12 июня, в очередной раз отмечая День России, наши сограждане куда чаще задаются вопросами не о том, куда идет страна, в чем заключена ее идентичность или каковы наши цели и задачи, а о том, почему распался Советский Союз. Сама по себе зацикленность на этой исторической связи выглядит немного странной, но четверть века, прошедшие со времени краха СССР, на мой взгляд, позволяют с достаточной точностью изложить причины его конца.

Фундаментальной причиной неудачи советского эксперимента стало, как мне представляется, противоречие между конечностью его экономического ресурса и универсальным характером коммунистической идеи.

Возникнув в эпоху наивысшего расцвета промышленной эры, СССР сумел соединить реплицируемые техники индустриализма с мощнейшим неэкономическим принуждением — как прямым (осуществлявшимся с помощью насилия), так и косвенным (достигавшимся за счет идеологической мобилизации).

Этот непростой симбиоз дал хороший результат — и жизнеспособность государства была доказана ускоренной индустриализацией, победой в войне и первыми послевоенными десятилетиями.

К середине 1960-х Советский Союз пришел с очевидными достижениями и, вероятно, имел все шансы трансформироваться в «нормальное» общество.

Многими интеллектуалами он воспринимался именно как одна из версий такового. Например, Раймон Арон в те годы подчеркивал, что «Европа состоит не из двух коренным образом отличных миров: советского и западного, а представляет собой единую реальность — индустриальную цивилизацию» (Aron, Raymond. 18 Lectures on Industrial Society, London: Weidenfeld & Nicholson, 1968, р. 42). Однако именно в это время и случилось непоправимое.

С одной стороны, Запад начал исторический переход от индустриального общества к информационному, или, если говорить точнее, «обществу знания». Особой ценностью стали обладать особенные продукты и, соответственно, их создатели.

Индивидуализм, издавна считавшийся в советском обществе злом, начал превращаться в фундаментальный движитель мировой экономики, чего социалистическое общество не в состоянии было воспринять.

Разрушались границы, стремительно формировалось глобальное информационное пространство, от которого СССР также стремился закрыться. После 1962 года в мире сложился консенсус о невозможности осознанного развязывания ядерной войны, но советское руководство продолжало наращивание военной мощи, хотя страна опиралась на экономику, которая становилась все более несовременной.

Чем дальше уходил Запад по постиндустриальной траектории, тем более безнадежной оказывалась судьба не только СССР, но и другого тогдашнего конкурента традиционного Запада — Японии. Неудивительно, что обе державы, претендовавшие на оспаривание приоритета Америки как World's No1, экономически рухнули практически одновременно — в 1989–1990 годах.

Индустриальная экономика, невосприимчивая к технологическим новациям, не ориентированная на удовлетворение постоянно меняющегося потребительского спроса и управляемая к тому же предельно централизованно, могла дожить и до наших дней — но не в случае, если она претендовала на достижение глобальных целей.

С другой стороны,

Советский Союз именно с начала 1960-х годов воспринял мировое национально-освободительное движение как сигнал к началу планетарной схватки с Западом за окончательную победу коммунизма.

Этот шаг предопределил начало политики, не имевшей ничего общего с интересами советского народа. Сосредоточься СССР на развитии своей экономики, на выстраивании относительно плотного конструктивного взаимодействия с Европой; пойди Москва на воссоединение Германии и «перестройку» вскоре после Карибского кризиса, а не в конце 1980-х — и вполне вероятно, что Советский Союз существовал бы и поныне.

Однако коммунистическая идеология заставляла советское руководство действовать как руководителей не одного из крупнейших европейских государств, а глобальной сверхдержавы, причем находившейся в крайне уязвимом положении. В отличие от США, которые были окружены союзниками, дополнявшими американские усилия в решении геополитических задач, СССР был окружен клиентелой, поддержание которой требовало гигантских экономических ресурсов.

Уже к середине 1970-х это стало очевидным, но высокие цены на нефть застили кремлевским старцам глаза, и попытки справиться с народным движением в Польше и превратить в социалистический рай феодальный Афганистан стали последними каплями в череде сделанных ошибок. В итоге Советский Союз оказался экономически несостоятельной страной, не способной обеспечить базовые повседневные нужды граждан.

Второй важнейшей причиной кризиса советской модели было присущее ей утверждение несвободы и подчинения личных целей «общественным».

Тогда как Запад уже сотни лет находил в раскрепощении частной инициативы источник экономического роста и политического равновесия, Советский Союз жестко подавлял инакомыслие, не предполагал демократического типа правления и отчаянно боролся с продвижением меритократического принципа на всех уровнях менеджмента.

В итоге вместо того, чтобы сталкиваться друг с другом и формировать векторы прогресса, интересы самых разных групп в обществе стали сталкиваться только с интересами государства, что порождало потенциал для протеста и ощущение массовой неудовлетворенности.

Особую остроту проблеме придавал закрытый характер советского общества: если бы оно имело более «пористые» границы (открытые пусть даже лишь в одну сторону), давление на систему было бы куда меньшим и она могла справляться с ним намного дольше. Однако непреодолимая любовь советской верхушки к авторитаризму и автаркии не позволяла стране измениться и тем самым также подготавливала ее крах.

Этот же момент — подчинение частного целому — проявлялся и во внутренней политике страны, которая не учитывала сложносоставного характера того, что когда-то было Российской империей.

Зависимые территории Средней Азии, инкорпорированные в состав государства чуть более ста лет назад, к 1980-м годам были полноправными союзными республиками, население которых стремительно росло, но степень «европеизации» которых оставалась весьма низкой.

На большей части советской периферии не были изжиты даже полуфеодальные и родоплеменные традиции, которые сегодня пышным цветом расцвели в новых независимых государствах.

Наличие такой периферии всегда чревато риском распада страны — своего рода «деколонизации» — в случае ослабления центра. Собственно говоря, СССР «пожал» в своих собственных границах ровно то, что он ранее «посеял» в глобальном масштабе: нигилистическое отношение к европейской цивилизованности и готовность «масс» следовать за своими «царьками», если они рискнут призвать к независимости от метрополии.

Отсюда мы приходим к важнейшему вопросу, который будоражит сегодня сознание многих россиян: мог ли Советский Союз реформироваться в 1984 году и сохраниться до наших дней? Мой ответ — категорическое «нет».

«Болезнь» была слишком запущена, а диагноз ставился совершенно неверно.

Поэтому, когда Михаил Горбачев — без сомнения, величайший реформатор современности — приступил к операции, она оказалась вскрытием. СССР, на мой взгляд, прошел точку невозврата в 1968 году, проиграв космическую гонку американцам, разрушив свой имидж освободителя Европы вторжением в Чехословакию и «проспав» формирование нового качества свободы в «эксплуататорских» странах Запада.

Все дальнейшее было агонией, не предполагавшей возвращения к нормальной жизни.

Если проводить некоторые исторические аналогии (а точнее — реминисценции, так как аналогии никогда не являются совершенными), то современная Россия может быть уподоблена европейским королевствам раннего Средневековья — ну, скажем, VIII–IX веков.

Люди в это время еще пользовались римскими дорогами и виадуками, хотя и не умели строить их и поддерживать в должном состоянии. Представители образованных классов еще говорили на языке бывшей метрополии, но происходившие от него, а порой и вообще не связанные с ним варварские наречия были средством общения большинства. Наука и философия ушли, освободив место для религиозной догматики — но все равно отдельные правители распадавшейся на феодальные уделы Европы тешили себя сознанием принадлежности к пусть и «священной» (очень харáктерное для современной России словцо), но Римской империи.

Потребовались, как мы знаем, века для того, чтобы европейцы нашли новые источники развития своих обществ и постепенно повернулись от пассивной апологии прошлого к активному освоению — и к строительству — будущего. Нам до этого еще далеко.

Именно в этом, на мой взгляд, и заключен ответ на вопрос о том, почему в нашей стране куда больше внимания уделяется оценкам «конца Советского Союза», чем «начала новой России». Вся европейская историческая традиция исполнена именно этого подхода — и знаменитое падение Римской империи всегда будет читаться с несопоставимо бóльшим интересом, чем повествование о становлении пришедших ей на смену норманнских, франкских и германских княжеств.

Даже в падении чего-то великого намного больше героики, тайны и интриги, чем в становлении чего-то, что трудно даже при наличии безудержного воображения назвать сопоставимым.

Солдатские конунги могут завладеть инсигниями императоров, но подлинными наследниками цезарей они от этого не станут.

Однако не менее важным остается вопрос о том, был ли конец Советского Союза позитивным или негативным явлением — как и о том, что он принес (и еще может принести) населявшим его народам. Выражая свою личную точку зрения, я бы назвал случившееся в 1991 году не только естественным и предопределенным, но и полезным явлением.

Двумя важнейшими последствиями краха СССР стали, с одной стороны, уход мира от глобального квазивоенного противостояния и резкое снижение (что бы ни говорили мудрецы из «Валдайского клуба») риска мировой ядерной войны. И с другой — «диверсификация» постсоветского пространства, ныне разделенного на деспотические общества с наследственной властью и государством, узурпированным правящими кланами, и страны, видящие свое будущее в мире права и демократии.

Эта поляризация, проходящая в мире, где возможны лишь локальные конфликты, составит суть всего первого столетия постсоветской истории. Мы пока присутствуем при ее первых шагах — от вступления в Европейский союз балтийских государств и до формирования наследственной монархии в Азербайджане и (на наших глазах) в Таджикистане. От попыток Украины и Грузии стать частью объединенной Европы до становления феодальных политических систем в Узбекистане и Казахстане.

Дальше мы увидим намного больше интересных поворотов, и главным останется вопрос о том, в каком направлении пойдет Россия.

Территория Советского Союза на протяжении XXI века практически неминуемо будет поделена между Европой и Азией.

И это станет подлинной трагедией тех, кто до сих пор полон грез о фантоме евразийства, никогда не существовавшего нигде, кроме воспаленного сознания философов.

Распад СССР запустил масштабный процесс размежевания Европы и Азии, современности и архаики, гуманистического общества и авторитарного государственничества. В этом, на мой взгляд, заключено величайшее историческое значение событий, случившихся четверть века тому назад. И подвести им итог мы сможем вовсе не сейчас, а только тогда, когда на картах мира станет четко видна окончательная линия этого нового размежевания.