Жестокость в сегодняшнем мире: социокультурные измерения

Начнем с определения.

Можно было бы определить жестокость как осознанное или неосознанное стремление причинять особую боль, особое страдание другому живому существу.

Сама же установка человека на жестокое обращение с другим предполагает некую атрофию чувства внутренней сопричастности своей жертве, атрофию сострадания. Это касается как непосредственного контакта с жертвой, так и контакта, если можно выразиться, «дистанционного», когда акт причинения страдания опосредуется бюрократическими или технологическими процедурами. Напр., когда отдается и оформляется приказ о расправе над другими людьми, или же когда эта расправа вершится при помощи обезличенных механизмов: от гильотины до средств электронного наведения.

В ходе своей истории человечество выработало множество институтов форм причинения и поощрения жестокости: будь то войны, будь то смертная казнь и пенитенциарные системы, будь то внесудебные расправы, будь то организованная экономическая эксплуатация или моральная травля, будь то, наконец, акты индивидуального или коллективного террора…

 

«Накат» терроризма

Сетования по части общего возрастания жестокости в современном мире – жестокости зачастую немотивированной или почти что немотивированной – общее место в сегодняшней литературе и публицистике, в бумажной и электронной прессе. Теоретических же исследований на сей счет – гораздо меньше. Однако важно то обстоятельство, что современная мысль, не входя еще в объемные и междисциплинарные теоретические объяснения проблемы, с той или иной степенью отчетливости ставит вопрос о коррелятивной связи между двумя социокультурными и политическими феноменами: повседневной жестокостью (в быту, в экономических разборках, в поведении протестующих толп, в полицейских участках и т.д.) и терроризмом. И в особенности – с безоглядной, «запредельной» жестокостью тех форм терроризма, которые практикуются исламистскими движениями (ИГИЛ, «Талибан» и «Хамас» на Ближнем Востоке и в Южной Азии, «Лашкар-э-Джангви» в Пакистане и Кашмире, «Боко харам» в Тропической Африке, «Абу-Сайяф» на Филиппинах и т.д.)

Корректная глобальная статистика на сей предмет пока еще отсутствует, да и требования по части такой статистики едва ли основательны: случаи террористической жестокости в современном мире хотя и многочисленны, подчас неожиданны. И не вполне достаточны их информационные и документальные отражения.

И всё же, группа ученых из Университета штата Мериленд насчитала на протяжении 1977-2015 гг. 5 263 террористических нападения, причем пик этих нападений (порядка 1 300) приходится на 2013 г. [1]

Давая классификацию объектов террористических нападений, эта группа ученых приводит объекты в таком порядке:

- государственные учреждения,

- офисы политических партий,

- воинские и полицейские подразделения и базы,

- университеты и школы,

- частная собственность,

- частные лица[2].

Формы террористической активности:

- поджоги,

- употребление бомб и взрывчатых веществ,

- нападения групп боевиков,

- похищения,

- употребление холодного оружия.

К перечисленным выше формам современной террористической активности можно было бы добавить еще одну: применение боевых отравляющих веществ, а также и угрозы применения биологического оружия. Современная история «химического» терроризма открывается распылением зарина в Токийском метро адептами секты «Аум Синрикё» 20.03.1995 (гибель двух-трех десятков человек – точных данных нет – плюс телесные повреждения  разной степени тяжести примерно одной тысячи человек)[3]. Эта же история продолжается и по нынешний день: использование боевых отравляющий веществ против мирного населения окрестностей Мосула в ноябре 2016.

В качестве субъектов террористических нападений американские исследователи выделяют:

-  исламистские группировки, партии и секты,

- этнические и трибалистские организации[4],

- идеологические группировки[5].

Что же касается последних лет, то я бы добавил к числу субъектов террористических нападений и немалочисленных лиц и в Старом, и в Новом Свете, действующих по индивидуальному почину, – что называется, «по велению сердца»[6].

А если говорить о хронологическом «пике» террористической жестокости, то – применительно к нынешней истории российской – в этой разработке указываются три события:

- 03.05.2012 – Махачкала: 1 убитый, 50 раненых,

- 20.05.2013 – там же: 4 убитых, 44 раненых,

- 29-30.12.2013 – Волгоград: 36 убитых, 63 раненых.

Российская ситуация – в силу особо сложного геополитического и социокультурного статуса России, – естественно, представляет для нас область особого и пристального интереса. Как пишет журналист-эксперт, сумевшая некогда внедриться в движение «Хизб ут-Тахрир», «джихад России объявлен»[7].

Впрочем, если речь заходит  о сюжетах российских, необходимо вспомнить две еще более ранние и еще более жестокие атаки, обе приходящиеся на осеннюю пору (2002 и 2004 гг.):

- так называемая «Московская осада» 23-26 октября 2002 г. (театр на Дубровке, спектакль «Норд-Ост»), осуществленная 40 боевиками: взятие в заложники 912 человек (из них примерно сотня детей), гибель 130 человек,

- нападение 32 террористов на школу в г. Беслан 1 сентября 2004 г.: 333 погибших (из них 186 детей) и свыше 700 раненых, более половины из которых – дети[8]…

Во всяком случае, невозможно понять эти чудовищные явления ни в российском, ни в глобальном контексте, не рассуждая об их общих (именно глобальных!) социокультурных предпосылках[9].

 

«Цифровая революция» и ее побочные эффекты

В свое время в историографии был поставлен вопрос о связи массовых революций (будь то политических, будь то технологических) со вспышками массовой жестокости[10]. А последняя в значительной мере сопряжена с массовой архаизацией и примитивизацией психологии и сознания, когда расшатаны устоявшиеся культурные коды и конвенции, а становление новых, соответствующих изменившимся социокультурным и психологическим условиям кодов и конвенций требует долгих десятилетий. А таковые архаизация и примитивизация индивидуального и массового сознания, по словам акад. Вяч. Вс. Иванова, ведут к эрозии всего опыта договорных и доверительных отношений между людьми, к нарастанию в сознании и подсознании людей чувств раздражения и страха, установок на ксенофобию и отмщение, - будь то мотивированное, будь то немотивированное[11].

Одним из побочных эффектов мировой «цифровой революции», столь изменившей весь облик нашей планеты и столь существенно расширившей наши информационные и познавательные горизонты, оказалась социо-экономическая и культурная маргинализация многомиллионных человеческих масс.

Действительно, многие миллионы обитателей авангардных в научно-техническом отношении стран оказались вытесненными на обочины общественной и культурной жизни, став неким подобием древнеримского «пролетариата». Этому новому люмпен-пролетариату общество в той или иной мере обеспечивает и «хлеб» (т.е. питание, одежду, лекарства, медицинское обслуживание, – правда, по западным стандартам, не самого лучшего качества), и «зрелища» (т.е. услуги телевидения и шоу-бизнеса, этого воистину современного люмпен-пролеткульта, а также и возможности виртуальных переживаний, связанных с алкоголем и наркотиками). А для выполнения самых тяжелых и неприятных работ эти самые авангардные общества «Севера/Запада» импортируют всё новые и новые когорты маргиналов – гаст-арбайтеров и беженцев с «Юга/Востока». Многие из последних, наскоро обустроившихся в этих самых авангардных обществах и освободившихся от того жесткого повседневного контроля, что характерен для обществ традиционных, не только приносят с собой архаические навыки своего прежнего общежития, но и усваивают навыки автохтонных маргиналов (стремление – по возможности – к праздному времяпрепровождению, нечистоплотность, наркоту, криминальные замашки). Даже многие из семей новоприбывших, сумевших «выбиться в люди», переживают характерное для культурных маргиналов состояние стрессов и фрустраций. И эти состояния поневоле выталкивают их в современную культуру (точнее – антикультуру) жестокости. Вот приводимые А. В. Малашенко разработанные американскими исследователями данные о рекрутах ИГИЛ, перешедших турецко-сирийскую границу между серединой 2013 и серединой 2014 г. (всего за этот период – 3 681 человек):

«До прихода в ИГ 32 % его боевиков были заняты неквалифицированным промышленным трудом, 18 % - безработные и крестьяне, зато 28 % - студенты и работники квалифицированного труда. 13 % работают по профессии, 59 % - холостяки, 23 % - в браке и имеют детей. У 32 % - среднее образование, у 13 % - высшее, у 10 % - неоконченное высшее, необразованных - 5 %. Собственно религиозное базовое образование – у 55 %. У 20 % - умеренное, у 5 % - продвинутое.

Честно говоря, – продолжает  А. В. Малашенко, – я бы сделал упор не на духовно-религиозную «нищету» и холостяцкую жизнь террористов, а на то, что среди этой публики немало образованных людей. Они погружаются в фанатизм осознанно, отказываясь от жизненных благ. Они, так сказать, сознательные бойцы, и потому опаснее тех, кто ушел в ИГ «от тоски» и жажды подработать»[12].

Вообще, активная неприязнь к секулярной политике и светскому образу жизни как к «опустошенным» и «обезбоженным» (и шире – неприязнь к человеческой свободе) – вообще  характерная черта маргинального сознания, даже при всех его свободолюбивых лозунгах ориентированного не на свободу, но на групповщину и покровительство[13]. В эпохи Французской или Русской революции эта неприязнь проявляла себя во взвинченной полуинтеллигентской «идейности» и «непримиримости»; в тех же социокультурных средах, которые связаны с исламской традицией, эта неприязнь чаще всего проявляет себя в формах религиозного фанатизма.

В западной (да и в российской православной) литературе синдром разгоряченного религиозного фанатизма иной раз описывается чуть ли не как «реванш Бога». Однако этот взгляд – именно с религиоведческой, да отчасти и с богословской точки зрения – кажется мне вопиюще недодуманным. Ибо,

- во-первых, сугубо внешнее, назойливое и агрессивное наступление религиозных фанатиков посягает на самое специфику религиозной сферы, во многом связанной с внутренним опытом человека[14].  И не случайно этому наступлению сопутствуют гонения на религиозные меньшинства, разрушения и поджоги храмов разных конфессий и деноминаций, взрывы во время богослужений, нападения на молящихся, разрушения надгробий, мавзолеев и поклонных крестов и т.д.,

- во-вторых, распространение на Западе и в Славяно-российской ареале массовых форм приватизированной или нетрадиционной религиозности (при всех возможных рисках) еще не означает отказа людей от духовных ориентиров[15],

- в-третьих, я согласен с Е. А. Степановой в том, что нынешние формы религиозного терроризма и соответственной жестокости являются не столько прямым продолжением былых религиозных традиций, но, скорее, агрессивным и взрывчатым синтезом религии и идеологии[16]. Тем паче, что под идеологией следует понимать особую и притом фрагментарную форму подхода к миру, когда само мировоззрение редуцируется к представлениям об активной политической и властной практике…

Вообще, идеологически мотивированная жестокость является центральной трагической чертой и наследием истории прошлого века: прямо или косвенно связанный с идеологией «османизма» армянский геноцид в агонизировавшей Османской империи, гражданские войны в России, Мексике, Испании, Китае, коллективизация, «Большой террор» 1930-х гг., Холокост, зверства «красных кхмеров», подкрепленные националистическими лозунгами трибалистские резни в Тропической Африке… И – наконец – глобальная жестокость исламистского террора на наших глазах.

Но важно в этой связи понимать, что «идеологическая» жестокость и некритическая память о ней идут рука-об-руку с жестокостью, казалось бы, непроизвольной, немотивированной, бытовой. Так что достойна внимания и некоторая характерная для нынешней России коррелятивная связь между нарастанием бытовой, немотивированной жестокости, с одной стороны, и возрождающимися культами Ивана Грозного и Сталина – с другой. В обоих случаях наблюдается утрата понимания ценности жизни, достоинства и свободы другого человека и утрата иммунитета именно от жестокости[17], не говоря уже о размывании границ между жестокостью криминальной и холодными расчетами государственных учреждений и корпораций. И едва ли правомерно списывать это обстоятельство лишь на наше российское доморощенное ожесточение и одичание.

Вот недавний пример из европейской жизни.

Неубранные мусорные свалки в Неаполе и в Кампанье, инспирированные в 2008 г. тамошней мафией («Каморрой»), грозили инфекционными болезнями и возможной гибелью тысячам людей. Однако следствие по делу об этом преступлении выявило многочисленные связи «Коморры» не только с представителями госаппарата, но и с респектабельными компаниями – носителями передовых технологий: жестокий и холодный расчет оказался основою хозяйственного шантажа не только со стороны мафиози, но и их респектабельных контрагентов…[18]

…О «цифровых» же предпосылках современной жестокости хотелось бы сказать два слова особо.  Привычка видеть на экранах телевизоров вести об убийствах, бомбардировках, обстрелах, внесудебных расправах и казнях, привычка «устранять» или взрывать в ходе компьютерных игр неугодных тебе человечков, самолеты, зáмки и автомобили – всё это делает процессы восприятия жестокости и насилия чем-то будничным, бытовым, привычным.

Из этой последней констатации не вытекает призыв к расширению поля цензуры: оно бесполезно, ибо, во-первых, сам принцип цензуры репрессивен, а, во-вторых, он порождает сотни возможностей обхода.

Здесь, скорее, возможен лишь призыв иного порядка: чаще задумываться над обстоятельствами жизни и мысли и чаще обсуждать эти обстоятельства…

 

«Глобальное» в жестокости сегодняшнего дня

Можно искать и обосновывать множество предпосылок возрастания жестокости в современном мире, будь то:

- неравномерность глобального социоэкономического и социокультурного развития,

- изменения в характере современных интеллектуальных и материальных производительных сил,

- издержки неолиберальной социоэкономической модели,

- милитаризация общественного сознания,

- беспрецедентные сдвиги в этно-конфессиональной динамике нынешнего мира (ведь это – по сути дела – некое новое «Великое переселение  народов») и связанный с этими сдвигами рост ксенофобии,

- подыгрывание отдельных политиков и политических институтов низменным страстям масс,

- гедонистические установки, задающие тон всей массовой культуре,

- прямо или косвенно связанный со всем этим комплексом явлений кризис нуклеарной семьи и его прямые психологические и психо-социальные последствия (грубость и насилие в семье[19], понижение статуса матери в глазах ребенка, раннее сиротство и безотцовщина, иждивенческие настроения по отношению к обществу, культ «молодежности» и заискивание перед ним)[20]…

Можно продолжать этот перечень предпосылок до бесконечности. Однако, на мой взгляд, важно не сводить представления о современном возрастании жестокости к какой-либо из предпосылок, но видеть прежде всего их глобальный резонанс. Причем такой резонанс, который сказывается на всём жизненном цикле человека.

Позволю себе кратко остановиться на этом последнем обстоятельстве.

Соприкосновение с полуосознанной или вполне осознанной жестокостью может оказываться спутником всего жизненного цикла и жизненного мира человека: от пренатальных переживаний (вследствие жестокости и грубости окружающих к будущей матери) до старческого опыта переживания раздражения и пренебрежения окружающих – в семье, в больнице, в богадельне, в местах заключения… Жестокость может преследовать человека даже после кончины (преднамеренное осквернение мест захоронений). Не случайно психологи указывают на характерную для современной эпохи радикальную инфантилизацию мира взрослых людей – инфантилизацию, связанную чуть ли не с демонстративным нежеланием понимать боль и страдание другого живого существа[21] – будь то человека, будь то даже животного[22].  Эта инфантильная жестокость тем более вопиюща, когда она еще подкрепляется идеологическими фикциями. Напр., девушка-живодерка Алина Орлова из Хабаровска откровенно заявляла себя сторонницей Гитлера и ненавистницей Православной церкви[23].

В начале 2016 г. страну потрясла весть об убийстве (29.02.2016) четырехлетнего больного ребенка Насти Мещеряковой и о поджоге квартиры ее семьи настиной няней – Гульчехрой Бобокуловой, дотоле ухаживавшей за ребенком в течение трех лет. Ужасающие именно своей садической жестокостью подробности убийства общеизвестны. Известно также, что у убийцы была давно диагностирована шизофрения, о каковом диагнозе не знали  родители задушенного и обезглавленного ребенка. Но у этого злодеяния была и еще одна подробность: убийца была нафанатизирована идеями воинствующего исламизма и мстила европейцам и россиянам (в лице больной малютки!) за бомбардировки в Сирии[24]…

 

Пространства жестокости

В заключение – несколько слов о глобальных контекстах того роста жестокости, которую мы наблюдаем в окружающем нас мире и – не побоюсь сказать – даже в самих себе.

Сама человеческая экзистенция – в том числе и экзистенция европейского человека (отчасти и человека Нового Света), – генетически связанная с созидавшейся веками дворянской, бюргерской и университетской культурой прошлого, с трудом выдерживает напор стремительно меняющейся социокультурной истории. Действительно, меняются даже самые пространственные структуры человеческого существования: релятивизируются представления о «своих» и «чужих» землях и культурах, о центрах и перифериях, ослабляются связи с собственной родовой, территориальной и семейной памятью. И это – характеристика не только постмодернистского Запада, но и в значительной мере – характеристика глобальная[25].  Возможно, что и нынешний религиозно-идеологический фанатизм выступает как бы и частичной компенсацией за распад привычных идентичностей.

А возросший в мире градус человеческой повседневной жестокости оказывается в значительной мере реакцией на необратимый кризис исторически устоявшихся и привычных  параметров человеческого существования.

Челночное движение информации, технологий, товаров, капиталов и наркотических веществ (включающих в себя не только собственно наркотики, но и алкоголь и лекарства), попадание миллионов людей в статус «избыточного населения» и, стало быть, их человеческое обесценивание; ориентализация европейских[26], да отчасти и североамериканских пространств; эрозия традиционных стилей жизни и адаптации – вся эта сгустившаяся новизна оказывается для многих несомненным источником внутренней дестабилизации. А возросшая в мире повседневная жестокость, включая и массовые обращения к террористическим идеологиям и практикам, оказывается одним из показателей этой дестабилизации[27].

Акад. Вяч. Вс. Иванов подчеркивает в этой связи и особую уязвимость России перед лицом всех этих глобальных вызовов. Страна, вбирающая в себя несхожие этно-культурные, духовные и идейные потоки, страна, жившая веками и ныне продолжающая жить в состоянии раскола между культурой творческой элиты и полуархаической культурой народных масс, – страна, столько давшая человечеству в науке, технологии, искусстве, гуманитарном творчестве, невольно оказывалась на протяжении XIX – XXI столетий в большей степени культурным «донором» окружающего мира, нежели источником развития собственного человеческого потенциала[28]… 

Во всяком случае, проблематика «наката» жестокости и его преодоления, проблематика социокультурных предпосылок этой «антропологической катастрофы»[29] есть одна из насущнейших не только для глобального, но и для нынешнего российского общежития.

Внимание и уважение к креативному и гуманистическому потенциалу собственной культуры вовсе не означает самохвальства и конфронтации с другими культурами и народами. Скорее, напротив: уважение к трудам своих предшественников, избавление от своих постоянных комплексов и неврозов создают предпосылки достойного и плодотворного партнерства, основанного на понимании самих себя и окружающего мира.

 

17.11.2016