ВОКРУГ СМЕХА. ЗВУКИ

 

 

 

   ВОКРУГ СМЕХА.

   ЗВУКИ М.Ж.

 

   На дисплее лента новостей. 

   Сбоку иконка:  Эхо Москвы,  программа Дифирамб,  юбилей Жванецкого.  

   Веселое имя «Жванецкий»?  Долгое веселое?  Долгое? 

   Слаб человек.  А при мышке слаб как -то всесильно,  крылато,  истребительно.  Соблазн под пальцем разума мельче некуда,  потому как бы уже и одолен. 

 

   Что там тебе,  в Эхе?  

 

   Вопросы ведущей.  Ответы юбиляра.  Это междометия,  отдельные и слитные звуки,  паузы.  Междометий и звуков жесты,  позы.   Их топтание,  кружение,  дрожание,  убегание,  отбегание,  возвращение,  повторение,  исчезновение.  Характерная интонация как - то стерлась.  Человека с такой интонацией и во всемирный клуб одесситов имени М.Ж. вряд ли бы приняли. 

   Слыхал множество речей темных и наверняка премудрых,  которых,  как бы  отчаянно ни хотел,  никогда уже не пойму.  Но тут даже непонимание покамест самое кондовое:  нечего не понимать.     

  

    По - моему,  он никогда и не обещал удовлетворять твои потребности и капризы по части смыслов,  бредов,  безмолвий,  непониманий.  Он,  молодчина,  и в умные терки никогда не лез,  по крайней мере в публичные,  не его это ролька.  

    Уважь,  повелитель мышки,  суверенное непонимание свое.  Пять минут назад о  Жванецком ты надежно не помнил.  Как и об Эхе Москвы - своего рода  эстрадном концерте для радио и интернет клаки - клиентелы.  Туда и вернись,  пожелав юбиляру здоровья и долгих лет. 

    А то,  иконкоборец,  вот сюда загляни: «Это вулканическая лава, которая вышла на поверхность в результате взрыва 91-го года. Во время этого страшного взрыва, который разметал мою страну и уничтожил мою родину, на поверхность вышли легкие газы, тогда они были, в 90-е годы, это были «пузыри земли», как сказал Шекспир.»  По крайней мере понятно,  зачем,  с чем человек,  тоже сочинитель и почти что старец,  к микрофону пришел.  С Шекспиром,  с Путиным,  с экстатической тоской по красной державе и стойким проклятием либерал - разрушителям.  И с юмором ведь.  С энергичным вольным юродством,  метафизическим глумом,  которым никогда не пахло у Жванецкого.  Этот если и не живой адреналин выманит,  так хотя бы память о таковом.

  

    Что - то цепляет в звуках М.Ж.,  в их повторах,  танце- хороводе.

    Вижу на балкончике,  между лимонами на ветках,  свежезасоленными огурцами в банках,  видом на Иудейскую пустыню и русский телек,  своего долгого дядю Давида.   Он же Дмитрий.  Он же с начала девяностых,  не переставши быть лжедмитрием,  вновь Давид.  Не вполне еще царственный ,  но по крайне мере неконспиративный.  Слышу его,  лет в тридцать переместившегося в Ленинград из белорусской глубинки,  привычку повторять вслух незнакомые слова.  И ладно бы заморские - интервью,  дифирамб,  шоу .  Но именно наши житейские нам незаметные слова этак на слух разглядывать.  Будто они чудо.  И отношения с ними,  как с чудом и должно,  обоюдозахватывающие.  Так исходный дефицит русской,  верней,  советской ленинградской речи обеспечил моему Д - Д. пожизненность чуда и творческого с ним сотрудничества. 

   То же у костромской ленинградской тещи.  Та же причуда.  

   На  «дефицит» условный узбек выползет.  Умолявший,  помнишь,  потайного Аллаха,  чтобы когда все при коммунизме будет,  пусть чего- нибудь все - таки не будет.  Точно сверхвосточную сладость словцо усосал:  дифьсьиит.  Весь  несравненный его сок добыл,  фонетический и семантический мозг.  Сдается,  того узбека из той жванецко - райкинской commedia dell'arte вообще не бабки,  цацки,  деликатесы,  белокурые гурии - барухи волновали,  сколько работа с данным словом.  Страх её ненароком потерять.        

    Южно- приморские кинолюди К.Муратовой.  Почти поголовно больные или осчастливленные хотя бы этим,  веселейшим,  быть может,  из человечьих недугов.  И краснозвучный какой – эхолалия;  краше слыхал разве что «алкогольный делирий».   Тут бы сам диагноз обладателю декламировать,  слушать,  смаковать;  и в горных бы ущельях,  в карьерах,  в каньонах!  А если б,  ты прав,  во окончательное спасение мира красотой звуков,  эхолалию с делирием поженить…  Но муратовские…  Те ведь даже не чужие,  они свои,  родные вроде бы слова как навечно незнакомые постоянно повторяют.  Будто и те чудо ненаглядное,  им всученное или перепавшее,  чтобы избавлять,  например,  от ужасов тишины и грамматики.  Речь там у них у Муратовой вообще на самом своем краю гуляет.  Ближе уже к чревовещанию.  К глоссолалии.  К  пятидесятничеству собственно тела,  тел,  вынужденных до поры жить -  звучать.  И,  конечно,  к органическим искусствам:  к песне прямиком из души наружу,  к того же кратчайшего маршрута рифме - стиху.  К тотальной юмористике без всякого усилия и расчета - попросту от некуда речи больше податься.  Помню зачем - то :  «Морги переполнены,  а между тем в зоопарке звери голодают».  Ирония?  Чернуха?  Абсурд?  Ю м о р и л о в о?  Эксклюзивное  изделие тамошних умственно-  речевых промыслов?  Непроизвольные выделения -  ну,   такой пот,  млечко,  итоговая малафья советской у южного моря междуязыкой души неумолчной?   Что там,  подскажи,  этот коллективный муратовский Гермес нон - стоп говорит,  поет,  выкрикивает,  орет рассудительно,  повторяет ,  кому?   Вменяемо ли мое оптимистическое впечатление итоговое:  если в следующем фильме  и вовсе ни слова не пойму,  если звуки и интонация окончательно победят язык,  ничего в их совокупной социально- политическое жизни (Ющенко,  Тимошенко,  Янукович,  родилки,  морги,  зоопарк,  рынок,  солнце,  море,  акации,  бульвар Жванецкого…)  не изменится,  только еще в художественности прибавит ?  

    Чуток смешно… Только засветись на миг - завспоминай о чем - нибудь,  о невиннейшей вроде бы вещице вроде звуков человеческих,  упрямого их разнообразия - однообразия… И тотчас,  как на огонек,  как сплошь наконец -то всеартисты на долгожданную сценку,  лишь по бесцеремонному праву случайной своей  незабвенности устремятся к тебе с поклажей слов,  обстоятельств и декораций всевозможные облики - духи.    

   Вон уже и целая когорта приближается.  Не иначе,  превентивным ответом на угрозу селекции (национальность Д- Д и давно суверенного Дифьсьиита,  исходная деревенскость тещи,  экстатическая провинциальность муратовских…),  вдруг единое во чувствительности,  мнительности и быстроте обиды воинство памятных нам инородцев,  нацменов,  провинциалов,  деревенщины,  районщины,  переселенцев,  лимитчиков.  И все,  понятно,  как на подбор с отличной,  а то и талантливой русской речью,  -  обиходной,  письменной,  литературной.  С речью,  как бы она о себе не забывала,  все равно будто на экзамене или дознании,  держащей ответ.  Потому собранной,  аккуратно хитрой,  не окончательно веселой.  Без льготы на последнюю с языком близость - на распад.    

   Достаточно ли вам,  любезные газообразные позвоночные,  этой справедливости,  объективности,  всегда скучноватой ?  Даже,  подсказываю,  и потайного,  быть может,  дифирамба? 

 

     Никогда прежде ты не был так внимателен к Жванецкому,  его речи,  как вдруг сейчас.  Когда он даже шуткануть не пытается.  Настроение дурное,  не здоров,  возраст,  мало ли что.   Рядом интервьюэрша - обожательница.  Интеллигентная московская лучше бы конечно блонда еще на солнечной стороне пятидесяти.  Но уже некуда ее смешить?  Просрочено?  Тогда ведь сценка драматически - трогательная,  если не трагическая.  А уж почему играется она не  tet - a - tet,  но на массе свидетелей,  вон и при тебе заёбистом...  Там свои умыслы и проекты.  Наверно и страх эксклюзивного имени - бренда кануть на исходе лет в исходное частное голое имя человеческое.  А может,  утомленный дифирабами,  этак по - своему,  устало и будто бы салонно - куртуазно бунтует М.Ж. против бремени бренда своего ,  так долгой неволи публичности.  Вроде бы говорит и одновременно уже молчит.  Или,  прости,  ест и поблевывает. 

    Пытаюсь припомнить,  смеялся ли ты над его юморесками тогда.  Когда он был моложе лет на 30 - 40,  и ты,  немного смешно,  ровно на столько же,  хотя младше на целое,  что называется,  поколение.  Твоего смеха что -то вообще не помню.  Хотя лицо,  облик радостно смеющегося память держит с наибольшей охотой. 

 

    Экая,  в самом деле,  льгота:  лишь по праву живого,  значит,  как бы автоматом и победителя своего прошлого - раз оно тебя не убило,  значит,  ты его,  герой,  кто же еще?..;  лишь по этому праву какого - то того «себя» «где - то там» отыскать,    остановить ,  описать,  еще и свою речь ему всучить.  Стерпел бы он тогда  хотя бы одно наше нынешнее слово-  о нем,  за него,  о чем угодно?  Можно ли с кем - то большую чужесть помыслить,  чем с этим «свояком»?  И большую нынче нам пощаду,  чем его безответность? 

 

   Что пройдет - то будет мило.  Такой «победителю» приз или приговор.  

 

    Так вот,  не было,  славбогу,  таких калечеств или принципов,  чтобы не смеяться.    Как наиболее трезвомыслящие самогоном,  и печалями,  и страшными книжками- правдами сполна себя обеспечивали.  А уж смехом - весельем… 

    Теперь вообрази удел пришельца,  вздумавшего нашу компанию,  вечеринку социально- сатирически  допросветить.  Доувеселить.  Какого - нибудь,  в ту нашу эпоху личного просвещения еще и Пантелеймона Романова обморочно заглотившим,  вдруг затейника с сатирическим уклоном ,  еще и с бумажкой.  Попросту остроумца излишне громкого.  Или чересчур быстроречивого.     

    В случае М.Ж .,  его откуда ни возьмись подвижничества-  пособничества… Думаю,   когда где - то однажды магнитофон включили,  была ступенчатая экспертиза:        

   - экая речь у человека… 

   - будто не язык слышишь,  но только эту речь 

   -  и не глупости кажется 

   -  не стыдно быть слышащим 

   -  видеть рядом слышащих и смеющихся  

   -  действительно наверно смешно   

    Мало?  

 

     В самый раз.   

     Они внимают.  И я в ушные полости им лью.

    Даже весело вижу,  как ты,  гость,  гонишь со лба бесчеловечный вопрос,  отчего же вы- мы - вы все -таки так устали,  от каких трудов душевных - умственных так жадно отдыхаем.  Как в виду магнитофона и публики вокруг вполне библейски назидаешься:  и не держи рожу свою,  как кремень!  Как пытаешься солидаризоваться с солидарностью окружающего смеха.  Вложиться тем лицом своим,  всем упрямством исподних и внешних его мышц в наконец - то общее дело.   

 

     Он рассмеялся,  чтобы ум его сбросил оковы его ума. 

     Как уж мог.  Какие уж были - ум,  оковы. 

 

     Как обстояло с ревностью к столь наглядно стабильно успешно смешащему?  С ревностью - завистью? 

     Ведь активно- эффективное остроумие вещица,  согласись,  своеобразнейшая,    своеобразней будет только что активно- стабильно - неэффективное.  Вероятно,  даже мечте не подлежит.  Либо оно есть,  такое остроумие,  перепало.  Либо,  не сомневайся,  никогда ни за что не будет.  Нет на свете такого труда и упорства.  И по жизни не наберешься.  Не вымолишь,  не купишь,  не уворуешь,  не выграбишь.  Потому кроме радости смеха,  всегда подарочной,  способно такое остроумие и ревность - зависть тоже ведь несравненую дарить.  Скажем,  сразу по возвращении из счастливого обморока   (тут не измененное состояние сознания,  но,  не знаю,  чистая несознанка,  будто спазм явного в голос смеха и самосознание несовместимы физиологически,  как гроб на праздничном детском утреннике) озадачить вернувшегося вопросом:  а где же я,  собственно,  только что был ?  Если в раю,  да хоть и в таком аду веселом,  почему не с концами эвакуация?  И где,  кстати,  да прежде всего,  в это время была жена моя,  подруга,  вон та хорошенькая и явно было отзывчивая незнакомка,  - где она,  женщина - Weib,  в обмороке смеха пребывет,  точней,  с кем?  Кто ты,  кстати,  вообще такой,  эффективный остроумец?  Профессионально,  социально,  сословно,  классово,  национально,  интеллектуально наконец ,  чтобы этак без спросу меня и нас убирать?  По какому праву такая тебе власть и победа,  пусть и на миги? 

    Углядеть в нем шамана,  мага-  провокатора.  Реализатора наихитрейшего из адресованных мужчине заветов:  рассмеши женщину.   Догадаться о двойном сходстве монолога - юморески,  ее коротких штыковых фраз,  передышек и с военными атаками,  и с любовными штурмами,  ласками,  фрикциями,  перманентной и итоговой паранормальной эякуляцией.  С сексдомогательством у женщин,  попутно и у мужчин.  А там,  почему бы нет,  у целых стран,  народов.  Возжелать отмщения.  Более или менее радикальной стерилизации самозванца.  Не касаюсь сейчас,  быть может,  наиболее любопытного:  женской любви -  зависти - ревности - ненависти к этой,  как и пресловутый пенис – фуёк,  все же мужской вещице.  Тайных и явных способов борьбы против данного унижения и насилия,  за Égalité активных остроумий.  

  

    Несомненно и зависти были.  Скажем,  к воле М.Ж. не сомневаться в своих словах,  в их праве на публичность.  Запросто быть всеми,  всем,  «мы» говорить. 

    И внакладку довольно скорое удивление:  как же не изнуриться этой способностью своего внутреннего печальника вновь и вновь выворачиваться наружу серийным бодрячком.  Все дальше,  дальше с умом и слухом живя,  сочиняя,  самое существо,  строй речи не менять.  И уже с нею,  ею заново и заново не сочиняться,  незнамо куда.      

 

    Но с какой все же стати это твое тогдашнее ожидание или даже требование, -  пусть и изредка по случаю мимолетное у чужих магнитофонов, -  М.Ж. - то накрывало.  Мало ли на свете всяческих  умов,  остроумий,  слухов,  слов,  словесностей,  способов их применения.          

    Поначалу теневик разговорной юмористической эстрады.  Местечка вот уж не захламленного величием замыслов,  тем по - своему и невинного.  Будто навечно с какой - то потайной справочкой,  положенной на свете лишь служителям этого особливого культа,  равно его жрецам и шестеркам.    

    Сразу и бессменный передовик данной профессии - отрасли - тусовки - шоу - бизнеса.  Но всегда там наособку.  Бессменный отраслевой небожитель и вместе отраслевой диссидент без признаков дискомфорта,  по крайней мере,  явных.  И,  повторяю,  ничего другого,  по - моему,  никогда  никому не обещал. 

 

    А такая крепенькая вера была:  есть лишь слова,  все остальное болтовня.  И не вздумайте не слышать - не понимать,  чем одно отличается от другого. 

     По поводу остроумий…

     Правду сказать,  нам - то с тобой,  даже не женщине,  что здесь за диковинка,  обольщение и очарование.  Вон оно тоже без спросу внедрено - будто и не свое.  Не то неведома зверушка со своим интересом в неведому голову или прямиком в речь заскочила.  Какие - то там концы находит,  коротит,  бросает,  снова ладит.  Не то дар,  все же и неслучайный.  Род оберега,  заодно оружия,  должного упасти от каких – то неминучих напастей и угроз.  И защитить  конечно и от агрессии и власти других остроумцев.  От рабских обмороков твоего им смеха.  От непрошенных самозабвений -  самоотсутствий.   

    Но тут,  - коль забавная тема вдруг возникла,  не исчезает,  - совсем иная угроза и защита примечательней.  Родившееся однажды подозрение,  будто анекдоты,  репризы,  афоризмы…  все эти заведомо и навсегда увильнувшие от ответа силлогизмы… Будто они норовят именно меня,  вовсю убегающего к чему- то совсем иному,  или хотя бы только прочь,  уловить и вернуть под иго и братство свое.  И чем упорней от них чешешь , тем прицельней,  жаднее их свойская похоть. 

 

    Что же,  прости,  может быть на этом свете безобидней веселого шулерства с буквами,  словами,  фразами.  Каламбура какого - нибудь,  буриме.  Кому,  кстати,  ведомы радости Всеслышащего - Вседосужего?  Покуда ждет не дождется тишины и звуков райских,  не в отраду ли ему именно анекдоты,  репризы эстрадные.  А то и вовсе кудахтанье клоуна.  Лепет дитя лет до пяти,  лучше своего.  Камлание дауна,  напев идиота.      

 

    Возможно,  в раннем отрочестве,  в подутро еще райское уже чутчайшее быстрый сон накрыл.  Вот ведут меня  красноармейца - молодогвардейца - пионера - партизана,  ведут к оврагу убивать.  А вернее меня мальчика из семьи с книжным шкафом на черный наш двор ведут.  И тогда,  вероятно,   за разоблаченную попытку измены домашним запечным богам в пользу актуальных дворовых.  Привели,  к стенке дровяного сарая поставили.  Ну да,  в мой,  и в мой нашатырный сказочный панский дух сарайной древесины,  коры,  опилок под козлами,  изузоренными двуручной пилой.  В мой снег,  героически присвоенный в войнах за самоотречение вместе с желтыми тропками ссаки,  с терракотовой лепнинкой человечьего,  кошачьего и псиного говн в ободках вытаявшего снега, - это как изделия на подставочках на длинной зимней мне выставке,  впечатавшейся и одухотворившей уж поверней,  чем чья -то выставочная итальянская Нева неподалеку.  Снулое солнышко,  экономясь,   никогда сюда не заглядывало,  даже в дни отцовских получек.  Поэтому главный мой снег не таял,  но долго проваливался в себя,  и истекал,  кончался к середине мая попросту от сколько же можно истекать,  кончаться.  И вот поставили,  стою.  И тут сверху,  с выше всех чердаков,  самой высокой над чердаками крыши голос - крик:  мир выжил,  потому что смеялся!  И по - быстрому,  пока казнимому не пиздец на холодец,  пока он превентивно не проснулся,  звучит ему мне оттуда последний анекдот. 

   То есть понятия не имею,  почему и откуда данная спецшиза.  Но вот и сейчас ,  по ходу дальнейшего слышанья радиозвуков…  Думаешь,  я тебе,  неведомый мальчик,  беглец,  старик,  любопытствующий призрак,  почему - то полагающий,  что уже не подлежишь подобной наёбке…  Думаешь,  я из своей фокусной шляпы,  из кокетливо - орнитологического шума и хаоса вразумительное и внятное выну?  Нет,  жди,  упрямый свояк - чужак,  не выну.  В том и фокус.  И словно руками в каком-то стробоскопическом танце,  наверняка ведь ,  как и сон с анекдотом,  никогда и не виденном,  перед твоим вполне доверчивым,  юбилейно - внимательным к юбиляру разумом в эфире опять звуками машут,  потрясывают,  покручивают.  А в сердцевине круга – хоровода вот уже и Ю. Лужков проявляется,   кажется,  ельциновской,  да какой угодно давности.  С речевым номером - фокусом своим:  вокруг меня одни Жванецкие.  Слегка вдруг интересно:  обиделся ли тогда кто- нибудь из «жванецких»?  Сам аутентичный М.Ж.?  Лишь мудро сморгнули,  улыбнулись,  еще и сами хорошенько дошутили,  докрутили мужику репризку?   Ибо есть,  вот уж есть на свете вещи поважнее обид на хозяина самой Москвы!  Ю. Л.,  правда,  не пояснил,  каких именно отраслей и талантов жванецкие его оцепили.  Мука это ему ритуальная кровопийная,  или пруха несказанная неснившаяся.  Но вот - вот,  тематически шизуя,  и догадаюсь наконец,  о чем он,  Ю.Л.,  публично на самом - то деле сболтнул.  О звуках.  Об их оцеплении,  движении,  кишении.  Об индуцируемом ими головокружении.  Об интерференции разнотипых головокружений под единой княжеской кепкой.   

 

    Оперетта,  водевиль,  буффонада,  кафешантан,  кабаре.  Фигляр - резонер.    Трансформатор,  трансформер,  трикстер.  Entertainment.

    Совместны вещицы с Россией?   С магистральными смыслами ее печалий,  веселий,  плутовств,  мифов и плутов мифологических,  карнавалов?  С ее «ключевой пошлостью»?  С языком наконец?  

     А то,  поглядишь - послушаешь,  еще как жадно и беззаветно совместимы?  И не в мелочевке форм и названий,  но по самому что ни на есть существу?

   

 

    О…

    Как там в детстве умники привольно хохочущих счастливцев репрессировали…  Без причины признак дурачины?  Тебе,  дурак,  только палец покажи? 

    Что там нынче у экспертов - культуроводов по поводу массового Смеха насущного,  инспирируемого ТВ,  киношками ?  Глупый,  дебилизирующий,  быдлу(о?)потакающий,  уродообразующий? 

    Вам,  блазнит поинтресоваться,  упрямые народники - обозреватели обозреваемому народу смеха жалко,  безоговорочнейшей из радостей земных?  Какой - то иной  предложить или впарить имеете?  Более интеллектуальный ,  прогрессивный,  законный,  справедливый,  цивилизованный,  либеральный,  почвенный,  православный,  общедуховный,  оптимистический,  катастрофический?  Лично вас обнадеживающий или обесстрашивающий ?  Свой палец показать,  чей? 

    Это ведь ровно чужое утоление голода или секснужды пытать:  достаточно ли тонок,  культурно оправдан повод был.

    Будто есть у радости иерархия.  Иной смысл и облик,  кроме радости.

    Была,  сплыла,  лови новую.  И какая - нибудь тотчас поймается,  сама тебя поймает посреди любой печали и беды,  даже наверно на вдохе предпоследнем.  Помни ее,  вспомни,  вновь улыбнись и возрадуйся,  как уж сможешь.  Дальше храни до поры среди вещдоков ненапрасной все же жизни в особо заветном зобике,  где самое неотъемлимое:  радость.  А то расколись,  рассмейся сейчас же,  и порадостней,  над  неизбежностью радости своей…  Хули тут ещё - то накультуришь? 

    Сторона же - отрасль веселящая,  профснабженцы смехом…

    Не знаю,  какой она когда - то в России была.  Сколь потом изнывала под диктатурой цензуры,  худсоветов и худпарткомов.  Имелись ли причины сразу по освобождении не исстебаться до тла. 

    Помню афиши эстрадных представлений,  обозрений и концертов.  Коробейничьи,  с дидактикой и моралью девизы,  десятилетиями подстерегавшие прохожих,  пассажиров,  меня,  все живое,  недобравшее веселья истинного.  «Смех - не грех!»,  «Смеяться,  право,  не грешно,  когда действительно смешно!».  

    На донышке тех десятилетий и радиоконцерты по заявкам,  иногда с номером сатирическим.  На майские и ноябрьские трансляции концертов праздничных,  промежуточные интермедии ведущего или пары ведущих.  Фельетон.  Подвешенный к неминучему светлому будущему , головокружительно превратившийся в фельетон позитивный.  В фельетон надежды,  любви,  веры.         

    Комплексная радость отца:  собственно смеху;  смеху вместе со смехом Колонного зала Дома Союзов;  не прекращающейся борьбе известных куплетистов с внутренними недостатками и внешними врагами;  наличию в нашей комнате радиопродуктора (на драной обойной стене,  рядом с печкой);  что вместе с ним его семья смеется,  жизни рада,  ее правильной линии. 

    Мама тоже смеялась,  и почти что в голос.  Или вовсю старалась - ради радости отца.  И ты,  ты в картинке.  Зазванный в фортку со двора ортодоксальный пионер лет десяти,  еще открытый всевозможным чудесам,  еще без запинки говорящий «мы». 

    Из более позднего помню фрагмент позитивного фельетона музыкального.  Верней наверно,  позитивно - музыкально - политпублицистического.  А то,  сегодня понимаем,  и политтехнологического.  «Хам- мар -шельд,  хам - маар - шельд,  хам - хам- хам - хам - хам - маршельд!» - ритмично поет - орет,  пританцовывает- притоптывает какой -то дяхан под столь же оргаистическое бацанье аккомпаниатора,  вовсю подсобляющей им ладошками публики.  Жаль,  по радио артиста не видно,  ведь наверняка еще и лицом,  и телом передразнивает хамского генсекретаря хамской ООН со шведской фамилией ,  обреченной на нашу эстрадную репризу.  Обернись тот заслуженный или народный дяхан пацаном,  возникни в школе нашей,  попытайся этак подухариться…   Все оон нам сто лет без надобности.  А вот за  кривляние отмудохали бы артиста по полной,  про двор и говорить страшно.  Детишки лет с десяти ведь поголовно эстеты,  и принципиальнейшие.   

  - Райкин! - полувыбежав в коридор,  кричит отец,  никогда не кричащий;  объяви  конферансье следующим номером мессию,  он бы и глазом не моргнул,  и маму от дел не отрывал. -  Райкин!  

  - Чей? -  переспрашивает она из далека кухни,  соседок,  своего нон - стоп концерта и эха кастрюльно - сковородочного - корытного. 

   Отец не слышит нечаянной шутки.  

  - Ар- ка- дий! Рай - кин!  Быстрей!    

   Он утверждал следующее. 

 … Аркадий Райкин родился и жил в соседнем с их местечком городке.  Однажды в детстве он своими глазами видел его в пуримшпиле.  Март месяц,  ботинок не было,  валенки промокнут,  и отец,  уважаемый всеми шорник,  тащил его на праздник и обратно на спине.  Маленький Аркаша Райкин изображал Мордехая.  Его сестра Ривка,  девочка небесной красоты,  через пару лет умершая от сыпного тифа,   Эстер.  Никто вокруг уже тогда не сомневался,  как далеко пойдет этот мальчик,  сын Ицкаха,  уважаемого всеми сапожника. … Все остальные мастера и артисты любимейшего народом жанра…  Вся вообще эта отрасль,  включая чревовещателей…  Все массовики- затейники,  за исключением слепых баянистов.…  И,  конечно,  все авторы их хохм начинали свой творческий путь таким же образом,  с пуримшпилей,  ханнук,  с чего же еще.  Ибо кому еще на этом свете приспичит других,  а,  главное,  самих себя без устали  веселить.      

   -  Так уж и все.., -  мама называла фамилии известных артистов,  по ее кроткому разумению с еврейскими местечками никак не совместные. 

   -  Ты бы еще спросила,  почему Рыков и Бакунин прямо на сцене концертного зала Дома союзов Амана с Ахашверошем не изображают. 

   -  Шуров и Рыкунин...,  - тянула она свою последнюю справедливость.

   -  Помнишь,  что такое швиндель?  А я,  слава богу,  еще не забыл всех этих последних совсем уж цудрейте.  Честные трудящиеся евреи от городового так не шарахались,  как от этих талмудистов,  цадиков.  И вот,  спасибо партии,  стали веселые тунеядцы не только приличными людьми,  но любимыми народом артистами. 

     Так и не знаю,  сколь отец тогда ёрничал,  сколь всерьез говорил.         

   

     Думаю,  он ревновал маму к мужскому легкоязычию.  Потому остроумцы,  быстроумцы,  изящноумцы попадали в рязряд его личных классовых врагов. Будто такие недобитые буржуи,  спекулянты и прочие теневики речи,  значит,  и ума.   (К ним же относились и некоторые дамы,  вся вина которых состояла в подмене честного трудового «е» на претенциозно - жуликоватое «э»).  Только при смешителях известных и на надежной радиодистанции маме позволялось,  а то и предписывалось некоторое дионисийство явного смеха.

    И вот еще тебе из подзабытого и немножко смешного.  Когда ты уже в кровати лежал,  они совсем тихо говорили в темноте за столом на своем потайном языке.  Потом,  как самому себе подозрительный,  опасный и неглупый домочадец,  он навсегда и исчез из вашей комнаты,  тот поздневечерний шёпотный язык.  Но и по- русски говорили они между собой все также тихо.  Также дважды тихо - словно для твоего будущего дважды счастья,  все еще не достаточно гарантированного отказом от идиша и твоим сном.

 

    Оценен ли по достоинству веселиеведами личный вклад Сталина и в это хозяйство?  Вообще «горийского попа» артистический,  юмористический гений?  Судя по аудио и видеозаписям,  реакции зрителей- слушателей на шутки вождя;  по стенограммам его (ранних) выступлений или дебатов на партийных съездах и пленумах,  покрытых ремарками «Смех. Продолжительные аплодисменты»,  «Гомерический хохот всего зала. Бурные аплодисменты»… Был фанат Гоголя и Салтыкова - Щедрина еще и величайшим всех времен и народов эстрадным автором- исполнителем.  Кто рядом - то?  С местными плясунами речи,  готовыми и на плахе самозабвенно шутить - конферировать,  понятно.  Чаплин?  Тот смешил миллионы без слов.  Речевик Гитлер свои миллионы не смешил.  Черчилль? 

    Тут же и гениальная демонстрация подарочной природы смешного.  Ведь едва ли когда - либо со времен… Нерона? … с какой - либо сцены или трибунки  раздавались (о,  полиморфность родного языка,  надежнейшего из чудес земных) слушателям - зрителям дары,  подобные сталинским шуткам - репризам - глумам.  Его повторам.  Наконец,   великим его паузам,  готовым заполниться всей мощью чувств,  помыслов,  воображений людей,  вдруг оставленных с теми паузами наедине.  И все той же конечно радостью,  что понеизбженей и понеотвратимей любого страха.  

     Плюс его,  артиста в силе,  живое волнение.  Такое не подделаешь.  А если подделывал,  еще гениальней был.  Здесь же и глотки из стакана,  объем отпиваемой влаги.  Хлебни пожаднее,  оптом,  и мигом оттянется потайная душа строителя абсолютно нового мира в абсолютно новой эре,  уже и победителя на профанно- человеческом:  и у него,  гляди,  в глотке сохнет и горит,  соленого переел или даже с похмела,  хватит ли ему нынче графина,  и пр.  А чуток помельче и почаще из стакана укусывай…  Вообразится вдруг на трибунке какая - нибудь неуместнейшая пустынная тварь типа ящерки,  суслика,  вдруг толкающая речь от имени всего прогрессивного человечества.  Но - нет,  дудки,  в искусснейшую меру,  гениально отглатывал.  И вот вам,  смелые вспять воображальцы,  тот короткопалый желтенький пэтушок,  который,  посильно дурачась с дурачками,  приставлял я иногда к своему носу!

    Наверняка работали и его косноязычие,  невытравимый акцент.  Своеобразно и эффективно его шутки орнаментировали - остраняли.  Одновременно и грузин,  инородец,  и - вещь тогда немыслимая даже в адрес внутренних врагов - на советского же инородца пародия.  Заодно и на хозяина русского языка и языкознания с такой речью.  Чем не генеральный шут,  шут отец народов на всенародном,  да всемирном сталинском карнавале? 

 

    Посреди нынешней оргии самовыражения подозрителен,  да уже и невыносим все еще вопрошающий,  почему вокруг такой солидарный минимум интереса к сколько- нибудь необщему и неторопливому .  К той же… ищу выносимое слово… глубокой? серьезной? внимательной?..  словесности с ее языками,  смыслами и правдами,  будто именно там затаилась когда - то самая непрошенная из лжей.     

   Мое удивленьице смиренно,  и чисто по теме.

   Как все же ему- то,  М.Ж. ,  его словечкам - словцам  любовь такого большого пространства когда - то привлечь удалось.  Без срамословий и горлобесий.  Без присвоенных анекдотов.  Без блятняка и идиотического кривляния.  Без раскрутки и крышевания телеком. 

   Чуток расслабиться,  замечтаться вспять,  и станет смахивать на совокупный,  интеллектуально- художественный подвиг:  автора- исполнителя,  тех мильонов.  Того гляди и в тогдашних вождях объявятся черты полукитайских полумудрецов.  А в прицельно чутких черносотенцах,  терпеливо ухмыляющихся еврейским штучкам,  потайных гуманистов.  Даже какое - то содержательное «мы» почудится ненароком расслабленному в том смехе.    

  

     Думаю,  за вычетом тех ушей - мозгов дозорных,  всё это воистину ненавидящих,  которым доставало одного сигнального говора - говорка М.Ж. ,  чтобы тотчас вдохновиться и свое веселье и спасение с избытком надыбать ...  И тех,  которым все это было напрочь непонятно.  Или попросту неинтересно,  потому никак не грело посреди сенильного времени,  честно раздражало,  - мало ли почему…  Для всякого же прочего,  неодесского и не близкого к тем краям слуха позднесоветский язык недавнего инженера М.Ж. был и социально близким,  как язык активно остороумного сослуживца на очередном перекуре,  и достаточно экзотичным,  странным,  чтобы данный «перекур» стал художественным событием. 

   Когда переместился с магнитофонов на сцены,  стал вживую видим ,  к речевому,  языковому облику и странноватый очный добавился.  Лицо,  лоб,  нос,  мимика,  жестикуляция.  Листки бумаги подрагивающие в пальцах,  с пальцами,  общий их трепет.  

    Потфель - портфельчик,  единственный реквизит в этом одиноком театрике.  И какой юмороёмкий,  если приглядеться.  Атрибут типового докладчика,  политинформатора,  дубоватого лектора - просветителя.  И портфельчик начальника  средней руки.  И того начальника - бюрократа в формате пародийно - карикатурном.  Бывалов в «Волге- Волге».  Всеизвестная «Карнавальная ночь» (1956),  где потешным силам зла с портфелем (Огурцов) противостояли молодые силы добра,  инспирированные внезапной «оттепелью».  Боролись уже радикально:  за право на честный  новогодний капустник,  революционно побеждали.  И вполне портфельчик с о в е т с к о г о  п и с а т е л я  на творческой встрече с читателями.  Сколько к тому времени всяких титулов данный титул в отечестве пережил,  и все дочерпывал свой несусветный ресурс сакральности,  холуйства,  барскости и людского доверия.  Сколько их тогда тысяч было,  сочинителей - изобразителей с данным титулом.  Сколько в их союзе пребывало сотен с добавочными титулами - писателей секретарей при писателях несекретарях.  И все за тем,  чтобы мудрый народ не дай бог писателя советского несовесткого с истинно советским не перепутал.  Или какую - нибудь вовсе мусорную мелочь вроде Жванецкого с тьмой писателей в законе.  И ведь,  дурак,  не перепутал.  Тут же и аутентичный портфельчик позднесоветского позднепрослоечного интеллигента.  И портфельчик собственно М.Ж.  Тоже бывшего инженера страны инженеров,  прорвавшегося из кэвээна на магнитофоны,  а вот и на госсцену.  Только вместо бутыля (колбаски,  сырка,  типового проекта,  командировочного отчета ,  будущей диссертации,  обмененных на макулатурные талоны Дрюона,  Королевы Марго,  зарубежного детектива,  мыла- мочала - веничка,  колоды карт преферансной,  баковского на случай гандона,  и далее,  далее по вкусу веселой памяти…) теперь фокусно вынимались из полиморфного портфельчика те листки со словами.

    Этак,  прости нечаянное изкустоведение,  комплексно работал все тот же эффект остранения.  Когда непривычным оборачивается привычное,  и заново обманываешься - впечатляешься,  словно услышанному или увиденному впервые.  Искусство.  Искуссная инъекция свежака,  качественного или,  не важно,  палёного.   

    Прежде всего остранения привычного публичного остроумия,  официальных юмора- сатиры.  Посреди отраслевых кастратов,  невинных жуликов слов откуда ни возьмись талантливый шут,  свои живые умненькие словечки по- своему говорящий.   На глаз не сильно - то отличимый и от всех нас,  уличных людей с авоськами или портфельчиками,  в веселых колпачках типа «петушок» от подпольных цыганок.  Да и пресловутые вожди на праздничных трибунках со своими пыжиковыми,  каракулевыми диадемами и прогрессирующими «сиськами- масиськами»..,  они же простоволосые,  на иконах,  с раскрашенными рожами на стенах и струганных палках…   Не разгребешь,  кто при ком шутом уже был на том финальном карнавале.  Все вместе,  при себе и себе?  На всех одни и те же про жизнь анекдоты,  Высоцкий и Жванецкий с магнитофонов.  И цинизм - то,  нынче ясно,  потешный,  примерно в силу инстинкта жизни и цинизма ему имманентного.   И у серенького с продрисью «дело вкуса» тон еще оглядчивый,  защитный,  без глобально - дворового победного оскала.  Считай,  тотальное единство в радости смеха охранявших - имевших,  и тех,  кому ничего охранять - иметь не обломилось,  или совсем уж честнейший чуток.  И ,  - расслабиться бы еще маленько.., -  раз после всего к такому уникальному балансу чудом вырулили,  к,  считай,  бель эпок…   Вот - вот,  как - то так бы,  сука,  и жить - поживать - в вечность канать,  модернизируя потихоньку анекдоты,  юморески,  магнитофоны,  петушки. 

    Смыслы?  Откровения?  Что называется правды жизни,  которые М.Ж. огласил?  Мысли?  Но какой дурачок заповедный еще не знал тогда всех этих -  то правд - правдочек?  До таких мыслей не дотумкал? 

    Но вот обжитые,  обболтанные,  объанекдоченные и обшученные,  словно купнувшись в теплой живой водице ,  они как бы заново рождались в этом странном наречии.  Подарочно - комплиментарно возвращались к миллионам.  Мигом заново и присваивались: и я знал,  и я говорил,  что это А,  а не ебаное Б,  как они нам бесконечно вешают!,  передавались по кругу.  Как сказал Жванецкий… Как там у нас у Жванецкого…  (Факт,  конечно,  во все стороны до жути веселый,  но какого мудреца,  пророка,  философа,  -  какое непринудительное писание или предание столько цитировали,  продолжают?) 

    Интонация.  Паузы,  повторы,  ритм и скорость говорения,  такой рэп без явной музыки и бита.  Грамматические сбои и инверсии.  Попущенные речевые звенья - намеки ,  потому всегда для тех миллионов как бы междусобойчик,  спецугадайка для них,  тотчас же и продвинутых:  мы -то поняли,  понимаем…  Словечки,  фразочки,  мовешки - пиздючки,  пароли веселые.  При отсутствии темы сексуально- эротической,  самой речи неизбывная физиологичность,  чувственность.  Ее ласка,  эрос,  вкрадчиво и победно мацающий развитой социалистический танатос.  

    Речь оттуда,  где солнышка всё равно всегда много.   Где по юрисдикции того солнышка,  теплого моря за улицами,  дворами,  базаром..,  кучной,  распашной и громкой в них жизни,  веселый человек всегда прав. ( Как бы нас с тобой не напрягало такое бесчинство;  сколько б ни выскакивал из легкой бабелевской фразы из всех в человечестве навсегда нам страшнейший быстроумный веселый человек с расстрельным наганом.)  И где евреи не до конца достыдились доживать евреями.  Не знали острой нужды?  Заодно и соблазна надеяться на успех метаморфозы?  Во всяком случае и по - русски - советски все же ещё по- своему говорили,  со своей хотя бы интонацией и повторами воткрытую базарили,  хамили,  шутили.  Пусть по- своему даже в ту,  как у Жванецкого,  искуссную меру,  чтобы так долго быть своим для разнообразных миллионов. 

     Тогда,  если угодно,  и своеобразный подвиг остаточного еврейского почвенничества,  по существу уже вполне анекдотически - юмористического.  И хороших лет тридцать - сорок советским евреям такой подарочный от М.Ж. стабильно остроумный монолог - сериал.  Вместе бодрящий,  попутный,  прощальный.  А сразу потом и поминальный.   «Трагедия»,  «плачь на реках вавилонских» и тогда как - то не канали.  А уж вспять,  и вспять из далека,  когда сквозь любую обиду и печаль то неизбежное «мило» дважды диктует… Когда еще добавочной мультивтаминозной милостью на всех широтах на русском телеэкране как бы тебе и за тебя народный артист М.Ж. и по исходной стране,  значит,  и по перманентному (покуда живы,  одноразовый не годится) ее пиздецу бессменно дежурит…  Разве все вместе по жанру не чудо историческое,  комплексное,  головокружительное,  эстрадно- разговорное?    

    

    И вот они с полной серьезностью обсуждали серьезность насмешника?

    Раз уж попутало обо всем этом нынче…  Была,  быть может,  и в творчестве,  а то и в целой судьбе юбиляра престранная точка или точечка.  

    «О себе я могу сказать твердо. Я никогда не буду  высоким. И красивым. И стройным. Меня никогда не полюбит мишель мерсье. И в молодые годы я не буду жить в париже.  …  Зато я скажу теперь сыну: "Парень, я прошел через все. Я не стал этим и не стал тем. Я передам тебе свой опыт" .

    Если даже забить на всю эту ,  уже сороколетнего тогда человека и сочинителя,  кокетливую салонную лабуду,  - высокий,  красивый,  стройный,  мишель мерсье,  париж;  даже на вовсе по - русски несусветное во вдруг нешутовском формате «я прошел через все» (?!?!..)…  Если только интонацию послушать…       

    Как могло случиться?  Кажется,  ни до,  ни после ничего подобного с ним,  самодостаточным,  без малейшей конкуренции тянувшим свою рольку,  речь,  не бывало.  К тому же,  столь жадно - невинно в ту пору еще не воровали,  пусть и только интонации.  (Разве что гуртом инженеры - юмористы у того же Жванецкого ,  с видами на перемену профессии и резкое повышение благосостояния.  Ничего ведь,  оказывается,  не нужно.  Все,  оказывается,  и так с рождения дано.  Только отдаться потоку и своего несомненного остроумия,  не забывая его,  как Ж.,  на фразы покороче шинковать. )  Стиль,  существо,  пафос,  смысл обыкновенный,  ситуационный и проведенциальный у магистрального отчего промысла,  во всех отраслях его все же иной был.  И вот чисто пацан натурализует встречное яблочко над забором,  на него глядящее,  - по честнейшей немыслимости устоять. 

    Кризис,  ломка,  растерянность?  Профессиональная усталость от наваждения неусыпной калькуляции:  достаточно ли массовой,  эпидемической будет реакция слушателей?  Засмеются ли в голос здесь и здесь,  сколько раз по ходу монолога аплодисментами отголосуют?  Зависть к «Зависти» - литературе,  роману,  южно- барочной словесности письменной?  И вот головокружительная,  а то и отчаянная попытка немолодого уже эстрадного сочинителя  прямо на публике сбежать от публики в речь иную?  Хотя бы в интонацию гипербеллетриста Ю.Олеши,  ненасмерть прихлопнутого к середине 30 - х? 

    Заодно тогда и невольная проверка публики,  двойная.  Ее свободы от излишнего культбалласта.  Ее реакции на внезапную от любимца попытку исповедальной лирики,  на явный свальный смех никак не рассчитанную.  И заверительно - предупредительный той публики отзыв:  нет,  порядок,  не знаем,  не читали,  не слыхали ,  спасибо,  аплодисменты.  Только,  знаешь,  всяких лириков,  физиков,  физиков - лириков  вокруг как грязи,  а ты такой нам один.  И давай - ка не комплексуй,  не завидуй,  не дергайся,  не ищись.  Побыстрей стабилизируйся по месту нашей радости и своего успеха.  Снова и впредь нам своё,  ну,  своё наше сочиняй - дари - вставляй.  

 

   Что - то не вообразить сочинителя М.Ж. неуспешного .  И малоуспешного,  и малоизвестного.  Даже краткоуспешного.  Тем более неврастеника в тоске и водке,  безответно что - то пишущего ( «бумаги на столе были похожи на брошенную одежду умершего от чумы индуса») в будто бы всегда не глухое будущее;  изгнанного,  хорошенько подтолкнутого или иначе уехавшего..,  - и что там у нас еще из всего реальней вообразимого.  

 

     И да отдохнет на нём твое воображение. 

     Как там было?

     Шел - спешил по делам жизни человек.  Небольшой,  но,  главное,  и не  крайний.  Потому что почти все в пределах его видимости примерно такие были:  вроде бы униженные и не оскорбленные,  оптимальные.  Годные для неуныния,  ходьбы и бега,  суверенного себе понта и коротеньких,  ваккурат чтоб сбывались,  мечт.    

     На прилавке или на ящике на газетке вареных раков увидал,  вкусных к пиву.  Тормознул.   И вот случается ему при раках очная ставка с собственным сознанием - мышлением - речью.  Всё повторяет и повторяет человек вопрос,  по степени «проклятости»,  «последнести» и «всемирности» вполне ведь ему и гамлетовский,  и иваново- карамазовский,  и башмачкинско - поприщинский,   и какой хош экзистенциальный.  После очередного повтора думаешь:  все,  кранты,  встречи не выдержит.  Сейчас рухнет то сознание вместе с мышлением,  речью,  мечтой.  Помрачится,  как его ни вываривай,  негодный к пиву человек.  Но при следующем повторе вдруг осеняет,  о чем в этой вроде бы юмореске речь:  помрачение -то невозможно.   

    Действительно ведь смешно.  Вон и ты,  курилка,  опять улыбнулся.  И всякое эхо давно вырубил,  чтобы не мешало нам придаться археологии радости.  Попутно и прочими дисциплинами на стыке аналитического призраководства и сравнительного дифирамбоведения. 

 

 

Об авторе:  

Родился в Ленинграде, с 1991-го живет в г. Аахен (Германия).
Многочисленные публикации в советских, российских и зарубежных литературных журналах, альманахах, коллективных сборниках, газетах. Публикации в переводах на английский, немецкий, венгерский, польский.
Рассказы и эссе звучали по радио "Свобода" (передача "Писатели у Микрофона", 1992- 93).
Лауреат премии "Литературной газеты" (1990), роман "Дети слов" номинировался на премию Букера (1993).
Книги: "Карусель" ("Сов. пис.", 1989), "Позабудем свои неудачи" ("Нева", 1994), "В поте души своей" "Геликон плюс", 1998).
Член международного ПЕН-Клуба.