы мы с тобой жили на Милешовской улице, в доме № 4 в Королевских Виноградах, никто тогда и не подозревал, что твой бедный сыночек через пятнадцать лет будет стягивать полк на позиции Ключево — Бугульма, станет взрывать железнодорожный мост через Ик, поджигать элеватор и, кроме всяких других вещей, держаться до последнего человека при обороне Бугульмы. И почему не стал я монахом, как ты хотела, когда впервые провалился на экзаменах в четвертом классе гимназии? Был бы сейчас полный порядок. Отслужил обедню и попивай монастырское винцо.

Точно в ответ, на юго-востоке что-то подозрительно загудело, потом повторилось, затем в третий раз...

& Здорово режут из артиллерии, — сказал мне ординарец, только что приехавший с фронта. — Каппелевцы перешли Ик и с польской дивизией идут к нам на правый фланг. Тверской полк отступает.

Я послал на фронт такой приказ: «Если группа Каппеля перешла Ик и с польской дивизией идет на правый фланг, перейдите Ик и следуйте на левый фланг. Посылаю петроградскую кавалерию в тыл противника».

Тотчас вызвал к себе командира петроградских конников.

— Наши позиции прорваны, — сказал я ему, — тем легче проникнуть в тыл противника и захватить целиком польскую дивизию.

— Есть, — ответил командир, козырнул и ушел.

Я подошел к аппарату и немедленно телеграфировал в Симбирск: «Большая победа. Позиции на реке Ик прорваны. Атакуем со всех сторон. Кавалерия в тылу противника. Много пленных».

 

 

Славные дни Бугульмы

 

Петроградские конники совершили настоящее чудо. Ведь русская земля необъятна и на каком-нибудь километре не кончается. Они шли на Мензелинск, а пришли под Чишмы, бог знает еще куда, в тыл противника, и погнали его перед собой. Так что победа врага окончилась его поражением.

К сожалению, в связи с этим большинство наших противников стягивалось к Белебею и Бугуруслану, а меньшая часть, гонимая сзади петроградцами, подошла чуть ли не на 15 верст к Бугульме.

В эти славные бугульминские дни Тверской полк во главе с Ерохимовым отступил перед разбитым неприятелем.

Вечером расположился, как всегда, в татарской деревне. Когда были съедены все гуси и куры, снова подошел ближе к Бугульме и в конце концов в полном порядке вступил в город.

Ко мне прибежали из типографии и сообщили, что Ерохимов угрожает начальнику типографии револьвером и требует напечатать какой-то приказ и объявление.

Я взял с собой своих четырех бойцов, два браунинга, револьвер системы Кольта и отправился в типографию. Там, в канцелярии, увидел такую картину: начальник типографии сидит на стуле, а рядом, на другом— Ерохимов. Начальник находится в несколько неприятной ситуации, так как сосед держит у его виска револьвер и твердит:

— Напечатаешь это али не напечатаешь? Напечатаешь али не напечатаешь?

— Не напечатаю, голубчик, не могу, — мужественно отвечает начальник.

Сосед с револьвером тогда стал клянчить:

— Отпечатай, душенька, милай. Голубчик, напечатай, прошу тебя!

Увидев меня, Ерохимов растерялся. А потом в смущении подошел ко мне, обнял, стал сердечно жать руки. Повернулся к начальнику, подмигнул и произнес:

— Мы вот тут вместе с ним уже с полчаса забавляемся. Я так давно его не видел.

Начальник типографии плюнул и открыто прорычал:

— Хорошенькая забава!

Слышал, — прервал я Ерохимова,— хотел опять напечатать какое-то объявление и приказ или что-то в этом роде? Не будешь ли так любезен дать мне прочитать текстик?

— Я пошутил, товарищ Гашек, малость пошутил,— проговорил Ерохимов жалобным голоском. — Я не хотел никаких последствий.

Взял я со стола оригинал того, что должно быть напечатано и что никогда уж не прочитают жители Бугульмы. А как бы они удивились тому, что готовил для них Ерохимов! Там было написано:

Объявление № 1

Возвратившись во главе победоносного Тверского революционного полка, объявляю о том, что принимаю власть над городом и его окрестностями. Создаю Чрезвычайный революционный трибунал, его председатель — я. Первое заседание будет завтра, и дело, которое будет разбираться, имеет большое значение. Перед Чрезвычайным революционным трибуналом предстанет товарищ Гашек, так как он — контрреволюционер и заговорщик. Если будет приговорен к смертной казни через расстрел, приговор будет приведен в исполнение в течение 12 часов. Предупреждаю жителей, что каждый бунт карается на месте.

Ерохимов,комендант города и его окрестностей.

 

Мой друг к этому хотел добавить еще такой приказ:

Приказ № 3

Чрезвычайный революционный трибунал Бугульминского военного округа извещает, что бывший комендант города Гашек, контрреволюционер и заговорщик против Советской власти, расстрелян на основании приговора Чрезвычайного революционного трибунала.

Ерохимов,

предо. Чрезвыч. револ. трибунала.

 

— Голубок мой, это шутка, — вкрадчиво начал Ерохимов. — Хочешь револьвер? Возьми его себе. Ну, кого бы я расстрелял?

Непривычно мягкие ноты прозвучали в его голосе. Обернулся я и увидел: четыре моих чуваша нацелили на него свои винтовки. Лица при этом у них твердые и грозные, не предвещающие ничего хорошего.

Приказал опустить винтовки, отобрал револьвер у Ерохимова. А тот, устремив на меня свои детские синие очи, тихо произнес:

— Арестован али на свободе?

Я усмехнулся:

— Вы остолоп, товарищ Ерохимов. За такие шутки еще никого не арестовывали. Сами же сказали, что это лишь шутка. В другое время, может, и арестовал бы вас. За ваше постыдное возвращение. Поляки разбиты нашими петроградскими конниками, а вы перед ними отступили чуть ли не до города. Имейте в виду: получил из Симбирска телеграмму, в которой приказывается, чтобы Тверской полк добыл новые лавры для своего старого революционного знамени. Тот револьвер, который мне отдали, я возвращаю вам с единственным условием: немедленно выступить из города, обойти поляков и захватить пленных. И чтоб ни один волосок не упал с их головы. Учтите это. Иначе худо будет. Сам понимаешь, не имеем права позориться перед Симбирском. Между прочим, я уже телеграфировал, что Тверской полк захватил много пленных.

Ерохимов вытянулся, точно свечка, лишь моргал от волнения. Только в заключение отдал честь и гаркнул:

— Еще сегодня вечером разобью поляков и приведу пленных. Спасибо вам!

Я возвратил револьвер, пожал руку и тепло расстался с ним.

Ерохимов великолепно выполнил данное слово. К утру Тверской полк начал доставлять пленных. Их набралась целая казарма, даже девать некуда было.

Я пошел полюбоваться ими и... чуть от испуга не упал в обморок: вместо поляков Ерохимов насобирал по деревням здешних татар. Оказывается, поляки, не дождавшись внезапного нападения Тверского полка, трусливо бежали.

 

 

 

Новая опасность

 

Ерохимов решительно не мог понять, почему мирные татары, местные жители, не могут заменить поляков. И когда я отдал приказ, чтобы всех «пленных» освободили, он почувствовал себя оскорбленным. Тотчас же пошел на телеграф Петроградского полка и попытался послать телеграмму Реввоенсовету Восточного фронта в Симбирск: «Докладываю, что после трехдневных боев разбил неприятеля. Огромные потери у противника. Взял в плен 1200 белых, которых комендант города выпустил на свободу. Прошу выслать особую комиссию для полного обследования дела. Комендант города товарищ Гашек явно вполне ненадежный. Контрреволюционер. Имеет связи с врагом. Прошу дать согласиеfont-size:14px;font-family:tahoma,geneva,sans-serif; на ганизацию чрезвычайки. Ерохимов, командир Тверского революц. полка».

Начальник телеграфа принял от Ерохимова телеграмму, пообещав послать сразу же, как освободится линия. А сам приехал ко мне.

— Вот вам, батюшка, и Юрьев день, — сказал он с выражением совершенной безнадежности. — Прочитайте, — и подал телеграмму.

Я прочитал и спокойно засунул ее в карман. Начальник телеграфа поскреб затылок, судорожно заморгал и промолвил:

— Поймите, мое положение, черт возьми, тяжелое, очень тяжелое. Согласно распоряжению народного комиссариата, я должен принимать телеграммы от командира полка. А вы, очевидно, прикажете, чтобы телеграмму не передавал. Я пришел не затем, чтобы отдать телеграмму в ваши руки, а хотел познакомить с ее содержанием, чтобы вы немедленно послали свою телеграмму против Ерохимова.

— Весьма уважаю военный комиссариат, но здесь мы не в тылу, — сказал я начальнику телеграфа.— Здесь — фронт. Я командующий фронтом и могу делать, что хочу. Приказываю вам принимать телеграммы от товарища Ерохимова, сколько ему заблагорассудится. Запрещаю, однако, отправлять и приказываю немедленно доставлять их мне. А пока, — закончил я, — вы свободны. Но предупреждаю: малейшее отклонение от нашей программы повлечет за собой такие последствия, которых вы даже не представляете. Попили с ним чайку, поговорили о совершенно будничных вещах.

— Ерохимову следует сказать, что телеграмма отправлена, — предупредил я при расставании.

Вечером красноармеец, стоявший на посту, доложил, что дом окружен двумя ротами Тверского полка, а Ерохимов, обращаясь к ним с речью, провозгласил конец тирании.

Через минуту Ерохимов появился в канцелярии в сопровождении десяти бойцов, которые с винтовками наготове остановились в дверях.

Не дав мне промолвить и слова, Ерохимов начал распоряжаться:

— Ты идешь сюда, ты — сюда, ты встань здесь, ты иди вон туда в угол, ты стань к столу, ты — у того окна, ты — у того, а ты будешь постоянно при мне.

Я свернул папироску. Когда закурил, уже был окружен штыками. С интересом следил, что же будет Ерохимов делать дальше. По неуверенному взгляду его было видно, что сам он этого не знает.

Подошел к столу с деловыми бумагами, разорвал штуки две. Несколько минут ходил по канцелярии, сопровождаемый по пятам своим бойцом.

Другие, что стояли вокруг меня по всем углам, напустили на себя важный вид. Только один из них, очень молодой, спросил:

— Товарищ Ерохимов, курить можно?

— Курите, — ответил тот и уселся напротив меня.

Я предложил ему табак и бумагу. Он закурил и нерешительно спросил:

— Табак симбирский?

— С Донской области, — ответил я коротко и, как будто бы его не было, начал бегло просматривать бумаги, лежавшие на столе.

Было очень тихо.

Наконец Ерохимов негромко произнес:

— Что бы вы сказали, товарищ Гашек, если бы я стал председателем чрезвычайки?

— Единственное — мог бы поздравить, — ответил я. — Не хотите ли еще закурить?

Он зажег и продолжал как-то грустно:

— Так вот, товарищ Гашек, я на самом деле назначен Реввоенсоветом председателем чрезвычайки. — А затем встал и подчеркнуто добавил: — И вы в моих руках.

— Сначала, — ответил я спокойно, — предъявите мне мандат...

— Плевать хотел я на мандат, — сказал Ерохимов,— и без мандата вас могу арестовать!

Я улыбнулся:

— Сидите спокойно, где сидите, товарищ Ерохимов. Сейчас принесу самоварчик и мы поговорим о том, как становятся председателем чрезвычайки. А вам тогда здесь делать нечего, — повернулся я к телохранителям Ерохимова, — идите, посмотрите, что делается на улице. Впрочем, сами скажите им, товарищ Ерохимов, пусть немедленно исчезают отсюда.

Ерохимов растерянно улыбнулся:

— Идите, голуби, и скажите там на улице, пусть идут тоже домой.

Когда все ушли, а нам принесли самовар, я обратился к Ерохимову:

— Видите ли, если бы вы имели мандат, то могли бы меня и арестовать, и расстрелять. Собственно говоря, сделать со мной все, что хотите.

— Я этот мандат достану, — тихо отозвался Ерохимов. — Обязательно достану, милый ты мой.

Я вытащил из кармана злополучную телеграмму и показал ему.

— Как она к вам попала? — произнес он, потрясенный. — Ее уже давно должны были отправить.

— Дело в том, милый друг,—ответил я ласково,— что все воинские телеграммы должны быть подписаны командующим фронтом. Мне и принесли ее на подпись. Если настаиваете на своем, с удовольствием подпишу и можете сами отнести на телеграф. Видите, я вас нисколько не боюсь.

Ерохимов взял телеграмму, разорвал, заплакал, зарыдал:

— Душенька, голубок, я это просто так. Прости, друг ты мой единственный!

До двух часов ночи пили с ним чай. Он остался у меня ночевать. Спали на одной постели.

Утром опять пили чай. Когда он пошел домой, я дал ему на дорогу четверть фунта доброго табачка.

 

 

Потемкинские деревни

 

Прошло уже восемь дней, а о петроградских конниках не было ни слуху, ни духу. После аферы с чрезвычайкой Ерохимов каждый день старательно наносил визиты и всякий раз непременно высказывал подозрения, что Петроградский полк перешел на сторону противника. И потому предлагал следующее:

1. Объявить его изменником Республики...

2. Послать в Москву телеграмму, в которой описать все подробности их подлого поступка.

3. Создать Ревтрибунал фронта и передать туда дело о начальнике телеграфа петроградской кавалерии, потому что тот тоже должен знать что-нибудь об этом поступке. А если и не знает, то все равно судить, так как является начальником связи полка.

В своем подстрекательстве Ерохимов был весьма пунктуален. Являлся в восемь утра и «долбил» до полдесятого, потом уходил и возвращался с новыми подстрекательскими идеями в два часа, развивая их до четырех. Вечером, во время чая, с 10 до 11, повторялось то же самое.

Ходил по канцелярии с опущенной головой и меланхолически твердил:

— Это ужасно. Такой позор для революции. Телеграфируй, соединяйся прямо с Москвой!

— Все обернется к лучшему, — утешал я его. — Придет время, и увидишь, товарищ Ерохимов, петроградцы вернутся.

Между тем от Реввоенсовета Восточного фронта была получена телеграмма: «Доложите о количестве

пленных. Последняя телеграмма о большой победе под Бугульмой непонятна. Петроградскую конницу пошлите под Бугуруслан к Третьей армии. Сообщите, выполнили ли все, что было приказано в последней телеграмме. Доложите также, сколько номеров пропагандистской газеты выпущено на татарском и русском языках. Название газеты. Пришлите нарочного с подробным описанием своей деятельности. Составьте воззвание к белой армии с призывом переходить на нашу сторону и разбросайте с аэроплана. Каждая ошибка или невыполнение отдельного пункта карается по закону военного времени».

Вслед за этим пришла новая телеграмма: «Нарочного не посылать. Ждите инспектора Восточного фронта с начальником Политотдела Реввоенсовета и членом Совета товарищем Морозовым, которые посланы со всеми полномочиями».

В то время Ерохимов был у меня. Прочитав телеграмму, передал ему, чтобы посмотреть, какое впечатление произведет на него такая страшная инспекция: ведь он так хотел ее!

Видно было, что переживает он тяжелую душевную борьбу. Какой удобный случай отомстить мне, полакомиться мною! Радостная улыбка, которая появилась в первый момент на его лице, через минуту исчезла и сменилась выражением беспокойства и душевного волнения.

— Пропал, голубок, — сказал он печально, — потеряешь буйную голову.

Ерохимов начал ходить по канцелярии и напевать:

Голова ты моя удалая,

Долго ль буду тебя я носить.

Потом уселся и продолжал:

— На твоем месте я бы утек в Мензелинск, оттуда на Пермь и ищите меня, болваны. Передашь мне командование городом и фронтом, а уж я все приведу в полный порядочек.

— Думаю, — ответил я, — мне нечего опасаться.

Ерохимов выразительно присвистнул:

— Нечего опасаться. Коней мобилизовал? Не мобилизовал. Есть где-нибудь заложники из местных жителей? Нет. Наложил контрибуцию на Бугульму? Не наложил. Арестовал контрреволюционеров? Не арестовал. Вообще, нашел хоть какого-нибудь контрреволюционера? Не нашел. И еще мне скажи: дал расстрелять, по крайней мере, хоть одного попа или кого-нибудь из купеческого сословия? Не дал. Разрешил расстрелять бывшего пристава? Также не разрешил. А бывший городской голова жив или мертв? Жив. Вот видишь, а ты мне говоришь, что нечего тебе бояться. Плохи твои дела, дорогой мой!

Он встал, начал снова ходить по канцелярии и опять свистеть:

Голова ты моя удалая,

Долго ль буду тебя я носить.

Подперев голову руками, я спокойно смотрел, как рыжий таракан копошился на теплой стене у камина.

Неожиданно Ерохимов начал бегать от окна к окну, потом к дверям, хвататься за голову и стонать:

— Что делать, что делать? Пропал, голубчик, потеряешь буйную головушку!

Так бегал, наверное, минут пять, потом беспомощно плюхнулся на стул и произнес:

— Тут совсем ничего нельзя сделать. Если бы ты, по крайности, мог сказать, что имеешь полную тюрьму. Но есть там кто-нибудь? Никого. Если бы ты мог хотя бы показать инспекции, что сжег какой-нибудь двор, где скрывались контрреволюционеры. Но ты ничего не можешь показать, совсем ничего. Даже обыска в городе не делал. Я, честное слово, люблю тебя, но мнение у меня о тебе прескверное.

Ерохимов встал, подтянул ремень, засунул за него револьвер и кавказский, полметра длиною, кинжал, подал мне руку и заверил, что хочет мне помочь.

— Хоть и не знаю как, но ведь что-нибудь возможно!

После его ухода я послал ответную телеграмму в Симбирск: «Количество пленных выясняю. Мобильность фронта и недостаток географических карт мешают подробному описанию победы под Бугульмой. Инспекция удостоверится на месте. Издание газеты на татарском и русском языках связано с трудностями. Нет татар- наборщиков, мало русского шрифта, белые увезли печатные машины. Придет ли авиация в Бугульму? Тогда могу разбросать с аэроплана воззвания к белой армии. Пока сидим без аэроплана. Тверской революционный полк находится в резерве».

Спал я сном праведника.

А утром пришел ко мне Ерохимов:

— Кое-что придумал. Трудился целую ночь.

Он повел меня за город к бывшему кирпичному заводу. Там я обнаружил сторожевой пост пятой роты Тверского полка. Когда кто-нибудь появлялся около этого места, бойцы кричали:

— Вертай налево, тута запрещено!

А в центре того места меня ждал маленький сюрпризик: три свеженьких, только что насыпанных, могилы. На каждой из них — дощечка с эпитафией. На первой имелась такая надпись: «Здесь похоронен быв. пристав. Расстрелян в октябре 1918 как контрреволюционер». На второй могиле: «Здесь похоронен расстрелянный поп. Расстрелян в октябре 1918 за контрреволюцию». На третьей: «Здесь лежит городской голова. Расстрелян за контрреволюцию в октябре 1918».

Ноги мои задрожали.

С помощью Ерохимова я возвратился в город.

— С этим было все готово за ночь! — изрек довольный Ерохимов. — Я ведь обещал тебе помочь. Есть что показать инспекции, когда она приедет. Долго не мог найти ничего подходящего. Но в конце концов придумал вот эту штуку. Кстати, хочешь их видеть?

— Кого? — спросил я испуганно.

— Ну, попа, городского голову и пристава, — ответил Ерохимов. — Я их всех посадил в свиной хлев. Как только отбудет инспекция, так и отпустим по домам. Не думай, что об этом кто-нибудь узнает. К могилам никто подойти не посмеет. Мои молодцы держат язык за зубами. Теперь можешь перед инспекцией кое-чем похвастаться.

Полюбовался я на него со стороны и вспомнился мне Потемкин.

Я пошел убедиться, говорил ли Ерохимов правду. И в самом деле, на этот раз он не лгал: в свином хлеву поп басисто пел какой-то очень грустный псалом с рефреном: «Господи, помилуй, господи, помилуй!»

И вспомнились мне потемкинские деревни.

 

 

 

Затруднения с пленными

 

Петроградский кавалерийский полк обманул ожидания Ерохимова. Не только не перешел на сторону противника, но и привел пленных: два эскадрона башкир, которые восстали против своего ротмистра Бахивалеева и перешли на сторону Красной Армии.

Кроме башкир, петроградцы привели также других пленных, парней в лаптях, лет 17—19. Они были насильно мобилизованы белыми и все время искали удобного случая, чтобы смыться. Их насчитывалось около 300 истощенных, в разодранной домашней одежде. Были среди них татары, мордвины, марийцы.

Они пришли в полном порядке с винтовками и патронами да еще привели своего полковника, которого гнали впереди. Старый царский полковник был довольно потрепан и неистово вращал глазами. Даже в плену не забывал повторять своим бывшим подчиненным, которые вели его, как медведя на привязи, что они сволочи и он им набьет морды.

Я приказал разместить пленных в пустующем винокуренном заводе и половину из них зачислить на довольствие в Петроградский полк, а другую половину — в Тверской.

После такого приказа прибежали ко мне Ерохимов и командир петроградцев. Они категорически потребовали, чтобы командующий фронтом и комендант города кормил пленных сам.

К тому же Ерохимов предложил:

— Чем ту часть пленных, которая досталась мне, кормить, лучше перестрелять их.

Командир Петроградского полка лягнул Ерохимова по ноге:

— Не болтай чепухи! Своих пленных расстреливать не дам никому. Это мы могли сделать и там, на фронте. Конники все время делились с пленными хлебом и табаком. Если кого расстреливать, так уж полковника 54-го Стерлитамакского полка Макарова.

Против этого возразил я.

— Все офицеры старой царской армии, хотя и попавшие в плен, мобилизованы. Полковника Макарова пошлем в штаб Восточного фронта, где уже служат несколько бывших царских офицеров.

— Вот таким-то способом и расползается контрреволюция по штабам Красной Армии, — заметил Ерохимов.

— Над ними есть надзор со стороны политических органов, — объяснил я ему. — Да они используются чисто как специалисты.

Однако Ерохимов едва не расплакался от своего радикализма:

— Голубок, ничего иного не прошу у тебя, только выдай мне того полковника!

Но получив отказ, перешел к угрозам:

— Ты ведь хорошо знаешь, что в ближайшие дни приедет инспекция. Что тогда скажешь? Свалился в наши руки полковник и жив-здоров уйдет отсюда. Да плевал я на декреты! Может, их составляли такие же «специалисты!»

Петроградский командир внезапно вскочил и заорал на Ерохимова:

— Ленин — «специалист»?.. Скажи, негодяй? Совет Народных Комиссаров, который издает декреты, «специалисты»? Какая же ты сволочь, сукин сын!

Он взял Ерохимова за шиворот и выставил за дверь. А затем продолжал бушевать:

— Где был его полк, когда занимали Чишмы и брали в плен два эскадрона башкир и батальон 54-го Стерлитамакского полка с полковником? Где укрывался со своим Тверским "революционным" полком? Где был со своими подлецами, когда каппелевцы с поляками были в 25 верстах от Бугульмы? Вот возьму сейчас свою кавалерию да и вытурю весь его «славный» полк на позиции. И пулеметы прикажу расставить сзади да погоню его в атаку. Сволочь паршивая!

Командир еще крепко выругал Ерохимова и его славный полк трехэтажным... Умолк лишь после того, как я предостерег, что таким способом производить передислокацию войск компетентен лишь командующий фронтом на основании приказа главного штаба.

Тогда он вернулся к началу нашего разговора о том, что содержание пленных в городе входит в обязанности только коменданта и командующего фронтом.

— Пойми, нет у меня на это ни копейки. В полковой кассе, черт возьми, 12000 рублей. Уже трижды посылал в полевое казначейство за деньгами, но не получил пока ни рубля.

Я заверил его, что в своей кассе имею 2 рубля.

— Если бы я подсчитал, сколько должен за этот месяц разным корпорациям, которые снабжали проходящие части, то это означало бы около миллиона рублей. Хоть я и посылаю счета в симбирское интендантство и через государственный контроль, но до сих пор никто эти счета не оплачивал.

Так что баланс моего месячного проживания составляет: актива — 2 рубля, пассива — что-нибудь около миллиона. И ко всему прочему, у меня самого великолепное положение: вот уже третий день утром, в полдень и вечером пью только чай вприкуску с хлебом. Нет ни сахара, ни мяса. Щей не видел около недели. Сытым не был вот уже две недели. Даже не помню, как выглядит масло или сало.

У командира повлажнели глаза.

— Ну, если дело обстоит таким образом, я буду кормить всех пленных. У меня есть небольшие запасы. Немножко взяли в тылу противника, — сказал он, явно взволнованный.

Потом попросил сообщить точное количество пленных и ушел.

После его ухода я соединился непосредственно со штабом Восточного фронта и обменялся несколькими депешами, двумя из них чисто хозяйственного характера и одной, касающейся численности пленных. Получил ответ: «Полевому казначейству отдан приказ выплатить вам аванс 12 мил. рублей. Пленных включить в войска: башкирские эскадроны зачислить в Петроградский полк как самостоятельную единицу, которую пополняйте пленными башкирами для создания Первого советского башкирского полка. Пленных батальона 54-го Стерлитамакского полка зачислить в Тверской полк. Разбейте пленных по ротам. Полковника Макарова без замедления доставить в штаб Восточного фронта. Если будет сопротивляться, расстреляйте на месте».

Послал за Ерохимовым и петроградским командиром. Но пришел только командир, а вместо Ерохимова явился адъютант. Он сообщил, что Ерохимов, взяв с собой двух вооруженных бойцов, только что вывел из винокуренного завода, где находятся пленные, полковника Макарова и направился с ним к лесу.

Вскочив на коня, догнал я Ерохимова, когда он сворачивал с бойцами и полковником в низкий еловый лес, что у Малой Бугульмы.

— Куда?! — закричал я на него.

Выражение лица Ерохимова сделалось таким же, какое бывает у школьника, застигнутого учителем в тот момент, когда мальчишка сидит на его груше и набивает карманы сладкими плодами.

Минуту он растерянно смотрел на полковника, на еловый лес, на бойцов, на свои сапоги, а потом робко отозвался:

— На прогулку иду... малость... до леса с полковником...

— Хватит, — сказал я, — нагулялись. Идите вперед. А я сам вернусь с полковником.

Во взлохмаченном полковнике не было ни капли страха. Я взял коня под уздцы, а полковник пошел рядом со мной.

— Полковник Макаров, — сказал я, — только что мне удалось выручить вас из весьма неприятного положения. Завтра пошлю вас в Симбирск, в штаб. Вы мобилизованы, — добавил ласково.

Едва я это произнес, как полковник неожиданно ударил меня своей громадной медвежьей лапой в висок, да так, что я без звука повалился в придорожный снег.

Возможно, я так бы и замерз, если бы не нашли меня двое мужиков, ехавших в санях в Бугульму. Они-то меня и привезли домой.

На следующий день я вычеркнул из списка пленных полковника Макарова, а из списка коней коменданта города — верхового коня, на котором исчез Макаров, чтобы выбраться от красных опять к своим.

И именно в это время Ерохимов, который уехал в Клюквино, послал Реввоенсовету Восточного фронта в Симбирск телеграмму со станционного телеграфа:

«Товарищ Гашек выпустил на свободу пленного полковника Макарова из 54-го Стерлитамакского полка и подарил ему своего коня, чтобы тот мог перебраться на сторону неприятеля. Ерохимов».

И телеграмма эта попала в Симбирск...

 

 

 

Перед Революционным трибуналом Восточного фронта

 

 

Ночью меня разбудил один из моих часовых и испуганно сообщил, что приехали сани с тремя особами, которые показывают внизу в караульном помещении какие-то бумаги. Он сказал буквально следующее:

— Три сани, три люди, внизу много бумаги, один, два, три бумаги. С тобой говорить. Злые, ругаются. Поднимаются!

Сразу же после этих слов распахнулись двери и приезжие вторглись в мою канцелярию- спальню.

Первым был пышноволосый блондин, второй — женщина, закутанная в шубу, третьим — мужчина с черными усами, необычайно острым взглядом.

Они представились один за другим:

— Сорокин.

— Калибанова.

— Агапов.

Последний к тому же твердо и беспощадно добавил:

— Мы — коллегия Революционного трибунала Восточного фронта.

Я предложил им папиросы. Агапов тут же заметил:

— Как видно, товарищ Гашек, нужды здесь не ощущаете. Такой табак не могут позволить себе курить люди, которые честно служат революции.

Принесли самовар. Мы стали беседовать совершенно о других делах. Сорокин говорил о литературе и сказал, что когда был левым эсером, то выпустил в Петрограде сборник стихов под названием «Бунт», который, однако, был конфискован комиссариатом печати. Теперь он себе не разрешает ничего подобного, потому что это была глупость. Изучал современную литературу, а сейчас является председателем Ревтрибунала Восточного фронта. Он был симпатичным, милым человеком с мягкими белокурыми и пышными волосами, за которые я его деликатно подергал во время чаепития.

Товарищ Калибанова была студенткой- медиком. Она также бывшая левая эсерка. Живая, милая дамочка знала всего Маркса наизусть.

Агапов, третий член Ревтрибунала, придерживавшийся наиболее решительных взглядов, служил в прежние времена писарем у одного московского адвоката, у которого когда-то скрывался генерал Каледин. Адвокат, по его словам, был самый отъявленный негодяй на свете, потому что платил ему 15 рублей в месяц. По всему было видно, что царизм сделал из Агапова крутого человека, неумолимого, твердого и жестокого, который давно рассчитался с теми, кто платил ему эти несчастные 15 рублей. Од и теперь сражается с тенями прошлого, подозревая окружающих во всех смертных грехах, постоянно думая о каком-нибудь нераскрытом предателе.

Говорил он кратко, сжатыми фразами, полными иронии. Когда я его попросил взять к чаю кусок сахару, он сказал:

— Жизнь сладкая только для некоторых, товарищ Гашек. На самом деле она такая горькая.

Когда в разговоре зашла речь о том, что я чех, Агапов заметил:

— Как волка ни корми, он всегда в лес смотрит.

В ответ на это Сорокин сказал:

— Выясним все при расследовании.

Калибанова ухмыльнулась и произнесла:

— Думаю, нам следует предъявить товарищу Гашеку свой мандат.

— Мне будет приятно знать, — сказал я, — с кем имею честь, так как без важной причины не разрешу будить себя ночью.

Тут Агапов открыл портфель и показал мне:

 

Революционный Военный Совет Восточного фронта № 728-6 Симбирск

Мандат

Выдан Сорокину, Калибановой и Агапову в том, что они назначены Революционным советом Восточкого фронта членами коллегии Революционного трибунала Восточного фртшта и имеют право вести расследование на основании своих полномочий с кем угодно и когд^угодно. Для исполнения приговора, ими объявленного, предлагаем всем воинским частям предоставлять в их распоряжение необходимое число бойцов.

Реввоенсовет Восточного фронта.

(Подписи.)

 

— Думаю, что этого вполне достаточно, товарищ Гашек, — сказала Калибанова.

— Несомненно, — согласился я. — Однако снимите шубу, потому что сейчас будет готов самовар и, кроме того, здесь тепло.

Агапов не смог не воспользоваться возможностью, чтобы не съязвить:

— А вам не тепло? Думаю, что в конце концов вам будет жарко.

— У меня имеется термометр у окна, — ответил я.— Если вам интересно знать, посмотрите, здесь на самом деле нормальная температура.

Сорокин, главный из них, положил свой полушубок на мою постель и сообщил, что после чая немедленно приступит к делу.

Еще и теперь я с удовольствием вспоминаю товарища Агапова, его прямоту, откровенность.

Он был первым, кто потребовал от меня распорядиться убрать самовар и заняться обсуждением главного.

— Свидетеля вызывать не нужно. Достаточно обвинения, которое уже выработано в Симбирске на основании телеграммы товарища Ерохимова. Вы освободили полковника Макарова и подарили ему своего коня, чтобы он мог перебраться к неприятелю.

Требую, — решительно закончил Агапов, — смертной казни через расстрел, который должен быть приведен в исполнение в течение 12 часов.

— Кто, собственно, является председателем, руководителем следствия? — спросил я у Сорокина.

Тот ответил, что все в порядке, никаких нарушений нет, Агапов назначен главным обвинителем.

И тогда я потребовал вызвать Ерохимова.

— В порыве гнева телеграмму может послать любой человек. Допросите его как свидетеля устно.

Агапов согласился с этим:

— Если уж Ерохимов посылал телеграмму, то, очевидно, знает еще больше.

Все согласились на том, чтобы Ерохимов сию минуту дал свидетельские показания обо мне.

Он пришел заспанный и раздраженный. Агапов сообщил ему, что он видит перед собой Ревтрибунал Восточного фронта, который приехал на месте провести расследование по делу Гашека. Лицо Ерохимова выражало беспредельную тупость.

Затем он посмотрел на меня.

И до нынешнего дня для меня остается психологической загадкой, что же происходило в его душе.

Взгляд командира «славного» Тверского полка скользнул с одного члена Ревтрибунала на другого, затем на меня.

Я подал ему папироску и сказал:

— Закурите, товарищ Ерохимов. Это тот же самый добрый табачок, какой тогда вместе курили.

Ерохимов еще раз глупо и безнадежно посмотрел на всех собравшихся и сказал:

— А телеграмму, голубчики, я послал спьяну!

Сорокин поднялся и стал держать речь о зеленом змие, алкоголизме. Калибанова говорила в том же духе.

Наконец встал Агапов и, полный негодования, потребовал строго наказать Ерохимова за пьянство. Он, прекрасный в своем воодушевлении, настаивал на смертной казни через расстрел.

Я встал и сказав, что не сумею найти ни одной живой души, которая бы расстреляла Ерохимова, так как из-за этого может вспыхнуть бунт в войсках.

Калибанова потребовала:

— Двадцать лет принудительных работ.

Сорокин:

— Разжалование.

Долго-долго, до самого утра, взвешивали они все «за» и «против» в каждом предложении. Наконец все завершилось тем, что Ерохимову объявили строгий выговор с предупреждением. Если когда-нибудь подобное еще повторится, к нему будет применено самое строгое наказание.

В течение всего расследования Ерохимов спал.

Утром Ревтрибунал Восточного фронта уезжал. Когда Агапов прощался со мной, он с иронией сказал еще раз:

— Как волка ни корми, он все равно в лес глядит. Смотри, брат, а то голова твоя — долой!

Я крепко пожал всем руки...