К вопросу о «исторической вине» западного человечества

Вина больших социальных

общностей как историко-культурный феномен:

К проблеме другого и «исторической вине»

западного человечества

 

В  60-е  годы  прошлого  века  в  СССР  делались  мультфильмы  для  детей  дошкольного и младшего школьного возраста, характеризующиеся общим  метасюжетом. В таких фильмах природный хищник – лисица или волк – за-думывали  съесть  несколько  в  высшей  степени  симпатичных  травоядных: зайчиков, козлят. Однако злодейское предприятие не удавалось. В итоге все заканчивается славно, а «плохие» волк или лисица уходят посрамленные.

С первого предъявления подобные истории вызывали во мне недоумение и нравственный протест, как насквозь фальшивые и ханжеские. Поскольку после просмотра мультика по телевизору старшие зовут ребенка к столу и потчуют его мясными или куриными котлетками. Я с юности четко осозна-вал, что человек – всеядное, а значит, хищник.

Мы  знаем,  что  однажды,  в  ходе  эволюции  живой  природы,  произошел качественный скачок, который состоял в том, что часть живого освои-ла стратегию хищничества. В общеэволюционном смысле это событие по-служило мощным динамизирующим фактором. Кончается эра автотрофов, возникают животные, появляются зоофаги. Стратегия хищника предпола-гает решение существенно более сложных задач, нежели стратегия травояд-ного. В свою очередь, возникновение хищников стало стимулом развития для жертв хищника. Совершенствуются системы прямой и обратной связи, усложняется нервная система, развивается мозг, складываются механизмы группового поведения.

Как говорят специалисты, до возникновения хищников эволюция миллионы  лет  «топталась  на  месте».  Возникновение  хищничества  задало  иной  темп эволюционного процесса. Одним из отдаленных результатов этой рево-люции в мире живой природы стало возникновение человека.

Человек  доисторический  развивается  в  рамках  природной  логики хищника,  конкурирующего  с  другими  хищниками.  Однако  неолитическая революция  и  историческая  эпоха  сформировали  другие  ориентиры  и  за-дали  существенно  иные  тренды,  которые  реализуются  наряду  с  традиционно  хищнической  агрессией.  Причем  идейная  эволюция  человека  на  этапе его  исторического  развития  демонстрирует  существенно  иную  логику.  Это обстоятельство  тысячелетия  осмысливается  философами  и  религиозными мыслителями. Не будем погружаться в историю вопроса. Укажем только на фундаментальный конфликт, заложенный в природные основания человека и коренящийся в природе вещей. Мы имеем в виду конфликт между идеальными ценностями, сформированными в ходе исторического развития человека, и реалиями жизни в мире, «лежащем во зле».

В детских мультфильмах, так же как и в народных сказках, разворачиваются архетипические по своей природе, базовые структуры традиционной культуры. Так мы выходим на глубочайшие культурные основания идеи вины.

Основания эти носят религиозно-мифологический характер.

Речь идет о «вине» за исходную природу человека. Идея «плохого» волка свидетельствует  об  интереснейшем  феномене:  человек  исторической  эпохи отрекается от фундаментальных аспектов собственной природы и утверждает, что в сакральном прошлом и эсхатологическом будущем этого не должно быть, не было и не будет.

Мы говорим о целом комплексе идей. «Вина» человека, испорченность  человеческой природы, грех и греховность «лежащего во зле» мира, искупле-ние, чаяние Небесного Иерусалима, идеальное бытие, преображение челове-ческой  природы –  все  эти  идейные  комплексы  коренятся  в  авраамической религиозной традиции, охватывающей большую часть земного шара[1].

Мы  не  задумываемся  над  тем,  что  несколько  старомодное,  но,  тем  не  менее,  живущее  в  языке  понятие  «невинность»  связано  с  воздержанием  от естественной,  заданной  взрослому  человеку  природой  практики  половой жизни.  Жизнь  в  соответствии  с  исходной  биологической  природой  порождает «вину», а неучастие в полноценной жизни (выбор монаха, отшельника, юродивого) свидетельствует о некоей чистоте и предполагает особые духовные достоинства.

На заре осевой эпохи философское и религиозно-мифологическое сознание  конструирует  картину  идеального  бытия.  Эта  картина  прекрасна  во всех  отношениях  и  обладает  единственным  недостатком:  она  противоречит  природе вещей. И тогда религиозная мысль объявляет ту часть человеческой природы, которая вступает в неразрешимый конфликт с идеальным проектом, результатом грехопадения. Так с Создателя снимается «вина» за несовершен-ство мира и формируется идея «вины» человека за скандальное отклонение реальности от идеального проекта. В этих мифологических основаниях – бэкграунд любых концепций «исторической вины».

Вопрос: почему на земле не воплощается проект идеального бытия? – тысячелетия  волновал  сознание  философов,  ересиархов,  авторов  утопических проектов, предводителей народных восстаний. Мифологическое сознание отторгает ответ в духе Томаса Гоббса и Джеймса Мэдисона как пессими-стический  и  разрушающий  дорогую  мечту.  Отторгается  и  выдавливается  на  периферию духовной жизни гностический ответ, провозглашающий этот мир творением злого или глупого Демиурга, в котором совершенство в принципе  недостижимо. Если же идеальное бытие провозглашается принципиально достижимым, то остается найти и разрушить силы, препятствующие воплощению идеального проекта.

Из  этого  логически  вытекает  идея  «вредоносов» –  носителей  зла,  ме-шающих исполнению вековых народных чаяний. В традиционном сознании  вредоносы –  не  разобщенные  и  независимые  друг  от  друга  агенты  зла,  но сплоченная  сила.  Существуя  на  больших  пространствах,  по-видимому  часто разрозненно, они реализуют единую стратегию. Легко консолидируются, действуют заодно, понимают друг друга с полуслова и т.д. Так формируется идея  больших  социальных  общностей,  «виновных»  в  бедах  и  прегрешениях остальных – «простых людей», «наших» и т.д. В общем смысле «во всем виноваты Другие» (поработители, инородцы, иноверцы, богатеи), из-за которых мы страдаем. Стоит разрушить вредное воздействие Других – и мир чудесным образом преобразится.

Исторически нам лучше всего знакомо социально-культурное и классовое маркирование значимого Другого. Коммунистическая идеология провоз-глашала  «вину  эксплуататоров».  Люди  старшего  поколения  хорошо  помнят работу советской идеологической машины. Эксплуататоры и империалисты выступали  в  образе  носителей  мирового  зла,  на  которых  лежит  ответственность за все несовершенства мира, пороки и прегрешения исторического человечества.[2]  Эти идеи достаточно рутинно воспроизводились в последние десятилетия советской истории. В начале же коммунистического эксперимента манихейское неистовство достигало предельного накала.

Что же касается отечественной низовой культуры, то там наряду с богатеями обретались евреи, кавказцы, «бывшие», цыгане и т.д. Сплошь и рядом эти категории переплетались в низовом сознании. Потомственный интеллигент всегда из «бывших», а значит, скорее всего, еврей. А если он литовец и морда у него нерусская, то точно еврей.

Обращаясь к простонародному употреблению слова «еврей», мы касаемся далеко не простой темы. Здесь еврейство понимается не в этническом или  религиозном  смысле.  Носители  простонародного  сознания  не  в  состоянии  внятно объяснить, кто есть «еврей» и как можно определить «еврея». Однако анализ контекстов словоупотребления позволяет выделить некоторые характеристики.  «Еврей»  –  это  модернизированный,  вписанный  в  урбанистическую  реальность  носитель  исторической  динамики,  принадлежащий  культуре большого общества. Сумма этих характеристик отрицает мир «простого народа». Носитель традиционного сознания убежден, что все эти сущности пошли от «евреев». Или «они» приложили к этому руку. И уж заведомо «они» успешны в этом мире. В некотором смысле все люди большого общества по своей глубинной сущности суть «евреи». Часть силы, призванной разрушить мир традиционной культуры.

Но возможны и иные варианты фиксации носителей смертельной опасности. К примеру, в Правобережной Украине еще в начале ХХ века в традиционно  крестьянской  среде  бытовал  свой  образ  значимого  Другого.  То  был иноплеменник, иноверец, в прошлом поработитель – пан, поляк и католик. Образ  традиционного  врага  формирует  история.  Врагами  оказываются  поработители или экономически успешные диаспоры. Для грека или армянина традиционным врагом выступает турок. Для традиционного румына – армянин или грек-фанариот. В эпоху османского доминирования эти диаспоры в Румынии были наиболее экономически успешными.

Итак, образ вредоноса может существовать как в низовой форме, при-сущей традиционной культуре, так и подниматься на теоретический уровень, обретая идеологическое оформление. В нацистской идеологии на теоретико-идеологический  уровень  поднимались  евреи  и  цыгане.  В  коммунистиче-ской – эксплуататоры и их наймиты.

Далее, в истории человечества присутствует устойчивая, неснимаемая  оппозиция цивилизации и варварства. Государство и догосударственная ар-хаика разнокачественны. Они противостоят и разрушают друг друга в силу исходной  органики.  Варвары  стремятся  паразитировать  на  соседних  государствах доступными им способами: грабя и разрушая, уводя в плен, взымая дань. Государство стремится как можно дальше отодвинуть границу между цивилизацией  и  догосударственным  миром,  поработить  и  разложить  варварское общество. То есть, в конечном счете, разрушить варварский мир.

Драматические  отношения  с  догосударственным  окружением  –  вечный сюжет мировой истории, разворачивающийся с момента возникновения первых государств. В ходе такого противостояния формируются устойчивые образы варварства и цивилизации как двух фундаментальных акторов миро-вой  истории.  По  мере  разворачивания  истории  и  «съедания»  пространств, не охваченных государственностью, образ варвара и варварства стал распространяться  на  стадиально  отстающих  соседей.  На  традиционалистскую  периферию  динамичных  обществ.  Возникает  понятие  «внутреннего  варвара», которое описывает немодернизированного, минимально вписанного в государство и цивилизацию традиционного человека, существующего в теле модернизирующегося общества.

Варвар – один из самых устойчивых образов противостоящего Другого. Причем отношение к варвару и варварству неоднозначно, и более того, амбивалентно, так же как амбивалентно отношение варвара к государству и цивилизации.  Для  варвара  цивилизация  прельстительна,  полна  желанных благ и преимуществ, но смертельно опасна, ибо тысячекратно повторенный опыт свидетельствует – варвар, пошедший по пути погружения в пространство цивилизации, умирает для варварского универсума, становится одним из «них» и перестает быть «нашим».

Носитель цивилизации так же двойствен в своем отношении к варварству. Варвар, несущий смертельную опасность, ужасен и предстает воплоще-нием ликов Хаоса. Но если пик опасности миновал или ситуация начинает осмысливаться по-другому (например, в отношениях «усталой», клонящейся

к  закату  цивилизации  с  поздним  варваром),  человек  цивилизации  склонен находить  в  варварской  среде  достоинства  и  радости,  утраченные  цивилизацией. Уже шумеры противопоставляют деревенскую простоту нравов городскому разврату.

Здесь  надо  зафиксировать  общеисторическую  закономерность:  пред-шествующие стадии исторического развития всегда рождают амбивалентные чувства.  Причем  на  этапе  изживания  и  отторжения  стадиально  прошедшего  побеждает  безусловное  отрицание.  Но  потом,  когда  опасности  реванша  остались  позади  и  люди  забыли  о  «прелестях»  архаики,  начинает  нарастать тенденция позитивной мифологизации давно изжитого. Интеллектуалы, жи-вущие в хорошо обустроенной городской среде, демонстрируют склонность к  любованию  «благородным  дикарем».  Шансонье  слагают  песни  о  вольной жизни цыган, кочующих в своих кибитках по всему свету. Философы пишут пространные монографии о достоинствах жизни египетского феллаха или индийского крестьянина, не знающих сомнений и метаний, присущих буржуазному интеллигенту. Включенные в вечный круговорот архаического космоса, они  входят  в  этот  мир,  живут  простыми  заботами  и  простыми  радостями  и покидают  его  с  внутренним  спокойствием,  недостижимым  для  мятущегося буржуа.

Можно  усмотреть  циклическую  или  качественную  логику  переходов от  чистого  отрицания  к  позитивному  наполнению  образа  противостоящей силы.  На  ранних  этапах  становления  и  восходящего  развития  цивилизация отторгает варваров, пребывая в убеждении, что ее сил достаточно для самостоятельного  существования.  Однако  реальность  поздних,  кризисных  этапов, атмосфера схождения с исторической арены задают иные настроения и формируют новые позиции. И Римская империя эпохи домината, и Византия не могли обходиться без привлечения варваров на государственную службу[3].

Дисперсное расселение варваров и поселение большими группами в провин-циях  становятся  обыденной  реальностью.  Варвар  перестает  быть  воплощением  образа  всадника  Апокалипсиса,  становится  соседом.  Выясняется,  что варвары – люди со своими достоинствами и недостатками. Разворачивается процесс межкультурного взаимодействия. Карл Мартелл или его внук Карл Великий, осознававшие себя хранителями молодой христианской цивилизации Запада, безо всяких сомнений громили саксов, арабов, аваров. А интеллектуалы эпохи Просвещения создают устойчивый  персонаж  «благородного  дикаря»,  призванный  иллюстрировать врожденную добродетель человека до его соприкосновения с цивилизацией.

Мифом «благородного дикаря» отмечены просвещение, сентиментализм, ро-мантизм. Вслед за Монтенем, Вольтером и Жаном Жаком Руссо следуют па-триархи зарождающейся массовой культуры – Фенимор Купер, Жюль Верн и Майн Рид. Сентиментальной идеализацией крестьянства страдает классиче-ская русская литература. Мы наблюдаем устойчивую закономерность: эпоха секуляризации, размывание пафоса религиозного неистовства ведут к карди-нальной переоценке исторической альтернативы цивилизации.

В  отечественной  реальности  противостояние  идеализируемого  патри-архального  быта  и  имперского  города  эпохи  упадка  дворянского  сословия  накладывалось  на  болезненные  проблемы  насильственной  вестернизации  застойно-православного  общества.  Идеологи  консервативного  лагеря  –  от  Победоносцева до Константина Леонтьева – усматривали в нетронутом тленом цивилизации Запада патриархальном крестьянстве залог будущих успехов  и возвышения России.

Итак, в двух стадиально различающихся слоях любого общества присут-ствуют образы онтологического противника. С одной стороны – варвар и ар-хаик – как силы, противостоящие зрелой государственности и цивилизации. С другой – город и государство, переживаемые как чуждые и инфернальные сущности,  призванные  погубить  патриархальный  мир.  Драма  противостояния  (на  фоне  диалога,  взаимодействия,  рождения  переходных  форм)  этих фундаментальных акторов мировой истории наполняет собой пространство исторического бытия и рождает самые разные интерпретации противостоящей силы. Здесь формируются ценностные суждения, разрабатываются идеи вины и ответственности.

В  эпохи  структурного  кризиса  зрелой  цивилизации  (в  нашем  случае цивилизации евроатлантической), подошедшей к границам некоторого этапа  всемирно-исторического  развития,  мозаика  факторов  может  сложиться таким образом, что носители этой цивилизации оказываются готовыми воз-ложить вину за историческое бытие на собственную цивилизацию. При всей парадоксальности такого хода мысли он оказывается возможным, и мы на-блюдаем это в последнее время. Надо сказать, что здесь нет чего-либо уни-кального.  В  России  кающийся  интеллигент  всю  жизнь  мучился  априорной виной перед народом, сознавая, что его благополучие куплено ценою народных  страданий.  Народ,  стоящий  неизмеримо  ближе  к  архаической  истине синкретического бытия, виделся недостижимым идеалом, утраченным в чаду раннекапиталистического города.

Природа  человеческого  сознания  и  культуры  таковы,  что  любой  зна-чимый феномен неизбежно мифологизируется. Как бы мы ни относились к некоторому  явлению,  культура  сформирует  мифологизированные  образы, в которых моменты истины будут сплетены с иллюзиями и заблуждениями.

Осмысление и переживание всего, что попадает в поле общественного вни-мания, происходит в архетипической схематике данной культуры. Это отно-сится и к субъектам, и к значимым идеям, и к масштабным процессам, по-падающим в поле зрения общества. Мифологизируется все. Соответственно, мифологизируются как образ значимого Другого, так и концепция всемирно-исторического процесса.

Христианское  сознание формирует  идею  вины  за  историю.  Сильнее всего это выражено в православии, слабее – в католической культуре, менее всего – в культуре протестантских обществ. Для авраамического сегмента человечества Книга Бытия являет собой подлежащую всем рационализациям базовую модель переживания и осмысления феномена человека.

В образах изгнания из Рая описан двуединый процесс антропо- и культу-рогенеза. Адам и Ева познали добро и зло, увидели себя нагими, познали стыд и застыдились. (Быт. 3. 17–24) Для антрополога и культуролога оче-видно – познание добра и зла описывает возникновение системы ценностей. А это то, что отличает культуру от биологических регулятивов – как  задаваемых инстинктами, так и осваиваемых животными в ходе научения.

Речь  идет  об  акте  генезиса  культурного  сознания  и  человека.  Идея  сты-да  в  узком  смысле,  повелевающая  прикрывать  «срам»,  моложе  человека.  Начало обычая прикрывать половые органы скрыто в глубинах палеолита. Однако исходно эта практика не имела отношения к тому, что сегодня по-нимают как стыд. Древний человек закрывал природные отверстия от про-никновения злых духов. Осмысление половых органов как «срама» – су-щественно более позднее явление. Оно корреспондирует с неолитической революцией,  формированием  семьи,  с  осмыслением  телесного  низа  как негативно сакрального. Таким образом, Рай маркирует бытие прегоминид и предысторическое существование человека. Изгнание же из Рая – впадение в историю и цивилизацию. Человек «виновен» в утрате невинности, то есть – в познании добра и зла.

В мифологической традиции давно сформировалась идея «веков чело-вечества». Сначала на земле был счастливый «золотой век». За ним в порядке деградации  последовали  «серебряный»,  «медный»;  и  наконец  – век войн  и несчастий – «железный». Так оформлялась архетипическая идея ухудшения этого мира. Европейская цивилизация наследует эту мифологическую тради-цию от греков, но идея «золотого века» носит универсальный характер. Она прослеживается в скандинавской, китайской, египетской, вавилонской ми-фологиях. Именно так вовлекаемый в историю человек осмысливал переход от догосударственного, общинного бытия к государству и цивилизации. Иде-ализированные, мифологически преломленные воспоминания и предания о жизни вне истории, государства, эксплуатации и неравенства, войн и насилия виделась как «золотой век».

Опирающаяся на мифологию «золотого века» идея деградации этого мира представлялась традиционному человеку самоочевидной. Надежда забрезжила в середине XVIII века, когда поздние просветители – Тюрго, Кондорсе – заложили основания идеологии прогресса. Просветители исходили из того, что люди по своей природе добры, а цель их жизни – благосостояние в этом мире.

Этих  целей  можно  достигнуть  с  помощью  науки.  Мыслители  эпохи  видели препятствия  в  невежестве,  суевериях  и  нетерпимости.  Для  преодоления  этих пороков  необходимо  просвещение.  Становясь  более  просвещенным,  человек автоматически становится более моральным. Следовательно, мир с помощью просвещения будет двигаться вперед.

Мифология прогресса снимает с исторического человека «вину» за историю, давая альтернативный ответ. Прогресс – не удаление от «золотого века» сакрального прошлого, а приближение к прекрасному эсхатологическому бу-дущему. Мифологические корни просвещения и идеологии прогресса давно попали в поле зрения философии. Один из основателей социологии знания Карл  Мангейм  усматривал  историческую  связь  идеи прогресса с  движением анабаптистов, развернувшимся в эпоху Реформации и вдохновлявшимся библейским сказанием о тысячелетнем царстве Христовом. По завершении Реформации,  постепенно  утрачивая  свою  напряженность,  хилиастическое сознание приобрело эволюционный параметр. Здесь истоки идеи общественного прогресса, утвердившейся в эпоху Просвещения.

Надо помнить о том, что за идеей мифологически переживаемого прогресса стоит фундаментальная потребность маленького человека исключить из картины мира трагедию бытия, во всех ее аспектах и проявлениях. Прогресс непременно снимет эту трагедию. «Мы услышим ангелов, мы увидим все небо в алмазах, мы увидим,  как  все  зло  земное,  все  наши  страдания потонут в милосердии…»[4] . Умилительные мультфильмы про «злого» волка  лежат в том же ряду. Трагедия бытия подлежит изъятию хотя бы на уровне детской сказки.

Отсюда игнорирование диалектики исторического развития. К примеру, среди фундаментальных обвинений Запада: колониализм и все то, что называют «колониальной политикой», – работорговля, эксплуатация, выкачивание ресурсов и т.д. Вообще говоря, все перечисленные практики на тысячелетия старше Запада. Более того, эти практики были осознаны безнравственными как раз евроатлантической цивилизацией. Запад уничтожил работорговлю, и Запад же развернул идейные и общественно-политические движения, покончившие с колониализмом. Но проблема существенно шире. Качественная  альтернатива  колониализму  как  конкретному  явлению мировой истории, развернувшемуся в XVI–XX веках, представляет собой мифологически трактуемое устойчивое развитие всего человечества. Между тем Илья Пригожин и Изабелла Стенгерс указывают, что рост порядка в системе осуществляется за счет роста беспорядка в окружающей среде.[5] Обычно под «средой» понимают окружающую природу. Но одновременно среда – совокупность обществ, окружающих развивающееся общество. Фундаментальное следствие  из  этого  положения  состоит  в  том,  что  одновременное  развитие всех  человеческих  сообществ  невозможно.  Из  этого  положения  исходит  и мирсистемный анализ.

Иными словами, неравномерность развития человечества закономерна, и эта особенность носит универсальный характер. В целом человечества всегда возникают лидирующие общества. Эти лидеры используют преимущества, вытекающие из статуса лидера. В разные эпохи такое использование принимает различные формы (завоевание, экономическое доминирование,  превращение в ресурсную базу) и, от эпохи к эпохе, становится все более щадящим. Но, тем не менее, давление лидеров исторической динамики на общества,  составляющие  периферию,  неизбежно.  Одновременно  с  этим лидеры продвигают достижения, которые обеспечили их лидерство, и спо-собствуют историческому развитию обществ периферии. Такова диалектика истории.

Приведенные нами положения представляются очевидными для людей, склонных к реалистическому взгляду на мир, но разрушают прогрессистски-эсхатологические иллюзии. Противостоят упованию на то, что однажды волк и овца возьмут друг друга за лапы и вместе воспоют «Оду к радости». «Гене-ральная вина»западного человечества состоит в том, что оно действовало и действует в соответствии с природой вещей, а не в соответствии с хилиасти-ческими ожиданиями прекраснодушных идеалистов.

Обращаясь  к  проблеме  вины,  надо  учитывать  существование  мощной традиции гипостазирования понятия «вина». В рамках этой традиции «вина» трактуется религиозно-метафизически: как грех, как нарушение вечных и не-изменных законов, данных человеку Создателем. Это – чистейшая мифоло-гия. Понятие вины возникает и обретает смысл только в контексте культуры. Однако всякая культура, во-первых, ограничена во времени и пространстве и, во-вторых, имеет свойство изменяться. В равной степени изменяется либо исчезает в ходе трансформации культуры понятие вины. В результате вчерашний богохульник превращается в сознательного пролетария, покончившего с религиозным дурманом; а его правнук претерпевает обратную эволюцию.

Преступлений  «вообще»  не  существует.  Человеческие  жертвоприно-шения, инфантоцид, работорговля сами по себе ни хороши и ни плохи. Эти  практики обрели статус безнравственных и преступных с того момента, как были осознаны в качестве порочных и нетерпимых, и эта оценка утвердилась в обществе.

Другое дело, что существует нравственный прогресс человечества. Логика исторического развития свидетельствует об устойчивом векторе изменения  нравственного  сознания.  И  если Homo ergaster,  живший 1,8–1,5  миллиона лет назад, сотни тысяч лет был падальщиком, то в ходе последующей эволю-ции  поедание  падали  табуируется  и  отмирает.  Сегодня  подобная  практика возможна лишь как реликтовые эксцессы на фоне крайнего голода или психической аномалии. А ранние славяне не многим более тысячи лет назад вывозили дряхлых стариков в дремучий лес и оставляли их под деревом. Некогда это было нормальной практикой. При всех обстоятельствах до закрепления нормы, запрещающей некоторую практику, говорить о «вине» тех, кто этой практике предается, бессмысленно. Если предположить, что человечеству отпущены века дальнейшего существования, то можно с уверенностью утверждать, что мы, не осознавая этого, совершаем безнравственные деяния и даже преступления с точки зрения морального сознания будущего. Но можно ли обвинить нас в этом?

Вина возникает только в контексте осознания некоторой практики как преступления. Обратимся к проблеме геноцида в ходе Второй мировой вой-ны. Вина политической элиты фашистской Германии удостоверивается дву-мя фактами. Прежде всего, политика геноцида тщательно и последовательно скрывалась.  Материалы  Ванзейской  конференции,[6]  принявшей  решения  о путях  и  средствах  «окончательного  решения  еврейского  вопроса»,  были  засекречены. Копии протоколов хранились у участников конференции и под-лежали уничтожению в случае опасности попадания в чужие руки. Один экземпляр протокола сохранился случайно и был обнаружен в 1947 году.

Второй факт состоит в том, что все вожди Рейха имели при себе порцию яда, для того чтобы  в  критический  момент  не  попасть  в  руки  противника  живым.  Иными словами, эти вожди осознавали, что совершают преступления, которые в случае поражения не оставляли иных перспектив, кроме позорной смерти на виселице. Ампула с цианистым калием во рту у рейхсминистра внутренних дел Германии Генриха Гиммлера, – одно из самых весомых свидетельств нравственного прогресса человечества.

Природа нравственного прогресса – большая и специальная тема. Нрав-ственная эволюция человека сложна и внутренне противоречива. Если иметь в  виду  временные  масштабы,  соизмеримые  с  историей  человечества,  то  есть тысячелетия, – надо признать что прогресс этот проявляется не столько в изменениях человеческой природы, сколько в том, что практики, вчера общепринятые, сегодня становятся предосудительными, а послезавтра – преступными.

Правители  Ассирийской  империи,  титул  которых  звучал  так  «Царь  великий, царь могучий, царь Вселенной, царь Ассирии…», в отличие от вождей Рейха не скрывали содеянного, а подробно описывали свои подвиги. Вот как описывает Ашшурнасирпал II (883–858 до н.э.) разгром города Суди: «Я велел построить стену  перед  большими  воротами  города,  я  велел  содрать  кожу  с  вождей  вос-стания и обил стену этой кожей. Некоторых из них я велел замуровать в стену, другие были распяты на кресте или посажены на кол вдоль стены…»[7]

Нам,  людям  иной  исторической  эпохи,  оценить  эти  события  крайне сложно.  Однако  то  обстоятельство,  что  в  идеологических  текстах  Ассирии приводятся описания чудовищных расправ, свидетельствует, что смысл этих событий для субъектов действия был совершенно иным. Они фиксировались для устрашения врагов и прославления Ассирии. За ассирийскими хрониками и другими близкими по смыслу наскальными надписями встает совершенно иное нравственное сознание.

Идея «исторической вины» Запада базируется на нравственно-правовом сознании, сложившемся после Второй мировой войны. Отметим, что распад колониальной  системы  произошел  практически  синхронно  с  окончанием мировой войны. В течение пятнадцати лет, к 1961 году, колониальная система была ликвидирована. Изменение нравственного сознания и утверждение новых представлений о должном и нравственном сделало колониализм невозможным, а освобождение колоний – неизбежным. Таким образом, до этого говорить о вине бессмысленно. А после 1960 года колонии исчезают, и обвинения в колониализме перерастают в абсолютно бессодержательные и идеологизированные разговоры о «неоколониализме».

При этом надо сознавать, что процессы переосмысления традиционных исторических практик происходили, прежде всего, в странах Запада. Изжива-ние и переосмысление колониальной эпохи – неотъемлемая часть духовной эволюции  евроатлантической  цивилизации.  Заметим,  что  дискурс  антико-лониализма насквозь европейский. Понятийный строй, базовые установки, система аргументов – все это сложилось в лоне евроатлантической цивилиза-ции. Для сравнения обратимся к исламскому фундаментализму. Идеи джихада и халифата исконны для мира ислама. Аль-Каида использует информационные и промышленные технологии Запада, однако культурное и идеологическое наполнение этого и близких движений является реакцией на процессы глобализации, но не производно от саморазвития западного духа.

Разумеется,  распаду  колониальной  системы  способствовали  также внешние по отношению к Западу силы и исторические акторы. К примеру – Советский Союз и страны социалистического лагеря. Но прежде всего изжи-вание колониальной системы задавалось как обществами метрополии, так и колониями.

Причем в самих колониях кадры национально-освободительного движения возникали не на голом месте. Исторически, в социально-культурном смысле они, в подавляющем большинстве, были результатом колониального этапа истории своих стран. К этому времени в колониях сложилась вестернизированная местная элита, которая получила европейское образование и, через страну-колонизатора, была вписана в общемировой культурный контекст. Эта элита стала базой национально-освободительного движения. Лидеры, знаковые фи-гуры, местная интеллигенция – все эти силы были результатом колониального господства.  Колониальная  эпоха  создает  предпосылки  снятия  колониализма. Такова диалектика истории.

Я уже не говорю о таких очевидных вещах, как стадиальное подтягивание колоний до уровня современной эпохи. Модернизация экономики, создание инфраструктуры  (почта,  шоссейные  и  железные  дороги),  начальное  и  даже высшее образование, внедрение европейской медицины и т.д. Колонизаторы запрещали наиболее одиозные практики и боролись с ними – человеческие жертвоприношения,  работорговля,  кровная  месть,  обряд  сати –  сжигания вдовы после смерти мужа в Индии и т.д.

В формировании концепта вины больших социальных общностей зна-чительную роль играет опыт осмысления Второй мировой войны. Междуна-родные  соглашения,  идеи  и  институты,  сложившиеся  в  результате  мировой войны,  привели  к  созданию  особой  идеологии  Объединенных  наций,  разделяемой (по крайней мере, на  уровне  деклараций) всеми правительствами земли. ООН как организация, созданная для поддержания и укрепления международного мира и безопасности, базируется на ряде основополагающих документов – Всеобщей декларации прав человека (1948), Конвенции по предупреждению  и  наказанию  геноцида  (1948),  Договоре  о  нераспространении ядерного оружия (1968) и других.

Вторая мировая война утвердила в международном праве понятие «пре-ступления против человечности» (crimes against humanity)[8].  Практическим следствием  утверждения  этого  понятия  стал  Международный  военный  трибунал, созданный представителями стран Антигитлеровской коалиции и осудивший на  Нюрнбергском  процессе  (1946)  виновных  в  этих  преступлениях  лидеров гитлеровской Германии. Устав трибунала исходит из того, что его юрисдикции подлежат преступления против человечности вне зависимости от того, соответствуют  ли  они  «внутреннему  праву  страны,  в  которой  были  совершены»  или нет. Утверждение примата международного права является одним из революционных завоеваний нравственного и правового сознания ХХ века.[9]

Процессы  денацификации  в  Германии  и  Австрии,  проводившиеся  по инициативе союзников по Антигитлеровской коалиции, вылились в сложней-шую интеллектуальную и нравственную работу переосмысления собственной истории,  которая  растянулась  на  жизнь  двух  поколений  и  стала  фундаментальным  событием  духовной  истории  немецкого  народа  во  второй  половине XX века. Причем этот процесс имел не локальный характер. Осмысление опыта Второй мировой войны вошло в общемировую культуру.

Среди  итогов  названных  процессов  два  положения  имеют  отношение к  теме  нашего  исследования:  существуют  непреложные  общечеловеческие нормы,  нарушение  которых  не  может  быть  оправдано;  большие  социаль-ные  общности –  племена,  народы,  локальные  цивилизации,  преступившие эти нормы, – виновны в том смысле, что несут моральную ответственность за содеянное их политиками, правителями, всеми вольными и невольными исполнителями преступлений. Специфика существования нашего мира «по-сле Освенцима» состоит в том, что в данном конкретном случае историческая вина и историческая ответственность становятся общей конвенцией, разделяемой как потерпевшими, так и носителями ответственности и приобретают моральное измерение.

Идея исторической вины немецкого народа и возникающая в контексте соответствующей работы сознания установка на переосмысление непрелож-ных базовых оснований создавала идейно-психологический климат, в кото-ром могла сложиться идеология «вины» Запада. Наиболее полно описываемые нами идеи представлены в постколониальных исследованиях, которые восходят к известной работе Эдварда Вади Саида «Ориентализм». Заметим, Саид – американский интеллектуал арабского происхождения. Он трактует ориентализм как западный стиль господства, овладения властью и ее реконструкции на Востоке. Ориентализм есть определенное представление о сути «восточного человека», воплощенное в практике колониальной экспансии.

Как  методологическая  установка,  позволяющая  изживать  некоторые ценностные  и  познавательные  иллюзии,  как  еще  одна  ступень  к  преодолению  евроцентризма,  его  претензий  на  универсальность,  постколониальные исследования  полезны.  Культурный  колониализм –  реальность,  требующая осмысления и преодоления. Причем эти процессы идут не только на Востоке, но, к примеру, в Украине и Белоруссии. Однако в данном случае говорить о вине Запада  бессмысленно.  Как  культуролог,  специализирующийся  в  сфере цивилизационной компаративистики, я свидетельствую, что:

1. Знание всегда сплавлено с властью. Это общеисторическая универсалия.
2. Всякая культура манипулирует сознанием своих носителей. Манипу-лирование сознанием – атрибутивная характеристика культуры.
3. Интегративная функция культуры является универсальной и реализуется практически во всех ее самопроявлениях. Любой текст, имеющий идео-логическое измерение, с необходимостью разворачивает властный дискурс.
4. Любая культурная  традиция  притязает  на  универсальность  и  видит себя как культуру по преимуществу. Все культуры мифологизируют как себя  самое,  так  и  окружающий  мир.  Формируют  позитивную  автомодель  и снижено-примитивную модель окружающего мира.
5. Все культуры, вышедшие на уровень зрелой цивилизации, в той или иной мере склонны проецировать себя вовне и ассимилировать инородные социокультурные образования, попавшие в поле притяжения.

Иными словами, все то, что осознается как специфическая «вина» западного человечества, относится к универсалиям социальности и культуры.

Мы попадаем в ситуацию назидательных историй про «плохого» волка для детей дошкольного возраста. Пикантность этой ситуации состоит в том, что взрослые  хищники  разыгрывают  эту  историю  для  хищников  малолетних, предполагая  формирование  у  этих  детей  солидарной  идентичности  травоядных.

Нам представляется, что говорить о «вине» Запада можно только в кон-тексте  постмодернистских  игр  со  смыслами.  Идея  «вины»  Запада  вырастает из  фундаментальной  обиды  на  рухнувшую  веру  в  прогресс  и  всемогущество разума. Надлом ценностной системы Нового времени – то есть модерна – произошел во время Первой мировой войны. Постмодернистский сдвиг вначале элитного, а затем и массового сознания утверждается в 60–70-е годы ХХ века.

Деконструкция, «лингвистические игры» и «нестрогое мышление», отрицание всякого  систематического,  рационального  дискурса  как  властного,  борьба  с параноидальным началом удушающего порядка, прославление хаоса – все эти идеи и интенции корреспондируют с бунтом и противостоянием мифологически  переживаемому  Отцу:  символу  принуждения,  субъекту  дискомфортного насилия,  носителю  абсолютных  ценностей  и  идеи  порядка.  Идея  «вины»  западного человечества в некотором смысле суммирует постмодернистские идеи заката Европы, смерти Автора и смерти Бога.

Идея «исторической вины» Запада рождает одно размышление. Как из-вестно, наши ближайшие «братья по разуму», неандертальцы, последние ты-сячелетия своей истории жили бок о бок с Homo sapiens и вымерли 24 тыся-чи лет назад. Причем, как показывают исследования обглоданных костей на стоянках  кроманьонцев,  наши  предки  не  только  энергично  конкурировали с  неандертальцами  за  ресурсы,  но  и  посильно  способствовали  вымиранию Homo sapiens neanderthalensis. Не пора ли, в этой связи, поставить вопрос об исторической вине homo sapiens?

Культурная  история  ХХ  века  позволяет  проникнуть  в  логику  формиро-вания идеи «вины» Запада. Прежде всего, надо говорить о кризисе мифологии прогресса.

В середине XX века перед человечеством, еще не пришедшим в себя после ужасов Второй мировой войны, открывается перспектива войны атомной. Поколения, сформировавшиеся в мире, давно обладающем ядерным оружием, не вполне осознают тот экзистенциальный шок, который пережило при этом человечество. Человек обрел техническую возможность уничтожить жизнь на планете. Сценарии уничтожения человечества или жизни горстки несчастных, выживших  после  ядерной  катастрофы,  стали  устойчивыми  сюжетами  фантастической  литературы  и  массового  кинематографа.  Формируется  глобальное движение в защиту мира.

К  концу  1960-х  годов  люди,  так  или  иначе,  адаптировались  к  ядерной угрозе. Сложились международные механизмы, блокирующие угрозу использования неконвенционального оружия. Укрепилась политика нераспространения  ядерного  оружия.  Тут-то  и  пришла  идея  экологической  катастрофы.

Разворачивается стремительный рост экологического движения. Происходит смещение  ценностных  приоритетов  в  сторону  экологически  чистых  про-дуктов питания и сохранения флоры и фауны. Поиски экологически чистых технологий и возобновляемых источников энергии, партии «зеленых» в пар-ламентах  Европы.  Все  это –  признаки  фундаментального  «экологического поворота».

В массовом сознании ответственность, как за наступление ядерного века, так и за экологический кризис очевидным образом ложится на лидеров мировой динамики. «Во всем виноват Запад». Вторая мировая и «холодная война» добивали просвещенческие иллюзии и окончательно перечеркивали идею мифологически понимаемого прогресса. Однако человеку, ориентированному на мифологические модели ми-ропереживания, оставалась так называемая левая перспектива. Банкротство Просвещения  и  крах  идеи  прогресса  можно  было  объявить  уделом  капиталистического мира, за рамками которого складывается новый, неведомый и прекрасный  мир.  Завершение  коммунистического  эксперимента  в  СССР  и крах мирового коммунизма закрывают левую версию эсхатологического проекта. Зафиксируем четкую хронологическую связь: постмодернизм расцветает на фоне распада биполярного мира и конца коммунизма.

Социалистическая идея рождается и вырастает из недр Запада. В глазах адептов  левого  поворота  социалистическая  и  коммунистическая  идеологии оказываются логическим завершением и оправданием самого существования Запада. Крах коммунизма снимает и это оправдание.

Как мы знаем, государство и цивилизация возникают на Востоке. Тради-ционные общества исходно стабильны. Темп разворачивания истории исчис-лялся веками и тысячелетиями. Запад принес миру иной темп общеистори-ческого развития. Люди, выросшие в культуре, сформированной идеологами Просвещения, слабо отдают себе отчет в том, что существование человека в истории неустранимо драматично. Ибо каждый конкретный человек устой-чив  в  своих  базовых  характеристиках.  Однажды  он  «вырабатывает»  отпущенный ему природой резерв развития и застывает, а окружающий его мир неудержимо и необратимо меняется. История – последовательно набирающий скорость процесс качественных преобразований универсума. Движимый естественным  инстинктом,  массовый  человек  стремится  остановить  часы истории.  Отгородиться  от  исторической  динамики,  вернуться  в  мир  своего детства. Но с каждым витком общеисторического развития становится очевидной невозможность стабилизировать жизнь, которая сорвалась с устойчивого места и покатилась незнамо куда. В этом очевидным образом «виноват» Запад. Ответственность за историю и динамичную цивилизацию срастается с образом безусловного лидера исторической динамики.

Суммируя  наши  построения,  можно  сказать,  что  идея  «исторической вины»  западного  человечества  представляет  собой  сложный  культурно-психологический феномен, в котором можно выделить различающиеся ми-фологические  основания  и  эмоциональные  комплексы,  вытекающие  из  генерального,  неустранимого  конфликта  между  чаемым  и  реальным,  между идеальным проектом и природой вещей. Запад «виноват» в течении истории и утверждении динамичного типа цивилизации. Ибо природа названных сущностей и генеральные тренды эволюции решительно расходятся с надеждами и  ожиданиями  носителей  идеи  «исторической  вины».  Чем  мощнее  сегмент традиционного  сознания,  чем  выше  зависимость  от  мифологических  схем, тем тверже убеждение в «вине» западного человечества. Эта мифология утрачивает силу, сталкиваясь с сознанием, способным охватить жесткую, безжалостную и, по существу, внечеловеческую диалектику исторического бытия.

 

 

[1] Альтернативные авраамическим – дхармические религии охватывают Индию, Китай, Индокитай и Японию.

 

[2] Автору довелось прочесть в книге, изданной в 30-е годы прошлого века, о том, что гомосексуализм является «тяжким наследием капиталистических тюрем».

 

[3] В этом отношении они типологически соответствуют евроатлантическому миру после Второй мировой войны.

 

[4] Чехов Антон Павлович.

[5] Пригожин И., Стенгерс И. Время. Хаос. Квант. – М.: «Прогресс», 1994.

[6] Ванзейская конференция – совещание узкого круга высших чиновников нацистской Германии (20 января 1942 года) о средствах реализации программы геноцида еврейского населения Европы.

 

[7] Ван-ден-Берг П. Краткая история Востока. – СПб, Издание магазина «Новаго времени», 1880,  с. 99.

 

[8] Впервые это понятие встречается в совместной декларации стран Антанты, посвященной геноциду армян в Османской империи в 1915 году.

 

[9] Практика создания международных трибуналов была продолжена. Позже были созданы международные трибуналы по Руанде и бывшей Югославии.