ЛЮБОВЬ ТРАМПА К ПУТИНУ ИМЕЛА ИСТОРИЧЕСКУЮ ПРЕДШЕСТВЕННИЦУ

В дни, когда человечество в страхе ждет от президентствования Трампа, объясняющегося в любви к диктатору России Путину, разрушения мирового порядка, самое время вспомнить аналогичную любовь президента США Рузвельта к хозяину СССР Сталину. И к чему эта любовь привела Европу и мир

Веб-сайт: volsky.us

 

редакция журнала Новых Концепций напоминает: позиция авторов публикуемых в журнале статей не обязательно совпадает с позицией редакционной коллегии

 

БЕЗОТВЕТНАЯ ЛЮБОВЬ

 

На первый взгляд между ними не могло быть ничего общего: американский патриций, отпрыск старейшего рода, аристократ до мозга костей, всю жизнь купавшийся в роскоши, выпускник самых престижных учебных заведений, достигший высшей власти демократическим путем, политический романтик, мечтавший о всемирной демократии с собой во главе, - и кавказский бандит, перекрасившийся в революционера, ходивший по колено в крови, коварством и интригами проложивший себе путь наверх, грубый и вульгарный мужлан, безжалостный деспот и тиран, стремившийся к мировому господству. И тем не менее факт есть факт: до самой своей смерти президент США Франклин Делано Рузвельт пылко ухаживал за советским диктатором Иосифом Сталиным в надежде подчинить его своему обаянию.

 

Роман Рузвельта со Сталиным принадлежит к числу наименее известных страниц истории Второй мировой войны. По сей день в «приличном обществе» неудобно даже упоминать о нем: малейший намек встречается в штыки как “маккартистская вылазка”. Однако светская условность светской условностью, но никто не отрицает того, что было отлично известно всем, кому доводилось в те годы бывать в вашингтонских коридорах власти: американский президент страстно домогался расположения советского тирана и слышать не хотел предостережения со стороны тех, кто лучше него понимал характер и истинные намерения “доблестного союзника” Америки.

 

Едва ли не с первого момента после прихода к власти Франклина Рузвельта отношение Вашингтона к Москве круто изменилось: на смену враждебной  настороженности пришла живая симпатия и душевная приязнь. Госсекретарь Корделл Халл, не питавший никаких иллюзий в отношении коммунизма, в своих мемуарах с возмущением писал о том, с какой легкостью Советский Союз получил дипломатическое признание в самом начале правления Рузвельта.

 

Сотрудникам советского посольства и консульств, в подавляющем большинстве своем выполнявшим разведывательные задания, была предоставлена полная свобода действий, никто не обращал внимания на вопиющие нарушения ими стандартных правил и запретов. Такое попустительство было особенно разительно на фоне строжайшей слежки за потенциальными нацистскими агентами, установленной ФБР по приказу сверху.

 

Когда Уиттакер Чемберс в 1939 году явился к ответственному сотруднику администрации Адольфу Берлу с доказательствами существования советской агентуры в Госдепартаменте, тот просто подшил представленные ему документы к делу, но не дал ему хода. Любые намеки на существование коммунистического подполья или советской агентуры в США наталкивались на дружный отпор со стороны либерального общественного мнения, чьи воззрения всецело разделялись в Белом Доме.

 

25 июля 1941 года в Москву на личную встречу со Сталиным прибыл ближайший советник и доверенное лицо Рузвельта Гарри Гопкинс. В течение нескольких доверительных бесед с американским посланником советский лидер заверял его в несокрушимой мощи Красной Армии, но в то же время требовал всемерной помощи – от танков, самолетов, артиллерийских орудий и транспортных средств до промышленного сырья и продовольствия. И все это в колоссальных размерах.

 

Гопкинс внимательно записывал. По возвращении домой он опубликовал статью с впечатлениями от своих кремлевских встреч, где советский вождь описывался в молитвенных тонах. Но еще до приезда в Вашингтон, чтобы не терять времени, Гопкинс направил своему патрону телеграмму с просьбой немедленно начать поставки, в которых так остро нуждается Советский Союз. Рузвельт без промедления ринулся выполнять просьбы нового союзника.

 

1 августа, еще до возвращения своего верного помощника из Москвы, президент объявил на заседании правительства, что отныне советским нуждам следует уделять первоочередное внимание. Советский Союз стал наиболее благоприятствуемой страной во всех смыслах этого понятия. Гопкинс взял под свой личный контроль помощь, оказываемую Москве. Все, кто имел отношение к поставкам по лендлизу, знали, что советским требованиям нужно давать зеленую улицу, иначе не оберешься неприятностей.

 

Одновременно администрация повела усиленную агитацию в пользу нового союзника. В то время в Америке были сильны антисоветские настроения, и Конгресс без всякого энтузиазма относился к перспективе неограниченной помощи Москве. К тому же США еще не вступили в войну, экономика функционировала в режиме мирного времени, и американская армия испытывала катастрофическую нехватку буквально всего – от оружия и боеприпасов до военной техники и снаряжения. А тут вдруг предлагалось забыть о своих собственных нуждах и бросить все силы на поддержку режима, который считанные недели назад был верным союзником гитлеровской Германии. Без поддержки общественного мнения Белому Дому было бы нелегко преодолеть сопротивление законодателей.

 

Особенно негативным было отношение к “безбожным Советам” среди верующих. В надежде на то, что Ватикан наставит американских католиков на путь истинный, президент направил послание Папе Римскому, заверяя его в том, что он, Рузвельт, “надеется убедить правительство России восстановить свободу вероисповедания”, и напоминая римскому первосвященнику: “В настоящее время Россию никак нельзя считать агрессором. Им является Германия”. Одновременно Белый Дом кликнул себе на помощь сотни просоветски настроенных лидеров протестантских деноминаций. В начале ноября на пресс-конференции Рузвельт заверил журналистов, что в СССР гарантирована религиозная свобода, и в доказательство сослался на Статью 124 советской конституции.

 

Президент США несколько раз пытался убедить советское правительство сделать хоть какой-нибудь, пусть даже чисто символический жест в сторону веротерпимости, но успеха не добился. Тем не менее он сумел убедить себя в том, что Сталин ничего не имеет против религии. По возвращении с ялтинской конференции в феврале 1945 года Рузвельт сообщил своим приближенным, что уловил в характере Сталина “нечто, что выламывается из образа большевика-революционера” и, видимо, уходит корнями в семинаристское прошлое советского вождя. “В нем проглядывают черты истинно христианского джентльмена”, - резюмировал президент. Можно себе представить, как смеялся “кремлевский горец”, когда ему доложили об этой характеристике. 

 

Столь же ревностно Рузвельт пытался угодить Сталину и в вопросе о втором фронте. Как только Гитлер после нападения японцев на Перл-Харбор необдуманно объявил Америке войну, Москва начала настаивать на немедленном вторжении англо-американских сил во Францию, чтобы ослабить давление на Красную Армию.

 

Английские генералы, знавшие обстановку куда лучше своих заокеанских союзников, были убеждены, что о вторжении можно будет реально говорить не ранее 1944 года. Они не сомневались, что попытка высадиться во Франции скудными наличными силами неминуемо обернется катастрофой, не говоря уже о том, что американская армия была в тот период совершенно не готова к боевым действиям. Для специалистов было аксиомой, что десантная операция такого масштаба потребует длительной подготовки.

 

Но Рузвельт ничего не хотел слышать. Он слал Черчиллю послание за посланием, требуя немедленного открытия второго фронта. “Даже если на полный успех мы не можем рассчитывать, - писал президент США, - главная цель будет достигнута”. И какая же это цель? Чтобы Сталин был доволен! И это при том, что в описываемое время Соединенные Штаты могли выставить на европейском фронте лишь пять сравнительно боеспособных дивизий и не более 500 из требуемых 5700 самолетов  воздушной поддержки.

 

О психологическом настрое, царившем в Белом Доме, красноречиво свидетельствует следующий любопытный эпизод. Советник Черчилля генерал Алан Брук на совещании, посвященном обсуждению вопроса об открытии второго фронта, спросил военного министра США Джорджа Маршалла, как американское командование планирует организовать немедленную переброску на берег пополнений, если штурмовым войскам удастся захватить плацдарм. На что Маршалл небрежно ответил, что об этом он не подумал, да и вообще, не стоит этот вопрос того, чтобы уделять ему внимания. То есть Хозяин приказал – значит, вперед! Какие еще там пополнения!

 

О том, что могло ожидать союзников, попытайся они вторгнуться во Францию, как хотел Рузвельт, наглядно продемонстрировали плачевные результаты десанта, высаженного англичанами во французском порту Дьепп в августе 1942 года. В операции, словно задуманной как предметный урок американцам, были задействованы 6000 отлично подготовленных и прекрасно оснащенных десантников, в основном командос, на стороне которых был к тому же фактор внезапности. Немцы легко отбили атаку, англичане потеряли 70% личного состава убитыми, ранеными и пленными.

 

Дьеппская операция показала, что о втором фронте на европейском театре военных действий нечего пока и мечтать. Учитывая, какой громадной концентрации сил и средств потребовало вторжение в Нормандию в июне 1944 года, страшно даже представить себе, чем закончилась бы попытка штурмовать сильно укрепленное побережье ничтожными силами, которые союзники могли бы наскрести двумя годами ранее. Но что были для Рузвельта соображения военной целесообразности в сравнении с необходимостью потрафить Сталину?

    

После триумфального возвращения Гарри Гопкинса из Москвы в июле 1941 года Рузвельтом овладела навязчивая идея – провести тайную встречу с глазу на глаз со Сталиным. Раз за разом он писал советскому вождю, назначая ему свидания, но Сталин неизменно уклонялся, ссылаясь на занятость. Да и зачем ему нужна была такая встреча? Рузвельт и так во всем шел ему навстречу. Наконец, Сталин все же согласился на саммит, но, увы, не тет-а-тет со своим обожателем, а при участии главы британского правительства. В ноябре 1943 года главы трех союзных держав прибыли в столицу Ирана. 

 

Американское посольство в Тегеране отстояло на полтора километра от британского и советского посольств, располагавшихся практически рядом друг с другом. Черчилль направил Сталину телеграмму с просьбой передать Рузвельту приглашение разместиться в посольстве Великобритании. Сталин “забыл” переслать по назначению телеграмму британского премьера, но со своей стороны пригласил Рузвельта остановиться в советском посольстве, ссылаясь на придуманный им заговор германской разведки с целью похищения президента США.

 

Рузвельт с радостью принял приглашение. Нетрудно догадаться, что советская разведка заранее нашпиговала подслушивающими устройствами помещение, отведенное высокому гостю, и была полностью в курсе всех намерений американцев. Но для Рузвельта главное было в том, что приглашение Сталина давало ему надежду на тайную встречу с советским вождем. Его мечта сбылась с лихвой – руководители США и СССР трижды встречались в секрете от третьего участника саммита, в присутствии только переводчиков. В ходе этих встреч были утрясены практически все пункты повестки дня официального совещания, которое в силу этого вылилось в пустую формальность.

 

Один из главных вопросов саммита был связан с будущим Польши. Сталин не скрывал своего намерения удержать территориальные приобретения СССР - плоды советско-германского договора 1939 года. Геополитическая реальность не оставляла Соединенным Штатам выбора: им в любом случае пришлось бы уступить советскому требованию. Но разумно было предположить, что в обмен Рузвельт выторгует какие-то уступки со стороны Москвы. Однако, судя по протоколам встреч, которые вел переводчик президента Чарльз Боулен, этого не произошло.

 

Рузвельт сам поднял вопрос о Польше и заявил, что лично он полностью разделяет точку зрения Сталина, но по политическим соображениям не может предать гласности свою позицию. Президент пояснил, что 6-7 миллионов поляков, проживающих в США, образуют мощный избирательный блок, и он не хочет рисковать потерей их голосов накануне выборов 1944 года.

 

Но чтобы Сталин не обижался, президент США подсластил пилюлю, объявив, что не возражает против аннексии Советским Союзом трех прибалтийских государств. Реалист Черчилль прекрасно понимал, что Советский Союз в любом случае не отдаст Латвию, Литву и Эстонию, но с его точки зрения за это можно было попытаться получить ответные уступки. Торопливая угодливость Рузвельта лишила Запад такой надежды.

 

Рузвельт подставил ножку Черчиллю еще в одном важном вопросе, согласившись со Сталиным в том, что не следует торопиться с послевоенным восстановлением Германии и Франции. Советская позиция была продиктована трезвым расчетом – сильные западноевропейские державы стали бы препятствием на пути установления гегемонии Москвы на всем континенте. Поддержав Сталина, президент США дал зеленый свет распространению советской сферы влияния не только на Восточную Европу, но и дальше – вплоть до Ламанша. И не вина Рузвельта, что его преемник остановил советскую экспансию на Эльбе.

 

Но еще более серьезную уступку он сделал в вопросе о “третьем” фронте. С самого начала войны Черчилль носился с идей удара по “мягкому подбрюшью Европы “ – параллельно с высадкой в Нормандии начать наступление в Италии с выходом в долину По, откуда англо-американские войска смогли бы угрожать южной Франции, Балканам, Австрии и собственно Германии. Долгими уговорами британскому премьеру удалось склонить к своей точке зрения главнокомандующего союзными войсками генерала Эйзенхауэра. Даже Рузвельт в конце концов поддержал “итальянскую стратегию” в надежде, что Сталину понравится идея операции в верхней Адриатике, которая будет на руку коммунистическим партизанам Тито.

 

Но Сталин без труда разгадал истинное намерение Черчилля – преградить Советской Армии доступ в Центральную Европу – и поставил себе целью ни в коем случае не допустить его реализации. Не подлежит сомнению, что исход войны был бы совершенно иным, если бы Рузвельт настоял на принятии плана своего британского союзника. (Кстати, командование вермахта, как выяснилось,  разделяло точку зрения Черчилля на стратегическую важность северной Италии: невзирая на отчаянное положение на восточном и западном фронтах, до самых последних дней войны в долине По были сосредоточены громадные немецкие силы – свыше миллиона человек.) 

 

На первом же официальном заседании тегеранской конференции Сталин объявил, что первоочередная задача союзников состоит в том, чтобы назначить точную дату начала операции “Оверлорд” (открытие второго фронта форсированием Ламанша), немедленно приступить к планированию и подготовке операции, а что касается итальянской кампании – свернуть наступательные операции после захвата Рима и перебросить освободившиеся войска в южную Францию с задачей двигаться на север на соединение с армией вторжения, которая высадится в Нормандии.

 

Услышав требование Сталина, Рузвельт тут же забыл все аргументы британского союзника и выступил в поддержку советской позиции, фактически передав Сталину контроль над стратегией боевых действий не только на Восточном фронте, но и в Западной Европе. Ведь Сталин пообещал вступить в войну против Японии после разгрома Германии, и Рузвельт решил, что джентльменский долг обязывает его поощрить союзника, согласившись с его требованиями. Судьба Восточной и Центральной Европы была решена.

 

Таким образом, Сталин получил в Тегеране все, что хотел, не уступив ровным счетом ничего. Более того, Рузвельт всячески давал ему понять, что только его, Сталина, он считает себе ровней, а Черчиллю отводит роль младшего партнера. Перед тегеранской конференцией Британский премьер предлагал президенту США провести подготовительную встречу для согласования позиций западных держав, но Рузвельт отказался, а на саммите подчеркнуто держал сторону Сталина, который всячески подкалывал британского премьера.

 

Как писал Кит Юбэнкс, “Рузвельт оскорблял Черчилля и заискивал перед Сталиным, домогаясь его дружбы и одобрения. Однако Сталин издевался не столько над Черчиллем, сколько над президентом Соединенных Штатов, который насмехался над своим союзником, чтобы подольститься к тирану”. Многие из присутствующих с изумлением и горечью наблюдали, как лидер ведущей демократии мира унижает руководителя союзной страны, которая в течение двух лет героически вела один на один борьбу с нацистской Германией, и в то же время лебезит перед деспотом, который миловался с Гитлером, пока Англия истекала кровью.

 

Безответный флирт Рузвельта со Сталиным получил продолжение в феврале 1945 года на ялтинской конференции. Собственно говоря, в Ялте были лишь подтверждены и закреплены уступки, сделанные Рузвельтом Сталину на тегеранской конференции, которые либеральные историки трактуют как проявление элементарного здравого смысла: дескать, советские войска уже оккупировали страны Восточной Европы, и ясно было, что Москва не собирается выпускать добычу из своих когтей.

 

Но одно дело склониться перед необходимостью и признать геополитическую реальность, а совершенно другое – санкционировать ее. Между тем именно таков был итог ялтинского совещания. Рузвельт поднес Сталину богатый подарок, признав моральную легитимность его территориальных захватов. Как писал Честер Уилмот, ”главный вопрос был не в том, что именно Сталин захватит, а в том, что он получил на это санкцию”. Поэтому абсолютно правы были советские историки, возводившие послевоенное разделение Европы к ялтинскому саммиту. Именно в Ялте был выкован железный занавес, вскоре перегородивший континент.

 

В ходе совещания Рузвельт вынужден был поддержать Черчилля, который отверг советское требование о немедленном признании созданной в Люблине советской марионетки законным правительством Польши. Однако тем же вечером он передумал и написал Сталину, что “Соединенные Штаты никогда и ни при каких условиях не окажут поддержки никакому временному правительству Польши, которое будет враждебно Вашим интересам”. 

 

Теперь Черчилль мог сколько угодно упираться: располагая запиской Рузвельта, Сталин знал, что у него развязаны руки. Непосредственной причиной Второй мировой войны было порабощение Польши нацистским хищником. Одним из главных итогов войны было порабощение Польши другим, коммунистическим хищником с благословения президента США.

 

Щедрость Рузвельта достигла апогея при обсуждении вопроса о том, как будет вознагражден Советский Союз за вступление в войну против Японии после окончания боевых действий на европейском театре. Сталин без труда получил все, что хотел: южную часть Сахалина, Курилы и незамерзающий порт Дайрен на Квантунском полуострове. Хотя порт принадлежал суверенной Китайской Республике, оба собеседника решили, что можно пока не оповещать Чан Кайши. Как-нибудь потом, при случае.

 

Трагикомическое впечатление производит та часть беседы, где Сталин объяснял собеседнику, на чем основываются его неуемные требования. Советский вождь с глубоким вздохом сказал, что ему предстоит нелегкая задача “доложить” своему народу об обязательствах, которые он взял от его имени. Народ будет недоволен своим руководителем, когда узнает, что ему предстоит снова воевать, да не с кем-нибудь, а с Японией, “с которой нам нечего делить”, подчеркнул Сталин. Примирить советских людей с такой неприятной перспективой, резюмировал он, можно только обещанием достаточно солидной компенсации. Рузвельт был растроган до глубины души.

 

И еще один бесценный подарок Рузвельт поднес Сталину незадолго до своей смерти. 28 марта главнокомандующий силами западных союзников генерал Эйзенхауэр направил Сталину телеграмму с описание своего стратегического плана на оставшиеся недели войны. Эйзенхауэр оповещал советского союзника, что собирается двинуть основную массу своих войск в южном направлении – на Дрезден и далее в Баварию. О Берлине в телеграмме не было ни слова, хотя в начале февраля на совещании на Мальте, предшествовавшем ялтинскому саммиту, Объединенный англо-американский штаб единогласно постановил избрать направлением главного удара Берлин.

 

Сталин не мог поверить своей удаче. Он прекрасно понимал, какие громадные стратегические и психологические преимущества получит сторона, которая первой овладеет столицей рейха и бункером, где скрывалось нацистское руководство во главе с самим Гитлером. Захват Берлина был главным пунктом советской стратегии установления своей гегемонии над Центральной Европой. Сталин отдавал себе отчет в том, что Эйзенхауэр никогда не сделал бы ему такого подарка, не имея конкретных указаний со стороны своего президента, на что Рузвельт прозрачно намекнул ему в Ялте.

 

Черчилль впал в глубокий шок, узнав о телеграмме Эйзенхауэра. Всю войну он неустанно думал, как преградить коммунистическим ордам доступ в сердце Европы, но в самый последний момент, когда казалось, что можно ни о чем не беспокоиться, Рузвельт вдруг подложил ему такую свинью. Британский премьер отчетливо сознавал колоссальную военно-политическую важность Берлина. Ему было ясно: от того, в чьих руках окажется столица Третьего Рейха, во многом зависит исход войны и послевоенное равновесие сил в Европе.

 

Задним числом апологеты Рузвельта утверждали, что ничего страшного не произошло: дескать, Советская Армия в любом случае первой достигла бы Берлина, поскольку на момент отправки телеграммы Эйзенхауэра она находилась гораздо ближе к столице, чем англо-американские войска. Однако на восточном фронте немцы дрались отчаянно, а на западном оказывали лишь символическое сопротивление.

 

11 апреля 9-я американская армия под командованием генерал-лейтенанта Уильяма Симпсона вышла к Эльбе. До Берлина оставалось менее 100 километров. Немецкое сопротивление было сломлено, и американские войска ждала легкая прогулка. Их командующий был уверен в том, что самое позднее через двое суток он будет у Берлина. Но внезапно ему пришел приказ генерала Омара Брэдли: прекратить наступление и ни в коем случае не форсировать Эльбу.

 

Разъяренный Симпсон помчался к Брэдли, чтобы узнать, кто мог отдать такой идиотский приказ. Тот кратко ответил: “Айк” (прозвище Эйзенхауэра).  Все стало ясно. Оба генерала знали, что многоопытный царедворец и ловкий политик Эйзенхауэр (именно за эти качества его в первую очередь и выбрали на пост главнокомандующего союзными силами) никогда бы не стал действовать через голову Объединенного англо-американского штаба без однозначного указания военного министра Джорджа Маршалла – верного исполнителя воли президента. Советские войска прорвались к Берлину лишь к концу апреля.

 

*   *   *

 

Чем же объяснить такое страстное желание Франклина Рузвельта завоевать расположение советского тирана? Почему он всегда и во всем потакал Сталину, почему безропотно терпел от него любые оскорбления и в ответ писал нежные письма с выражением нерушимой дружбы? Почему приходил в необузданный восторг от редких и достаточно скупых комплиментов, отпускавшихся ему советским деспотом? Вплоть до того, что даже милостивое разрешение Сталина называть его “дядюшкой Джо” было воспринято Рузвельтом в Тегеране как великая милость. 

 

И ведь нельзя сказать, что Рузвельт обитал в вакууме и не мог получить дельного совета от толковых людей. В ближайшем окружении президента не было недостатка в специалистах, знавших цену советскому режиму и его вождю, – от послов США в СССР Уильяма Буллитта, Аверелла Гарримана и адмирала Стэндли до опытных дипломатов Корделла Халла, Чарльза Боулена, Лоя Гендерсона и Джорджа Кеннана. Все они неоднократно пытались раскрыть глаза президенту на истинную сущность его кумира. Но Рузвельт был глух ко всем предостережениям, предпочитая слушать тех, кто пел в унисон с его собственными настроениями.

 

При обсуждении причин просоветских настроений президента США невозможно переоценить влияние его ближайшего друга, наперсника, советника и посла по особым поручениям Гарри Гопкинса, которого в 1940 году президент даже переселил в Белый Дом, чтобы всегда иметь под рукой. О Гопкинсе писали: “Он “всегда знал, когда открыть рот, а когда промолчать, когда надавить, а когда отступить, когда лезть напролом, а когда идти в обход”, “Гопкинс чисто по-женски чувствует настроения Рузвельта”, “Он умеет посоветовать под видом лести и польстить под видом совета”.  Примерно в таком же духе современники описывали секрет чар маркизы де Помпадур, околдовавшей французского короля Людовика XV.

 

Гарри Гопкинс выполнял самые деликатные поручения своего патрона. О степени его близости к Рузвельту свидетельствует, например, телеграмма за подписью президента, с которой Гопкинс прибыл в Москву 25 июля 1941 года на личную встречу со Сталиным. В телеграмме говорилось: “Прошу Вас оказать г-ну Гопкинсу такое же доверие, как если бы Вы говорили непосредственно со мной”. Словом, недаром его называли “вторым я” Рузвельта.

 

Между тем Гарри Гопкинс был известен как пламенный сторонник Советского Союза и горячий почитатель Сталина. Но возможно, что дело было даже не в личных симпатиях Гопкинса, которые в те годы разделяла вся “прогрессивная” интеллигенция. Донесения советской разведки, перехваченные и дешифрованные в рамках операции “Венона”, дают достаточно веские основания подозревать, что Гопкинс был не просто восторженным поклонником Москвы, а ее прямым агентом.

 

Однако нельзя забывать о том, что Гопкинс и другие советские попутчики в окружении Рузвельта были все же не более, чем слуги, покорные воле своего господина. Если бы президент не испытывал симпатий к Сталину, никакие уговоры советников не могли бы заставить его изменить свою позицию. Он прислушивался к ним лишь в той мере, в какой их нашептывания укрепляли его в собственных убеждениях. Но если не чужое влияние, так что же все-таки объясняет влечение главы самой могущественной демократии на свете к кровавому деспоту, занимавшему, казалось бы, противоположный полюс идеологического спектра?

 

Интеллектуальные предпосылки просоветских симпатий Рузвельта следует искать в его вильсонизме. В первой четверти прошлого столетия американская элита молилась на Вудро Вильсона, преклоняясь перед моральным авторитетом и пуританским идеализмом этого президента Принстонского университета, а затем президента США, который посвятил свою жизнь борьбе за демократические идеалы. Вопреки своим предвыборным обещаниям Вильсон вовлек страну в Первую мировую войну, в которой ему виделся крестовый поход за всемирную демократию.

 

В глазах Вильсона средоточием зла в мире был империализм и его олицетворение - Британская империя. Рузвельт полностью разделял взгляды своего кумира. Для него “империалист” Черчилль был куда опаснее и отвратительнее коммуниста Сталина – невзирая на то, что Черчилль всегда испытывал горячую симпатию к Америке, не говоря уже о том, что он был по матери наполовину американцем.

 

При этом следует отметить, что Рузвельт была далеко не одинок в своей неприязни к британской империалистической системе. Аналогичные чувства испытывало значительное большинство американцев, воспитанных на идеях демократии и испытывавших атавистическую неприязнь к стране, с которой их предкам пришлось воевать за свою независимость.

 

Главный аргумент сторонников нейтралитета США, утверждавших, что коварный Альбион обведет вокруг пальца простодушную Америку и использует ее как послушное орудие достижения своих целей, звучал весьма убедительно для множества американцев. И если бы Гитлер, выполняя свои союзные обязательства, не объявил войну Америке на следующий день после нападения Японии на Перл-Харбор, еще неизвестно, удалось бы Рузвельту вовлечь свою страну во Вторую мировую войну.    

 

Подобно Вильсону, Рузвельта интересовала не столько сама война, сколько послевоенное мировое устройство, в котором он отводил Советскому Союзу видную роль. Выдающийся дипломатический историк сэр Джон Уилер-Беннет писал: “Президент Рузвельт мечтал создать Организацию Объединенных Наций в рамках американо-советского альянса и заправлять мировыми делами в ущерб интересам Великобритании и Франции. Потому он и шел на такие громадные уступки маршалу Сталину”.

 

Не подлежит сомнению также, что симпатии Рузвельта к Сталину в известной мере объяснялись идеологическим сродством – и вот тут-то, вероятно, немалую роль сыграли советские попутчики из окружения американского президента. В конце концов, что такое был рузвельтовский “Новый курс”, как не попытка построения социализма в Америке? Разве не такой же строй, с поправкой на российское варварство и азиатчину, возводил Сталин?! Разве Конституция СССР не провозглашает те же свободы, что лежат в основе американского государственного устройства?!

 

Франклин Рузвельт был чрезвычайно властолюбив, власть для него была альфой и омегой политики. Абсолютная деспотическая власть, которой пользовался Сталин, завораживала его. Не то что этот жалкий Черчилль, который регулярно отчитывался перед своим кабинетом и по первому же требованию, словно мальчишка, обязан был бежать в Парламент и держать ответ перед депутатами. Слава Богу, ему, Рузвельту, не надо ни перед кем отчитываться. В Сталине он чувствовал родственную душу.

 

Это не укрылость от проницательного Черчилля. В какой-то момент на одном из саммитов, оказавшись между Рузвельтом и Сталиным, он заметил: “Вот стою я, орудие демократии, между двумя диктаторами”. Концепция народного избранника как единоличного выразителя совокупной воли народа – одна из самых заманчивых идей в политической истории, и Рузвельт, безусловно, был ее адептом.

 

Но помимо мировоззренческих и идеологических факторов, ни в коем случае нельзя недоучитывать значение обстоятельств чисто личного свойства. Джордж Кеннан писал, что в основе флирта Рузвельта со Сталиным лежал эгоцентризм и себялюбие Рузвельта, его “политический инфантилизм, недостойный деятеля такого калибра, как ФДР”.

 

Рузвельт был чрезвычайно удачлив в своей политической карьере, ему все удавалось, никто не мог устоять перед его обаянием.  И он был абсолютно убежден, что очарует и Сталина. “Я уверен, что смогу управиться со Сталиным гораздо лучше, чем Ваше министерство иностранных дел или мой Госдепартамент”, - высокомерно писал он Черчиллю.

 

Рузвельт не сомневался в том, что стоит ему предстать перед Сталиным, как советский деспот растает, все идеологические разногласия отойдут на задний план, и соратники рука об руку двинутся к сияющим вершинам дружбы и сотрудничества. Вот почему президент США так настойчиво добивался личной встречи с советским вождем. И чем больше Сталин противился его заигрываниям, тем больше распалялся Рузвельт – словно старый ловелас, никогда раньше не знавший отказа, тем настойчивее осаждает кокетку, чем упорнее она сопротивляется его чарам.

 

*   *   *

 

Во время войны 1991 года за освобождение Кувейта от иракской оккупации (операция “Буря в пустыне”) командующий войсками антииракской коалиции американский генерал Норман Шварцкопф так охарактеризовал Саддама Хусейна в роли военачальника: “Он ни на грош не понимает в стратегии, ничего не соображает в оперативном искусстве, тактика для него – темный лес, он никудышный генерал и вообще горе-солдат. Ну, а в остальном он великий полководец”.

 

Франклин Делано Рузвельт вел катастрофическую внутреннюю политику. Ничего не понимая в экономике, он на долгие годы затянул и углубил экономический кризис. Он заложил фундамент имперского президентства и возвел классовую борьбу в основополагающий принцип деятельности Демократической партии, которого она придерживается по сей день. Подстать внутренней была и его внешняя политика. Располагая подавляющей военно-экономической мощью Соединенных Штатов, Рузвельт мог если не полностью, то в значительной степени продиктовать условия послевоенного мирового устройства и поставить преграду коммунистической экспансии. Вместо этого он во всем потакал Сталину и без сопротивления позволил ему захватить половину Европы. Ну, а в остальном он был великий президент.

_____________

 

В статье использованы материалы из книги американского философа Роберта Несбита «Рузвельт и Сталин: неудачный роман» (Robert Nesbit Roosevelt and Stalin: The Failed Courtship).

 

Сентябрь 2007 г.