Три больших литератора – Гейне, Бальзак и Эжен Сю спорят за завтраком о всяких «измах» и всерьез обсуждают семейную проблему

Генрих Гейне      

          Я не понимаю, почему от женщины требуют большей верности,

           чем от мужчины. От женской неверности мы ничего не теряем.

 

Положим, от женской неверности не теряется не совсем ничего. Вероятность того, что ребенок, которого родила жена, зачат не тобой а кем-то другим, "небольшая потеря" только для утонченных.

Хотя сказано остроумно и гениально!

Ю.М.

 

   Особую благодарность, хотя и посмертно, мы должны выразить бывшему еврейскому кантору за то, что он донес до нас разговор за завтраком, который состоялся однажды летом 1847 года в его доме номер 14 по улице Кадран. Мы встречается здесь с Бальзаком, Эженом Сю и Генрихом Гейне – тремя крайне различными персоналиями – заспорившими за утренним кофе о политических «измах». Они находятся в гостях у близкого друга Гейне Александра Вайля, довольно успешного писателя, певшего в юности в синагоге, чье исполнение иудейских песнопений глубоко взволновало поэта. И пока эти трое литераторов наслаждаются поданной Вайлем едой и рассуждают о судьбах мира, мы сделаем беглый обзор политической обстановки того времени.

    Париж 1847 года был объят радикализмом. Молодой друг Гейне, Карл Маркс – экспатриант как и он сам – вот-вот должен был опубликовать свой пламенный «Коммунистический Манифест». До революции 1848 года, которая охватит всю Европу, остается всего один год. В каждом доме, салоне и уличном кафе ведутся споры о социализме, республиканизме, Бонапартизме. Новые термины у всех на уме, и во французском языке главенствует окончание «изм». Дни Луи-Филиппа, как правителя Франции, сочтены. Через один короткий год родится Вторая Республика лишь только для того, чтобы спустя четыре года, исчезнуть в последних отблесках Наполеоновского заката. В ожидании грядущих перемен люди повсеместно определяют свои позиции. По иронии судьбы, тот же Бальзак, чья Человеческая Комедия является наиболее разящим приговором классу имущих, сам оказывается в политике архи-консерватором и роялистом. И если социализм представляется ему кошмаром, то его самая сладкая мечта это легитимный монархизм. Эжен Сю, романист и парламентарий, полная ему противоположность. Он свято верит в социализм, разумеется в мягкий социализм Сен-Симона, Луи Бланка и Прудона, а не в тот жесткий, методический вариант, которые предлагают в Париже эти молодые, ссыльные немцы. Достаточно прочесть книги Сю Тайны Парижа и Вечный Жид, обе исключительно популярные в те неспокойные годы, чтобы понять на чьей стороне находятся его симпатии.

    Но очень трудно подобрать подходящий политический ярлык для совсем не простого Гейне. Диапазон его периодических чистосердечных признаний вмещает в себя практически весь политический набор, начиная от просвещенной монархии и кончая своеобразным христианским коммунизмом. Гейне флиртовал с социализмом, выступал в поддержку революционных идей, и мечтал о Германской Республике. Луис Унтермейер считал Гейне неискоренимо буржуазным: - «Он безоглядно симпатизировал бессловесным, неимущим и эксплуатируемым миллионам, но он не был одним из них, он даже не был в состоянии их понять. Он был стеснительный, недоверчивый, часто сомневающийся, но, безусловно, типичный представитель среднего класса». Однако каким бы буржуазным и сомневающимся Гейне ни был, он понимал, что растущий призрак – назовите его социализмом, назовите его коммунизмом – не удастся изгнать мановением руки. Пророчески, в 1842 году, он говорил о коммунизме как о «мрачном герое современной трагедии», затаившимся в таинственных потемках в ожидании своего появления на мировой сцене. Через шесть лет этому «мрачному герою» подадут сигнал.

  Гейне, с которым мы встречаемся в нижеследующем диалоге, едва ли выглядит серьезным спорщиком. Он балагурит за утренним столом, временами предстает миротворец, но именно он при помощи свойственного ему шутливого компромисса находит выход из тупика словесной перепалки своих разгоряченных сотрапезников. Но лучше всего позволить самому месье Вайлю объяснить на страницах Интимных Воспоминаний о Генрихе Гейне (1883), каким образом эти три человека встретились у него за завтраком:

 

(«В 1847 году, моя работа «Крестьянская Война» была опубликована в журнале Фаланга. Вскоре после этого Эжен Сю, узнав, что я не могу найти себе издателя, прислал мне письмо, вложив в него тысячефранковую банкноту на мое имя для покрытия всех необходимых расходов на публикацию книги. Письмо вместе с деньгами дошло до меня в тот самый день, когда я уже продал рукопись книги Пэру Амио за 120 фраков. Прочитав письмо от Сю, я изумился не столько щедрости писателя, сколько той легкости, с которой он так легко распорядился тысячью франками. Гейне попросил меня пригласить Сю позавтракать вместе с ним. Эти два известных человека не были между собой знакомы. «Как только я скажу Сю, что Вы хотите с ним позавтракать,» сказал я Гейне, «он непременно придет, даже если он будет находится в пятистах миль от Парижа». «Тогда сходи и к моему приятелю Бальзаку», добавил Гейне, «и скажи ему, что я давно его не видел и пригласи его на завтрак. Сю и Бальзак находятся на противоположных полюсах нашей интеллектуальной планеты. Один представляет собой север, другой – юг. Оказавшись вместе, они создадут умеренный климат». Я отправился к Бальзаку, но не помню, было ли это до его поездки в Россию, или вскоре после его возвращения оттуда. Начиная с 1838 года, Бальзак относился ко мне исключительно сердечно. Когда я передал ему послание Гейне, Бальзак поморщился: ему были неинтересны ни Сю, ни подобные ему социалисты. Но, искренне желая встретиться с Гейне, он пообещал прийти, и он пришел. Сю тоже принял приглашение, и в результате в моем доме на улице Кадран, которая сейчас называется улица Святого Спасителя, состоялся завтрак .В то время дом носил номер 14, сейчас - 50. Когда эти три первоклассных писателя собрались вместе, случилось удивительное: ни одной минуты они не потратили на обсуждение литературы, поэзии, журналистики и Академии! Я записал основные моменты разговора в тот же день, сохранив все примечательные мысли выраженные во время дискуссии, которая велась со скоростью ткацкого челнока вдоль пятирядной нити: республиканизма, монархизма, социализма, Фурьеризма и коммунизма. В разговоре главенствовал Бальзак. Он требовал молчания и внимания, но не потакания». – Вайл)

 

Бальзак: Мои мнения общеизвестны. Они старомодны. Но правда не должна быть новой. И я не слеп, и я вижу слабости в моей позиции. В любой случае, мой друг Гейне довольно легко их заметил. Я хочу всего-навсего доказать, и именно для этого я сюда пришел, что так называемое новое является ложным, химерическим.

 

Сю (перебивая): Поскольку мы обсуждаем монархию и республику, я хотел бы обратить Ваше внимание на то, что старое это как раз республика, а новое – это сегодня монархия. Понятие свободы берет свое исчисление с момента сотворения мира и человека.

 

Бальзак: Я с удовольствием принял бы республику, но я отказываюсь принять ее социальные последствия, которые по своей природе неизбежны. И теперь моя очередь Вам напомнить, что социализм, считающий себя новой концепцией, является старым матереубийством. Он всегда убивал свою мать, республику, а также и свою сестру – свободу. И так будет всегда. Существует вечная вражда между милосердием и свободой, между Платоном и Аристотелем, между Блаженным Августином и Фомой Аквинским, между Абелардом и святым Бернардом, между Лютером и Мюнцером.

 

Гейне: Теперь Вы оказались на моей территории! Незачем говорить «между Лютером и Мюнцером». Достаточно сказать: между Лютером и Лютером, между Мюнцером и Мюнцером. Ни один немец не был согласен сам с собой больше шести месяцев. В каждом немце присутствует несколько противоречивых систем. Никогда не было и никогда не будет «объединенного немца». Если в Германии и наступит когда-нибудь национальное единство, то только в результате применения силы и насилия, но никогда во имя разума, потому что немец, как правило, отвергает в двенадцать часов ту философию, которую он придумал часом раньше.

 

Бальзак: Послушайте, давайте будем французами, и тогда все прояснится! Какое основное различие между выборной властью и наследственной? Выборная власть находится в руках нации, наследственная – в руках семьи. На первый взгляд, может показаться, что республике принадлежит неоспоримое право на власть, и что монархия эту власть просто чудовищно узурпирует. Но если разобраться с этот вопросом глубже, то меняется вся его природа. Чем, в действительно, является выборная власть? Десять миллионов граждан временно делегируют свою власть, сохраняя за собой право отнять ее, если предписанная ими программа не будет выполнена. Таким образом, каждый француз делегирует одну миллионную часть своей власти. А по какому праву он может это сделать? По праву его рождения на французской земле. Прекрасно! Значит, по тому же самому праву, ему принадлежит одна миллионная часть французской земли. Он может взять эту часть и отдать ее кому угодно, что он и делает со своей одно миллионной частью власти ... в обмен за предоставленные ему услуги. Именно этим объясняется введение земельных законов в Афинах и Риме. И не забывайте, что в республиках древнего мира землю возделывали рабы. А пример Моисея – величайшего демократа в истории. После установления республики и раздела земли между племенами, он учредил «святой год», предусматривающий возвращение всех земель своим прежним владельцам через каждые пятьдесят лет. Солон, создав республику, аннулировал все долги. Ликург установил равенство бедности. А что касается Мюнцера, то, как только он провозгласил создание республики в Мюльхаузене, в Саксонии, он вынужден был ввести всеобщее владение на все товары. При Мюнцере, анабаптисты даже объявили себя сторонниками обобществления жен. Бабёф* неизбежно приходит на смену Дантону и Робеспьеру...

 

Гейне (перебивая): Позвольте мне сделать одно замечание. Я читал, что после установления своих республик, Солон и Ликург бежали заграницу. Моисей поступил лучше: он провозгласил республиканскую форму правления на той земле, куда и нога его не ступала.

 

Бальзак (резюмируя): Я почему-то уверен, что мой друг Сю придерживается Фурьеризма, чтобы не считаться коммунистом. Но публика, будучи до ужаса логичной, не разбирается в нюансах и формулах. Как только власть становится выборной, народ требует равного владения имуществом...

 

Сю: А пример Америки?

 

Бальзак: В Америке четыре миллиона рабов, которые работают, но не голосуют. Если этим рабам когда-нибудь дадут право голоса, и их количество позволит большинству добиться перевеса, они выберут человека, который разделит между ними, землю, или, по крайней мере, доходы, полученные в результате их труда.

 

Сю (выкрикивая): А почему бы этого и не сделать? Никто не должен иметь больше того, что ему необходимо для жизни, когда у остальных нет самого насущного.

 

Бальзак: Это то же самое, что сказать: никто не должен обладать гениальностью, когда у большинства людей нет даже здравого смысла.

 

Гейне (перебивая): Мой друг Бальзак впервые объединил идеи гениальности и излишества. Обычно, гений ищет способ избавиться как от необходимого, так и от избыточного. Философия, испокон веков, занимается исключительно прославлением минимума – даже и в духовном смысле. Именно поэтому евреи неистребимы. Они будут длиться вечно, и их никто не заменит. Они взяли себе минимум Бога – ровно столько, сколько им было абсолютно необходимо.

 

Бальзак (улыбаясь): Красота тоже бывает избыточной. До тех пор, пока молодая женщина здорова, пускай и уродлива, она вполне пригодна для любви – разумеется в том случае, если она наделена всем для этого необходимым. Впрочем, уродливые женщины могут тоже сказать: «Никто не должен быть наделен красотой, пока нам всем не обеспечен самый минимум.»

 

Гейне (снова прерывая): А этим минимумом может считаться муж и любовник...

Я не понимаю, почему от женщины требуют больше верности, чем от мужчины. От женской неверности мы ничего не теряем. Еще Вольтер сказал, что Бог определил, что мы может пользоваться женщинами когда нам только угодно, в то время как женщина действительно несколько обделена, если у нее неверный муж... Я удивлен, что французские социалисты до сих пор не подняли этот вопрос. Моравские Братья в Саксонии ведут себя более логично. Они заключают браки при помощи лотереи и требуют абсолютной верности. Свадебные новобранцы проходят отбор и им присваиваются номера. Девушки вынимают своих мужей из мешка. Все номера выигрышные. Обмен мужьями запрещен. Единственное основание для развода это измена. Но в этом случае виновная сторона изгоняется из общины.

 

Сю: А такие браки счастливые?

 

Гейне: Каверзный вопрос! Хороший брак это награда, а не зарок счастья. Мне говорили, что прежде, чем получить свой билет, свадебные кандидаты должны пройти медицинский осмотр. Существуют также и возрастные ограничения. Получившиеся браки часто являются образцами силы, здоровья и деторождения.

 

Сю: А были случаи, когда молодой человек или женщина восставали против подобной «жеребьевки»?

 

Гейне: Были, они выражали свой протест и покидали общину.

 

Бальзак: Вот видите! Такое коммунистическое общество возможно только как придаток к нашей цивилизации. Если бы оно существовало повсеместно, то не продержалось бы и полгода. Если бы все мужчины и женщины подчинялись этому закону, то велась бы постоянная гражданская война. Как у львов, когда сражаясь за девственность львицы десять львов теряют свою жизнь.

 

Гейне: Девственность это единственная приятная утрата!

 

Сю: И единственная невосполнимая.

 

Бальзак (повязывая салфетку вокруг шеи): Не будем отклоняться от темы нашего разговора. Как это ни покажется удивительным, господа, но я самым серьезным образом изучил Сен-Симона, Фурьеризм и коммунизм. Коммунизм является логичным и неизбежным следствием всех других «измов». Народ не копается в мелочах. Народ ударяется в крайности. Что такое коммунизм? Это возврат к первобытному состоянию, когда мужчины и женщины питались бесплатно за одним столом. Как только вводятся денежные расчеты, одни люди начинают экономить, другие – жить экстравагантно, и в результате быстро наступает неравенство, а потом … начинается война. За любую сделанную работу, и всем работникам, будут платить одинаково по минимуму, и никогда по максимуму. И кнут надсмотрщика будет подхлестывать ленивых и непокорных. Таким образом, мы будем иметь дело не только с неволей и тиранией, но и с постоянной анархией. Вы обобществите имущество, введете полигамию, одномужество? Но это же позор – все это! Вы установите обязательное многоженство? Но это же рабство! Это один порочный круг – отвратительный круг. Невозможно себе представить, чтобы образованный человек мог быть искренним коммунистом. Если во Францию вернется республика, то против Бабеуфсов выступит не один Робеспьер, а сотня тысяч, ибо истинный республиканец должен быть более жесток по отношению к коммунизму, нежели монархист. Коммунизм – самый очевидный и яростный враг демократии. Это естественный пособник абсолютной монархии. Если мне будет позволено прибегнуть к метафоре, то я могу осчастливить Сю, сказав, что республика это состояние естественного здоровья, а коммунизм это раковая опухоль. Коммунизм устанавливает благополучие шарлатана, который представляет собой деспотизм. Под предлогом лечения деспот убивает одно другим, и наследует то, что остается.

 

Сю: Так пусть так и будет! И поскольку я хочу доставить удовольствие моему уважаемому* другу Бальзаку, я заявляю, что я не коммунист. Я всего лишь социалист. Различие между ними я объясню позже. Но пусть Бальзак сперва ответит на следующий аргумент. Ни республика и ни монархия не несут ответственности за существование некоторых социальных изъянов. Коммунизм существовал всегда. Социальные недуги существовали всегда. Что делает монархия, что она когда либо делала, что она вообще может сделать, чтобы исцелить эти недуги? Не является ли монархия матерью, первопричиной всех этих зол? Не она ли источник этой заразы? Республика, в которой каждый гражданин может выразить свое мнение, предложит, по крайней мере, средства лечения. Она будет искать причину того, что происходит. Она может бороться. У нее есть здоровье и сила. А что может сделать монархия в борьбе с социальной коррозией? Не она ли была на протяжении тысячелетий главной причиной бедности и невежества масс, обращаясь с ними как с животными? Разве не монархия присваивает себе плоды труда девяти-десятых населения, и распределяет их между оставшейся одной десятой – своих преторов, риторов, аристократов, священников и придворных? Не об этой ли католической монархии мечтает месье Бальзака? Откройте историю последних семнадцати веков! – Одни несправедливости, страдания и бесчинства! Кем были люди до 1789 года? Множеством обремененных животных! Христианский холоп был в три раза ничтожнее раба древнего Рима. Он был привязан к земле, он считался частью имущества, не имеющим ни души и ни собственной воли. Из-за угрозы разорения, ни один христиан не мог отпустить на волю своих крепостных, как это практиковалось в древнем Риме. Крепостной не мог даже стать монахом. Опыт показывает, что монархия всегда душила коммунизм. Люди были от этого счастливее? Боже мой! По какому праву Вы требуете, чтобы сто тысяч аристократов и попов плавали в роскоши, тогда как десять миллионов французов, равные им, а часто и более заслужившие подобное вознаграждение, изнемогали в нищете? Как говорит Вольтер: «Когда тигр хватает меня за горло, мне не важно, кто его заменит.» Давайте сначала упраздним привилегию, неравенство, незаслуженное богатство, и только потом будем решать, что делать дальше! Когда молодой пастух смотрит вдаль, ему кажется, что он видит, как небо соприкасается с землей, но по мере его продвижения горизонт расширяется. То же самое происходит и с человечеством. Просто за счет нашего движения вперед, горизонт перед нами расширяется.

 

Гейне (заметив несвойственную для Сю горячность, наливает ему бокал шампанского из бутылки, которую он утром прислал Вайлю): Твои излияния были самого высшего разлива – теперь попробуй мои.

 

Бальзак: Излияния Сю всего лишь пена. Она сверкает, блестит и пузырится, но в воздухе критики она испаряется и улетучивается… Начнем с того, что человечеству требуется всего некий минимум, потому что на земле существует только минимум мирной деятельности. Для того, чтобы выжить в материальном смысле, человек должен работать: сеять, жать, прясть, ткать, быть плотником, каменщиком, кузнецом, уметь делать колеса. И, самое главное, он должен производить детей. Эти занятия является основой рода человеческого. Остальное – всего лишь роскошь: роскошь сознания, гениальности, рассудка. Мир не продержался бы и года без основных занятий, для которых Бог создал девять-десятых человеческой расы. Если исключить военные напасти, то при монархии элементарная жизнь вполне возможна, но она невозможна в демократическом государстве. Если гражданин будет вынужден брать в руки оружие защищаясь против бездельников, которые не только мешают ему работать, но и реально угрожают не позволить ему насладиться плодами своего труда, то жизнь станет невозможной, и люди перестанут работать. В результате получится хаос, пустыня. Коммунист не возьмет себе десятину – десятую часть – как это делали священники и знать, он заберет себе все. Он как трутень, который, не работая, не только присваивает себе мед, но и разрушает улей, потому что в его планы не входит создание медовых сот. И это вполне естественно, поскольку трутню соты не нужны: он ничего не производит, он не работает, он не изготовляет мед. Ему нужна только общая дыра, точно также как банде разбойников нужна пещера. Но, помимо этого соображения, главная проблема заключается, как говорят Фурьеристы, в самой природе человека. Я уже сказал, что вопросы политики совершенно второстепенны по сравнению с древним и вечным противостоянием милосердия и свободы. Теперь ответьте мне да или нет: разве не правда, что некоторые люди рождаются более сильными, более красивыми, более мудрыми, более духовными, более уравновешенными и более добродетельными, нежели другие? А вот и вопрос для любителя поспорить: разве не правда, что большинство людей рождается для физического труда, в котором больше всего нуждается человеческое общество? Давайте, будем честны. Разве не правда, что одни люди представляют собой нули, а другие – значимые числа? Разве нули что-то значат, пока их не поставят после чисел? Разве они не должны, во имя их собственного счастья, подчиняться, тогда как другие рождены, чтобы отдавать приказы? Разве значимые числа не сводятся на нет, если перед ними поставить нули? Разве монархия не больше соответствует природе человека, нежели республика? И боже меня упаси загонять будущее в шаблоны прошлого! Но это же факт, что в истории всех наций монархия существовала тысячелетия, тогда как республика не больше полувека. Давайте согласимся, что республики прошлого были только прелюдиями, моделями, идеалами для будущего. Нам есть чему учиться. Человечество, как и человек, постоянно ходит в школу. Остается только выяснить, меняются ли основные истины, существует ли что либо абсолютно новое. Я забыл имя философа, который сравнил исторические правды с разными слоями кожуры лука. Каждый удаленный слой скрывает под собой более свежую и молодую кожу – но все того же лука!

 

Гейне: И у нас от него всегда текут слезы! Теперь я понимаю луки Египта, на которые так сетовали обитатели пустыни….* Республиканец Моисей повел себя как Робеспьер, когда, разрушив скрижали закона, он приказал своим Левитам: «Уничтожьте осквернителей!»

 

Бальзак: Правда заключается в том, что большинство людей несчастны и обретают счастье только по принуждению более умных и более волевых. Абсолютная свобода всегда была и всегда будет абсолютной анархией.

 

Сю (готовясь подняться из-за стола, поскольку уже поздно):А каково мнение нашего друга Гейне?

 

Гейне: Будучи немцем, у меня много мнений. Если их суммировать, то вот моя позиция… Но я вас предупреждаю, что я начну с Потопа. Мне продолжать?

 

Бальзак: Продолжать! Тебе это будет не трудно, ты оседлаешь Пегаса!**

 

Гейне: Я заметил, что двадцати четырёх часовые сутки состоят из дня и ночи. Из двух противоположных сущностей. Не будь ночи, день был бы несовершенен, несмотря на всю свою красоту. То же самое можно сказать и о ночи. Я также заметил – и здесь я начинаю с Потопа – что для зачатия ребенка нужны мужчина и женщина, особенно женщина. Снова два противоположных существа, которые соединившись, создают определенную гармонию. И еще я заметил, что для заключении любой удачной сделки требуется как глупец так и умный человек. Мне кто-то говорил – я полагаю, это был Берлиоз, поскольку Мейербер ко мне в последнее время охладел – что два диссонансных звука всегда звучат гармонично, и что идеальный аккорд состоит из третьего интервала, пятого интервала и октавы, таинственное сочетание, которое кабалисты применили даже к любви. Меня заверяли, что существует и цветовая шкала. Короче говоря, все, что длится, все, что доставляет нам удовольствие, состоит из контрастов. Друзья мои, я полагаю, что мы можем исходить из того, что это справедливо также и при сопоставлении республики с монархией. На самом деле, нам не нужно то или другое, нам нужно и то и другое, вместе. Любое из них в одиночку представляет собой диссонанс. Вместе – они производят идеальный аккорд. Поэтому, нам нужна или республика управляемая монархистами, или монархия управляемая республиканцами. В защиту моего тезиса у меня имеется более двухсот пятидесяти неоспоримых аргументов, но у моего тезиса один дефект – он попахивает эклектизмом… И на этом я должен прерваться. У меня есть жена, или, скорее, у моей жены есть я, и она никогда не поверит, что я завтракаю с гениями. Я должен вернуться домой. Я также надеюсь получить удовольствие от скорой встречи с вами в моем доме. Там мы и провозгласим республик. Бальзак будет президентом. Сю станет генеральным секретарем. А что касается меня, то я буду прославлять вас немецкими стихами, поскольку французы никогда не допустят, чтобы романист обладал политическим гением. Мейербер положит мои стихи на музыку, и их споет наш чудесный друг Вайл, наделенный прекрасным тенором.