Печатается в сокращении.  Полный текст размышлений Дмитрия Быкова от том, принадлежат ли великие писатели только одному народу опубликован на сайте ЭХА Москвы

С.БУНТМАН – кому, собственно, принадлежит - одной стране, разным странам – писатель, большой писатель?

Д.БЫКОВ – совершенно очевидно, что зависит это не от языка. Зависит это от миссии писателя: в какой степени он сумел выдумать национальную культуру. Есть писатели, которые принадлежат всем временам и всем народам. Ну, скажем, Гюго абсолютно интернационален. И дело ту не в том, что он долго пробыл в изгнании, а в том, что одинаково понятен всем. А от Ибсен пребывал, например, в уверенности, что «Пер Гюнт» может быть понят только норвежцами по-настоящему. 

У меня есть сильное подозрение, что тот принадлежит нации, кто творит национальную мифологию. Я, вообще, не очень люблю интернационализм в литературе. Так-то я большой его сторонник, а в литературе все наоборот: чем более писатель выражает национальный дух – вот, как Гарсия Маркес, например. До Гарсия Маркеса Колумбии не было на литературной карте. Он ее создал. До Швейка (у чехов) не было национального героя. 


С.БУНТМАН – Чехи десятилетиями жаловались, что именно Швейк стал национальным… 

Д.БЫКОВ – Теперь они понимают, что лучше Швейк, чем любой другой, потому что национальным героем 20 века, действительно, был оптимистический идиот, ничего не поделаешь. И у меня есть сильное подозрение, что Гоголь все-таки создал украинский национальный миф, и этот миф продержался худо-бедно 200 лет, не так уж мало. Сейчас, конечно, он закончился, но 200 лет он держался. Затем Гоголь сделал титаническую попытку выдумать Россию, и надо признаться, что эта попытка удалась только наполовину. Он выдумал Петербург. Петербург по этим лекалам существовал очень долго, пока Достоевский по диккенсовским лекалам его не перепридумал. Петербург Гоголя держался и отчасти держится. Но тот гоголевский Петербург продержался очень долго, надо сказать, чуть ли не до Андрея Белого. Гоголь придумал образ дороги как символ России, безусловно. Трагедия в том, что Гоголь не дожил до 55-го года, когда в России начались предсказанные им перемены, и «Мертвые души» захлебнулись на полдороги. По сути дела, он сделал, действительно, грандиозную попытку выдумать всю русскую литературу после себя. У него появляется Костанжогло – абсолютный Левин толстовский, Тентетьников – абсолютный Обломов, Уленька тургеневская совершенно. Но он не дожил то того, что эти герои начали воплощаться в жизнь. Если бы дожил бы - придумал бы и Базарова. Но проблема в том, что Чичикову некуда вернуться. Вот в этой русской Одиссее нет той Итаки, нет образа дома, куда он мог бы вернуться. Образ дома в русской культуре пришлось выдумывать Толстому. 

С.БУНТМАН – Вообще, в «Мертвых душах» у каждого есть дом, которые его отражает. 

Д.БЫКОВ – И самое ужасное, что этот дом почти всегда разваливается. Это разваливающийся дом Плюшкина, это покрытый пылью и полудостроенный дом Манилова, это пещера Полифема, циклопа – это дом Собакевича. Убедительного образа дома, где хотелось бы жить, нет. Этим пришлось заниматься Толстому. Но вот, на Украине этот образ дома есть. На Украине, как ни странно, у Гоголя национальная мифология круглая, законченная, как яйцо, это мир, в котором хочется жить: мир Вакулы, мир Оксаны, и даже нечисть там домашняя, мирная – Басаврюк. А вот России – этот тот Вий, который взглянул в него страшными глазами своими и тут же он, ощутив эту роковую пустоту, навеки утратил свое веселье. 

... обратите внимание. Украинская культура, по сути своей, она культура пародическая, пересмешническая, они издевается всегда. То, что травестирование, пародирование великих драматических, эпических образцов, заложенных как-то в украинском национальном характере веселом –это, безусловно так. «Энеиды» Котляревского, «Мертвые души» Гоголя, которая пародия «Одиссеи». 

Мы привыкли, что Тарас трагическая фигура, в общем, трагическая биография. Но, сколько у него злого юмора, сколько у него пародии – полно. И я думаю, что, поскольку украинская культура создавалась, оформлялась довольно поздно при активном участии тех же немецких романтиков через Гоголя, то есть о на проходила через призму уже сложившейся культуры мировой – она во многом пародийного характера. Украинская культура, вообще, веселая, она смешная. Эта культура, которая растет на чужих руинах. 

В украинском характере есть довольно легкое отношение к жизни и, соответственно, к смерти. Это не Россия вам с ее климатом. Там даже, как сказала мне как-то Ада Роговцева, даже перебранка украинских хозяек всегда звучит не столько грозно, сколько весело. И Одесса – южная наша имперская столица, которая тоже стоит пусть на довольно циничном, но все-таки бабелевском юморе. Обратите внимание, что все всем свои. Это такая очень корпоративная культура. Налетчики, которые грабят и богач, которого грабят мирно садятся за стол и обсуждают проблему: «Если у меня не будет денег – у вас не будет коровы». Полиция мирно участвует во всем этом. То есть греки, евреи, украинцы, русские в первую очередь, очень мирно в этом социуме живут. 

  Я, вообще, настаиваю на том – и многие со мной не согласятся, - что никогда культурной вражды между Россией и Украиной не было. Более того, мы всегда были в восторге от того, что сделал для нас Гоголь, и он был всегда абсолютноvelcom во всех русских домах, начиная с Пушкина. Никогда не было трений между Тарасом и, например, Некрасовым, и одно из лучших стихотворений Некрасова посвящено памяти Шевченко.

я все-таки за то, чтобы писатель принадлежал своему народу, чтобы он выдумывал его национальные черты. Толстой выдумал русский характер во многих отношениях – Лев. До Толстого - совершенно прав Ленин, в общем, неглупый критики – до этого графа мужика в литературе не было. Пришел Толстой и сделал. Француз бы не сделал, немец бы не сделал, а Толстой угадал. Точно так же, как до Томаса Манна и во многих отношения до Кафки не было германского тоталитаризма в литературе. Просто ну, вот надо было объяснить, где германский национальный миф переходит в тоталитарные бред. 

С.БУНТМАН – Там много, что было. Там интересная такая скрепочка есть у того же Томаса Манна, когда на сеновале в «Докторе Фаустусе» размышляют: «А, кто еще так думает о себе», то есть так напряженно думает о себе, и им приходит единственный ответ: «Наверное, русские». 

Д.БЫКОВ – Вот вы как раз упомянули «Фаустуса». Для меня это, вообще, главный роман 20-го века, один из. Он ведь сделал, действительно, великолепную вещь: ему пришлось оправдать немецкий национальный миф, потому что по всем параметрам выходило, что немецкий национальный миф прямо приводит к фашизму. Они идет от Гетте, проходит через Вагнера, завершается в Ницше, а от Ницше уже до фюрера один шаг. Вот Манн смотрит, до какого момента можно отмотать назад, чтобы национальный миф спасся. Он отматывает до модерна. Ему кажется, что немецкая культура сошла с ума на модерне, на эстетизации зла… 

В России никогда не было, во-первых, этой немецкой серьезности, во-вторых, немецкой тяги к абсолюту. Россия же страна, как мы понимаем, довольно щелястая – в ней всегда есть какие-то щелки, в которые проникает или воздух или что-то запретное. Ну, она большая, в ней никогда не было тотальность. А вот эта тотальность, авторитарность немецкого духа в Фаусте – это страшное дело. 

даже при Сталине России не была так тоталитарна, как Германия при Гитлере. Русский жанр – это анекдот. Анекдот – это зазор, щелка между официозом и мнением народным, и всегда это спасает. Кстати, никто еще не осмыслил, никто не написал национальный миф с этой стороны, ну, может быть, один Синявский, который пытался как раз рассмотреть эту щелястость.

 А вот, кто создал русский миф 20-го века? Мне иногда приходит страшная мысль, что Платонов. Но это такое безумие, что я бы в этом мифе жить не смог. Этот миф – он величествен, но он не соблазнителен.  

Но это моя позиция, очень экзотическая: советский миф создали Булгаков и Маяковский с двух сторон, два врага, два оппонента. Причем оба считали друг друга бездарями, хотя очень уважали при этом. Маяковский говорил, что Булгаков попадет в словарь устаревших слов рядом с «буржуином». Булгаков считал, что Маяковского похоронит его же Присыпкин, которого он сам и вырастил. Но ничего не поделаешь, эстетику советского мифа создавали с двух сторон: со стороны официозной – Маяковский, и со стороны кухонной, интеллигентской и подпольной – Булгаков. Булгаковская Москва, где живут ночью, где богема празднует, где террор ночью осуществляется, где берут людей – они исчезают в никуда, где доносы постоянные, где алоизиимакаровичи строчат чего-то, великие мастера сидят по подвалам – вот это ночная Москва Булгакова. А ночная Москва, где строят метро, где маршируют колонны – это Маяковский. 

  Но тут еще важно вот, что. Удивительным образом эти два мифа сочетаются в музыке Шостаковича, который абсолютно амбивалентен – его можно трактовать и так и так. Ведь Маяковский не зря ему сказал: «Ты далеко пойдешь, Шостакович», услышав музыку к «Клопу». Пятая симфония, а Четвертая в особенности – никто же ведь не знает, что там в конце: траурный марш или первомайское шествие?      Но тут ужас-то в том, что этот миф равноубедителен в двух своих частях: и в дневной, и в ночной. Когда я читаю Маяка, а я много его перечитываю его последнее время из-за книжки, меня переполняет восторг, ничего я не могу с собой… Да, он советский миф создал, у него получилось

 одна из причин, почему Набоков не получил Нобеля, хотя он очень хотел и имел все основания – то, что он не привнес вот этой своей территории. Обычно дают тем, кто ее все-таки изобрел, как Лакснессу, который изобрел свою Исландию, как, допустим Лагерлёф, которая изобрела свою Скандинавию, или Маркесу. Набоков – космополит и поэтому недополучил, как и Борхес, кстати. Но вот, в чем дело, мне кажется, что Набоков все-таки определенную нацию создал. Самый популярный, самый успешный российский экспортный товар – это русский эмигрант. И вот нация русских эмигрантов Набоковым создана. Это люди, которые с достоинством несут изгнание, которые, как в статье «Юбилей» в десятилетие революции праздную десять лет одиночества и десять лет презрения. Это люди, которые говорят о себе словами римлянина: «Раскинул в дали от Рима свой шатер, и мой шатер был мне Римом». Набоков, да, создал нацию русских эмигрантов, он ее живописал, он создал идеальный образ России в «Аде», изумительный совершенно. 

С Мицкевичем все совершенно очевидно. Мицкевич создал, конечно польский национальный характер. Я говорю даже не о «Конраде Валленроде», а прежде всего о «Дзядах» и об их русской части, на которую в ответ Пушкин не много, ни мало вынужден был написать «Медного всадника». И главный национальный архетип польской культуры – никакая Литва тут, конечно, близко не ночевала, Россия тоже, Белоруссия тоже. Это победа через поражение. Гордое шляхетное сознание: поражение, да - мы сосланы, да – мы высланные, да – мы в плену, но мы не склоняем головы, мы рано или поздно победим. Вот за это они любили Окуджаву. Старый солдат, который изранен, побежден, но у него есть флаг, у него есть знамя, у него есть барабан. 

 Мне много приходилось читать Мицкевича, особенно, когда я занимался историей «Медного всадника» и вот этот уступ знаменитый, как бы отступление, кусок, дзядовка – он существует во многих разных переводах. Там, где памятник Петру Великому, там, где низвергнутый застывший водопад. Все-таки ничего не поделаешь, это гениальные стихи. Можем мы сказать, что диалог об империи оказался на равных: оказался равным антиимперский, во многом антирусский пафос Мицкевича – он уравновешен гениальным, очень сложным, очень неоднозначным ответом Пушкина.

 

С.БУНТМАН – Дима, есть еще один вопрос от предвидения нынешнего времени. Для меня самая такая странная и на поверхности лежащая шутка, что за этот год «образовался остров Крым, и руководит им Аксенов». 

Д.БЫКОВ – Видите, остров Крым не образовался, потому что Аксенов выстраивал альтернативный идиллический образ России, который потом схлопала большая Россия. Он писал роман об интеллигенции и народе, о том, что интеллигенции на надо растворятся в народе – она погибнет. «Остров Крым» - это проекция лучших черт русской интеллигенции вот и все. 

Мне кажется, что Пушкин создал национальную этику, а это даже значительней, чем научить владеть четырехстопным ямбом. Мне кажется, что пушкинская этика – она очень не тождественна христианской, и она в чем-то ее углубляет, а в чем-то ее эстетизирует. Вот Пушкин, например, считает, что мщение – это христианская добродетель: нельзя спустить негодяю – это позор. Пушкин считает, что есть «упоение в бою и бездны мрачной на краю», то есть не следует бояться смерти, а следует шагать ей навстречу. В пушкинском нравственном кодексе труд занимает, вообще, не главное место среди национальных добродетелей, а наоборот, вот прекрасная праздность, там «вдохновенный досуг». И мы не очень любим работать – мы любим «вдохновенный досуг». Отвага, честь выше совести – аристократический принципа, и, честно говоря, Мережковский подчеркнул, что после Пушкина мы предали эту традицию. Да, духовный аристократизм, бесстрашие и праздность – все это мы осуществили, плюс, конечно, женщины хорошенькие и бутылки врагом не бывать. 

Полный текст размышлений Дмитрия Быкова о том, принадлежат ли великие писатели только одному народу, на сайте ЭХА Москвы