Юзеф Чапский – польский корреспондент Пастернака

…Вот и я веду бессменно,'

закрепляя каждый миг,

из скитаний по вселенной

свой космический дневник…

Владислав Броневский. Я и стихи [1945].

Перевод Бориса Пастернака[1]

 

Тема «Пастернак и польская культура» – тема огромная и, по существу, неисчерпаемая[1].

Настоящую публикацию мне хотелось бы посвятить лишь одному небольшому аспекту этой темы. Аспект этот представляется мне не только фактологически важным, но и насыщенным немалыми культурно-историческими смыслами, касающимися культур не только русской и польской, но и культуры мiровой.

 

I

Публикация романа  Пастернака «Доктор Живаго» и последовавшая за ней травля, развязанная советскими «директивными органами», вызвала целый шквал писем к поэту, многие из которых доселе не разобраны и не изучены. Сама эта травля в немалой степени способствовала популярности романа как в самой «народной» Польше[2], так и в Польском зарубежье.

Первым из польской диаспоры на публикацию романа в Италии откликнулся писатель, бывший узник ГУЛАГа и участник антигитлеровской войны – живший в Неаполе Густав Герлинг-Грудзиньский  (Herling-Grudziński, 1900-2000; кстати сказать,  зять великого философа Бенедетто Кроче). Роман Пастернака он впервые прочел в итальянском переводе Пьетро Цветеремича.

18 ноября 1958 г. итальянская газета “Mondo” опубликовала письмо Герлинга с восторженным отзывом об этой книге[3]; по мысли Герлинга, придираться к отдельным недоработкам и огрехам «великой книги» Пастернака – всё равно, что придираться к несомненным недоработкам и огрехам «Бесов» или «Братьев Карамазовых». И в тот же день Герлинг обращается к руководителю польского эмигрантского культурного центра в Париже – Instytutu Literackiego – кн. Ежи Гедройцу (Giedroyc, 1906-2000 / герб Hippocentaurus) с мыслью о необходимости польского издания романа[4]. Польский Литературный институт в Париже, несмотря на все материальные трудности, сумел осуществить два издания романа (1959 и 1967) в переводе Ежи Стемпковского (Stempkowski, 1893-1969, псевдоним: Павел Хостоевец, Hostowiec).

Стемпковский, живший в Швейцарии, осуществил свой перевод в течение первой половины 1959 г. Перевод поэтической части романа первоначально предполагалось предложить Чеславу Милошу (на это рассчитывали и Герлинг, и Чапский, (речь о Чапском пойдет далее). Однако перевел стихи Юзеф Лободовский (Łobodowski, 1909-1988) – поэт, публицист, переводчик[5]. Причины этой замены мне неизвестны.

Польское издание романа проникало в Польшу через студентов, матросов, спортсменов и прочих поляков, приезжавших в Западную Европу. Книга получила широкий резонанс и в зарубежной Полонии: отклики на это издание в польской эмигрантской периодике Старого и Нового Света насчитывает десятки позиций[6].

II

Автор публикуемого письма к Пастернаку – польский художник[7], писатель, публицист и военный деятель Юзеф Чапский (граф Юзеф Мария Францишек – он же Иосиф Георгиевич – Гуттен-Чапский: Hutten-Czapski, герб Leliwa, даты жизни – 1896-1993); Чапский – родной брат графини Марии Дороты Леопольдины Гуттен-Чапской (1894-1981), историка литературы, биографа Мицкевича, участницы антигитлеровского Сопротивления (в частности, и акций по спасению польских евреев), эмигрировавшей в 1945 году во Францию.

Род Чапских – один из старых и знатных польских родов. Дворец графов Чапских, выстроенный в 1660 г., разрушенный гитлеровцами, но ныне восстановленный, находится в самом сердце Варшавы, в одном квартале с храмом Св. Креста, где хранится сердце Шопена, и неподалеку от Бельведера – резиденции королей и президентов Речи Посполитой[8].

Некоторые факты, касающиеся происхождения и жизненного пути Юзефа Чапского представляются весьма информативными и поучительными. По отцовской, польской линии Чапский был внуком российско-польского государственного деятеля и ученого-нумизмата графа Эмерика Гуттен-Чапского (1828-1896); по материнской, русской линии Чапский происходил из семьи баронов Мейендорфов, породненных с Чичериными[9].

По линии Мейендорфов, Чапский был родным племянником  барона Александра Феликсовича Мейендорфа (1869-1964) – российского либерально-консервативного общественного деятеля, а в эмиграции – английского профессора, дружившего с Арнольдом Джозефом Тойнби и супругами Уэбб[10]; дальним родственником русско-американского православного богослова прот. Иоанна Мейендорфа (1926-1992); троюродным братом советского наркома иностранных дел и музыковеда Георгия Васильевича Чичерина[11].

Чапский, рожденный в Санкт-Петербурге,  был крещен в римско-католической вере; в 1915 г. окончил гимназию в Петрограде и поступил на Юридический факультет Петроградского университета. Однако университетские занятия оказались непродолжительными: когда в августе 1917 г. Временное правительство разрешило выделение в составе Российской армии польских воинских формирований под руководством ген. Юзефа Довбур-Мусьницкого (Иосифа Довбор-Мусницкого, 1867-1937), Чапский – вопреки толстовским увлечениям своей юности – присоединился к полку польских уланов и принимал участие в сражениях с германскими войсками, а после Октябрьского переворота – с большевиками. На исходе 1918 г.  Чапский – уже как официальный представитель польских воинских частей – был направлен в революционный Петроград, где занимался розыском данных о погибших польских уланах. В бытность свою в Петрограде, он близко сошелся с Мережковскими,       Д. В. Философовым и людьми их круга[12]. В 1919-21 гг. участвовал в Польско-советской войне и был удостоен креста Virtuti Militari.

В 1921-24 гг. Чапский учился в Краковской академии изящных искусств, а на протяжении 1924-31 гг. – благодаря польской стипендии – вместе с известными польскими художниками Яном Цыбисом и Зыгмунтом Валишевским работал в Париже; его картины и графика экспонировались на парижских выставках[13].

Судя по воспоминаниям Чапского, одним из важнейших парижских его впечатлений (как и впечатлений последующих межвоенных лет) были встречи со знаменитым польским филологом и славяноведом Марианом Здзеховским (1861-1938); этот ученый неоднократно говорил Чапскому, что, скорее всего, будущее развитие Польши предостерегают две опасности: во-первых, большевизм, а, во-вторых, доморощенный польский национализм, разрушающий страну изнутри и вбивающий клин между Польшей и остальным мiром[14].

Одна из важных вех в русских связях Чапского – его постоянные контакты с эмигрантским кругом русских поэтов, мыслителей и публицистов в межвоенной Варшаве[15].

В первые дни Второй мiровой войны Чапский был призван в Войско Польское (8 уланский полк), а 26 сентября 1939 г. был взят в плен Красной Армией подо Львовом и интернирован советскими властями (вопреки договоренности между маршалом С. К. Тимошенко и командующим Львовским военным округом ген. В. Лянгером, гарантировавшей свободу сдавшимся Красной Армии польским военнослужащим)[16].

По счастливой случайности, Чапский избежал той страшной участи почти 22 тысяч польских военнопленных, которые были уничтожены по решению Политбюро ЦК ВКП/б/ от 3 октября 1939 г. в Катыни, Нило-Столбенской пустыни под Осташковом, Козельске, Медном и других местах Советского Союза. Однако «счастливая случайность» была оплачена ценою неимоверных страданий в тюрьмах НКВД и в ГУЛАГе (этой «земле бесчеловечной»)[17].

«Крутым маршрутом» Чапского (если вспомнить название книги Евгении Гинзбург) были концентрационные лагеря в Старобельске (Луганская, тогда Ворошиловградская, область Украины), в Павлищевом Бору (Смоленская область), в Грязовце (Вологодская область).

Однако вследствие Польско-советского договора (так называемый договор Майского-Сикорского, июль 1941 г.) Чапский, наряду со множеством уцелевших в советском плену польских воинов, содержавшихся в тюрьмах и лагерях за неведомо какие преступления, был «амнистирован» советскими властями, освобожден в ноябре 1941 г. и возглавил по распоряжению дивизионного генерала Владислава Андерса «Отдел опеки» в составе воссоздаваемой на территории СССР Польской Армии. Задачей Отдела было разыскание и извлечение из советских тюрем, лагерей и ссылок уцелевших польских военнопленных и членов их семей, а также их чисто медицинская и моральная реабилитация: большинство этих людей прибывало в распоряжение формируемой Андерсом армии изголодавшимися, физически больными и нравственно истерзанными вследствие перенесенных травм, ранений, издевательств и страданий.

Первоначально Армия Андерса формировалась в Бузулуке (Оренбургская, тогда Чкаловская область), затем в Узбекистане (Янгиюль, Ташкентская область), а затем – уже в сентябре 1942 г. Армия Андерса перебралась на Восток и была преобразована во Второй Польский корпус Британской королевской армии, особо прославившийся участием в кровопролитной битве при Монте Кассино (январь-июнь 1944 г.), позволившей союзникам очистить Кампанью от гитлеровцев и открывшей дорогу на Рим[18].

Процесс реабилитации польских воинов (не говоря уже о процессе их извлечения из мест лишения свободы)  проходил нелегко: не хватало лекарств и предметов ухода за больными. Однако, согласно воспоминаниям Чапского, огромную целительную роль в людских судьбах играло чтение стихов Мицкевича, Словацкого и Норвида или исполнение на чудом отысканном полурасстроенном рояле полонезов и этюдов Шопена: люди, привыкшие к голоду, антисанитарии, заушательствам и матерной брани, вспоминали о достоинстве своего народа и о собственном человеческом достоинстве[19].  По долгу службы Чапский пережил несладкий опыт деловых контактов с советскими «вельможами»: с первым заместителем наркома иностранных дел А. Я. Вышинским (дотоле – активнейшим участником кровавых сталинских репрессий), с подчиненными Л. П. Берии функционерами НКВД, «курировавшими» польских военнопленных: генералами В. Г. Наседкиным и Л. Ф. Райхманом[20], полковником Н. В. Новиковым. Все они были весьма любезны со вчерашним зэком, а ныне представителем дружественной армии Чапским, и все они скрывали свое знание о Катыни и иных расправах с польскими военнопленными[21].

«Гранды» советской литературы, с которыми приходилось встречаться Чапскому в этот период (А. Н. Толстой, И. Г. Эренбург[22], Н. С. Тихонов) также никакими сведениями о судьбах польских пленных не делились, хотя в общении все трое были очень приветливы. Зато ташкентская встреча с Анной Ахматовой была подлинной встречей двух российских интеллигентов и петербуржан на чужбине. Она навсегда запомнилась обоим[23]. Стихотворение Ахматовой из цикла «Ташкентские страницы», написанное 1 декабря 1959 г., как полагают, и явилось отголоском единственной ее встречи с Чапским:

 

…И мы проходили сквозь город чужой,

Сквозь дымную песнь и полуночный зной, –

Одни под созвездием Змея,

Взглянуть друг на друга не смея.

 

То мог быть Стамбул или даже Багдад,

Но увы! не Варшава, не Ленинград,

И горькое это несходство

Душило, как воздух сиротства.  …[24]

 

В воспоминаниях Чапского уделено немало внимания контактам с рядовыми русскими людьми – измученными страхом, террором и «промыванием мозгов», но не утратившими природной своей доброты.

В отношениях к России и россиянам Чапский руководствовался примером своего любимого поэта – Циприана Камиля Норвида. Последний же, будучи верным сыном Католической церкви и польским патриотом, полагал, что подлинный человеческий опыт и подлинное человеческое творчество – превыше всех религиозных ортодоксий и «национальных вопросов», ибо важнейшая предпосылка творчества – сочувствие страданию людей[25]. Наследие Норвида (равно как и позднего Толстого) Чапский мыслил как противоядие от любых форм этнической ненависти[26].

Отголосок этой жизненной позиции Чапского мы обнаружим и в публикуемом письме Пастернаку…

По оставлении Советского Союза (апрель 1942), Чапский в составе Польского корпуса участвовал в Итальянской кампании Британской армии и был награжден памятным крестом Монте Кассино.

В 1946-47 гг. Чапский – наряду с Ежи Гедройцем, Густавом Герлинг-Грудзиньским и др. – основал эмигрантский журнал “Kultura”, издававшийся первоначально в Риме, но вскоре переместившийся в Париж и ставший органом Польского Литературного института (Instytut Literacki) в Париже. Чапский принимал активное участие в публикациях “Kultury”, изданий Польского зарубежья, а также во французской печати[27].

Он скончался в Париже 12 января 1993 г.

 

 

 

III

Письмо Чапского Пастернаку было передано Еленой Владимировной Пастернак в фонд Б. Л. Пастернака (ф. 379, оп. 6, е х. 533), хранящийся в Российском государственном архиве литературы и искусства. Судя по тексту письма, Чапский неплохо владел русским языком, хотя язык этот явно не был для него родным.

На конверте письма нет ни адреса, ни марок, ни почтовых печатей. Стало быть, письмо передавалось поэту с оказией.

Дата письма – 11 сентября 1959 г.

На конверте – две надписи.

Первая – рукою Юзефа Чапского: “Pour Monsieur B. L. Pasternak”.

Вторая – рукою Бориса Леонидовича: «Письмо и рисунки Чапского».

Письмо написано в оригинале по-русски (если не считать французского текста пространной цитаты из очерка Симоны Вейль «Очистительный атеизм»).

Далее – комментированное воспроизведение письма Юзефа Чапского Борису Пастернаку.

 

*

11.9.59

                                      91 A. de Poissu

Maisons Laffite (S. 10)

 

Многоуважаемый г-н Пастернак,

 

Мне еще трудно поверить, что эти слова дойдут до Ваших рук. Читал всё лето «Др. Живаго», и это было большим для меня не только художественным событием.

Осмеливаюсь послать Вам мою книгу о России[28], это может быть «гордыня», но мне кажется, что эта книга Вам близка, – не по художественным ценностям – я не писатель, а художник (как Ваш отец), но по témoignage[29] о России нерусского, который любит Россию, – ту Россию, которой упивался я в Вашей книге.

Я близок журналу «Культура», и посылаю Вам 2 номера этого журнала: в одном есть три статьи о Вас, в другом моя статья, в которой я пытаюсь бороться с польскими ressentiments[30] против России[31].

Редактор этого журнала – мне очень близкий человек[32] – решил издать всего «Живаго» по-польски; при его страсти к этому плану и бешеном упорстве, он это сделает помимо очень сложных трудностей. Стихи должен переводить Милош: мы не видим никого из польских поэтов, кто бы мог сделать лучше – он большой поэт[33]. Мы издали по-польски и Camus’a, и избранные тексты S. Weil, и ряд других книг, кот<орые> не только читались в Польше, но имели в известные месяцы определенное влиянье на некоторые круги[34].

Дошли до нас известия, что Вы переводите драму Словацкого[35]; редактор просит передать Вам, что в случае каких бы то ни было трудностей издания в Варшаве или Москве он был бы счастлив издать ее здесь[36] по-русски, – конечно, без следа политических выступлений или даже намеков; вопрос тут не в политике, но в сближении поляков и русских. Для этого такой перевод ценнее двух тысяч конгрессов и речей.

От «рябины в сахаре» до “béatitude de l’esprit”[37], о кот<орых> Вы говорите тихо, без полемики и крика, от «рыдающей лиры»[38], – всё нам кажется близким и связывающим с Вами. Не сомневаюсь, что теперь тысячи людей со всего мира пробуют Вам писать, и мне нетрудно верить, что Вы эти строки, написанные одним из сегодня уже огромной толпы Ваших почитателей, – прочтете, – но не в этом дело, а в том, чтобы Вы знали, что наш журнал и наше издательство готово на всё, чтобы в случае чего Вам служить.

     Ваш любящий

                       Иосиф Георгиевич Чапский.

 

Добавляю к письму:

1)      “Terre inhumain”[39]  – моя книга,

2)      2 номера журнала “Kultura”,

3)      Мою статью о Розанове (“Rozanow i  Mauriac”), которая появилась в Париже, и несколько репродукций моих картин[40],

4)      “Preuves” c сообщением лекции о Вас, где неточно повторено и то, что я

старался сказать, что Ваш Христос – не «Бог меня мучил» Достоевского, не более рационалистический мир религии Толстого, не блоковский «Христос в белом венчике из роз»: Он близок Христу из «Великого инквизитора», Христу Зосимы. И Он не в жестокой борьбе с природой, как у Розанова, но чем-то таинственно с нею связан. Даже «рябина в сахаре» среди жестокого мира для Вас связывается с милосердием – с любовью матери, кормящей своих детей[41].

 

“Un homme dont toute la famille aurait péri dans les tortures, qui lui-même aurait été longtemps torturé dans un camp de concentration. Ou un Indien du XVIe siècle  échappé seul à l’extermination complete de tout son peuple.  De tels hommes, s’ils ont cru à la miséricorde de Dieu, ou bien n’y croient plus, ou bien la conçoivent tout autrement qu’auparavant. Je n’ai pas passé par de tells choses. Mais je sais qu’elles existent: dès lors, quelle difference?

Je dois tender à avoir de la miséricorde divine une conception qui ne s’efface pas, qui ne change pas, quelque événement que le detstin envoie sur moi, et qui puisse être communiquée à n’importe  quel être humain”[42].

 

Так писала Simone Weil, для меня – самое крупное явление во французской повоенной литературе, самое крупное явление в смысле сознания его чистоты и глубины.

 

 

IV

Существовал ли ответ Пастернака на письмо Чапского – неизвестно. Скорее всего, ответа не последовало. И тому могут быть три аргумента.

1. К возможному моменту получения письма (скорее всего – глубокая осень 1959 г.) поэту были отмерены лишь последние месяцы жизни, между тем, как «конвейер» его переписки был огромен: судя по уже изданной переписке поэта с зарубежными читателями и по коллекции ксерокопий писем Пастернака зарубежным корреспондентам, хранящейся в Архиве Гуверовского института (Пало Альто, Калифорния, США), поэт отвечал на многие десятки писем из-за рубежа[43].
2. Переписка с представителями зарубежной «Полонии» и прежде всего с представителями парижского Литературного института была делом чрезвычайно опасным: Институт был в Советском Союзе предметом – не побоюсь сказать –государственной ненависти. И не случайно само письмо Чапского  было доставлено поэту не по почте, но с оказией[44].
3. Судя по письму Владиславу Броневскому (этому, по словам Пастернака, «большому, настоящему поэту») от 2 февраля 1960 г., в последний период жизни Пастернак, положивший столько сил на переводы, был особенно озабочен возможностями не переводного, но именно оригинального творчества. И притом – не только стихотворного[45]. Поэт не успел завершить работу над пьесой «Слепая красавица»…

 

*

Приношу сердечную благодарность Е. В. Пастернак, М. А. Рашковской, Е. С. Твердисловой и Л. С. Флейшману за помощь при работе над этой публикацией.

 

22.01.16