Посвящается двум гениям русского театра.
Памяти Анатолия Эфроса,
который поставил “Вишневый сад” на Таганке в 1975 году.
Памяти Владимира Высоцкого, который играл Лопахина.

 

 

ФИРС. Способ тогда знали.
РАНЕВСКАЯ. Где же теперь этот способ?
ФИРС. Забыли. Никто не помнит.

Действующие лица
Раневская Любовь Андреевна, помещица.
Аня, ее дочь, 17 лет.
Варя, ее приемная дочь, 24 лет.
Гаев Леонид Андреевич, брат Раневской.
Лопахин Ермолай Алексеевич, купец.
Трофимов Петр Сергеевич, студент.
Симеонов-Пищик, помещик.
Шарлотта Ивановна, гувернантка.
Епиходов Семен, конторщик.
Дуняша, горничная.
Фирс, лакей, старик 87 лет.
Яша, молодой лакей.

РАЗМЕР ИМЕЕТ ЗНАЧЕНИЕ

“Вишневый сад” — пьеса старая, ей 102 года. А о чем она — никто не знает.
Некоторые помнят, что поместье дворянки Раневской продается за долги, а купец Лопахин учит, как выкрутиться, — надо нарезать землю на участки и сдать в аренду под дачи.
А велико ли поместье? Спрашиваю знакомых, спрашиваю актеров, играющих “Вишневый сад”, и режиссеров, поставивших пьесу. Ответ один — “не знаю”.
— Понятно, что не знаешь. Но ты прикинь.
Спрошенный кряхтит, мычит, потом неуверенно:
— Гектара два, наверное?
— Нет. Поместье Раневской — больше тысячи ста гектаров.
— Не может быть! Ты откуда это взял?
— Это в пьесе написано.
ЛОПАХИН. Если вишневый сад и землю по реке разбить на дачные участки и отдавать в аренду под дачи, то вы будете иметь самое малое 25 тысяч в год дохода. Вы будете брать с дачников самое малое по 25 рублей в год за десятину. Ручаюсь чем угодно — у вас до осени не останется ни одного свободного клочка, всё разберут.
Это значит — тысяча десятин. А десятина — это 1,1 гектара.
Кроме сада и “земли по реке” у них еще сотни десятин леса.
Казалось бы, что за беда, если режиссеры ошибаются в тысячу раз. Но тут не просто арифметика. Тут переход количества в качество.
Это такой простор, что не видишь края. Точнее: всё, что видишь кругом, — твое. Все — до горизонта.
Если у тебя тысяча гектаров — видишь Россию. Если у тебя несколько соток — видишь забор.
Бедняк видит забор в десяти метрах от своего домика. Богач — в ста метрах от своего особняка. Со второго этажа своего особняка он видит много заборов.
Режиссер Р., который не только поставил “Вишневый сад”, но и книгу об этой пьесе написал, — сказал: “Два гектара”. Режиссер П. (замечательный, тонкий) сказал: “Полтора”.
Тысяча гектаров — это иное ощущение жизни. Это твой безграничный простор, беспредельная ширь. С чем сравнить? У бедняка — душевая кабинка, у богача — джакузи. А есть — открытое море, океан. Разве важно, сколько там квадратных километров? Важно — что берегов не видно.
…Почему Раневская и ее брат не действуют по такому простому, такому выгодному плану Лопахина? Почему не соглашаются? Кто играет — что это они из лени, кто — по глупости, по их неспособности (мол, дворяне — отживающий класс) жить в реальном мире, а не в своих фантазиях.
Но для них бескрайний простор — реальность, а заборы — отвратительная фантазия.
Если режиссер не видит огромного поместья, то и актеры не сыграют, и зрители не поймут. Наш привычный пейзаж — стены домов, заборы, рекламные щиты.
Ведь никто не подумал, что будет дальше. Если сдать тысячу участков — возникнет тысяча дач. Дачники — народ семейный. Рядом с вами поселятся четыре-пять тысяч человек. С субботы на воскресенье к ним с ночевкой приедут семьи друзей. Всего, значит, у вас под носом окажется десять-двенадцать тысяч человек — песни, пьяные крики, плач детей, визг купающихся девиц, — ад.

ЧЕХОВ — НЕМИРОВИЧУ-ДАНЧЕНКО
22 августа 1903. Ялта
Декораций никаких особенных не потребуется. Только во втором акте вы дадите мне настоящее зеленое поле и дорогу и необычайную для сцены даль.

Идешь — поля, луга, перелески — бескрайние просторы! Душу наполняют высокие чувства. Кто ходил, кто ездил по России — знает этот восторг. Но это — если вид открывается на километры.
Если идешь меж высокими заборами (поверху колючая проволока), то чувства низкие: досада, гнев. Заборы выше, чувства ниже.

ЛОПАХИН. Господи, ты дал нам громадные леса, необъятные поля, глубочайшие горизонты, и, живя тут, мы сами должны бы по-настоящему быть великанами...
Не сбылось.

ЧЕХОВ — СУВОРИНУ
28 августа 1891. Богимово
Я смотрел несколько имений. Маленькие есть, а больших, которые годились бы для Вас, нет. Маленькие есть — в полторы, три и пять тысяч. За полторы тысячи — 40 десятин, громадный пруд и домик с парком.
У нас 15 соток считается большим участком. Для Чехова 44 гектара — маленький. Обратите внимание на цены: 4400 соток, пруд, дом, парк — за полторы тысячи рублей.

…Под нами по-прежнему Среднерусская возвышенность. Но какая же она стала низменная.
ЛОПАХИН. До сих пор в деревне были только господа и мужики, а теперь появились еще дачники. Все города, даже самые небольшие, окружены теперь дачами. И можно сказать, дачник лет через двадцать размножится до необычайности.
Сбылось.
Стена высоченная, а за ней клочок в 6—12 соток, воронья слободка, теснота. Раньше на таком клочке стоял дощатый домик и оставалось сравнительно много места для редиски. А теперь на таком клочке стоит бетонный трехэтажный урод. Вместо окон бойницы; между домом и забором пройдешь разве что боком.
Пейзажи уничтожены. Вчера едешь — по обеим сторонам шоссе бескрайние поля, леса, луга, холмы. Сегодня — по обе стороны взметнулись пятиметровые заборы. Едешь как в туннеле.
Пятиметровый — все равно что стометровый: земля исчезает. Тебе оставлено только небо над колючей проволокой.
Кто-то хапнул землю, а у нас пропала Родина. Пропал тот вид, который формирует личность больше, чем знамя и гимн.

ТЕАТРАЛЬНЫЕ ВОЛЬНОСТИ

Кроме огромного пространства, которого никто не заметил, в “Вишневом саде” есть две тайны. Они не разгаданы до сих пор.
...Для тех, кто забыл сюжет. Первый год ХХ века. Из Парижа возвращается в свое поместье дворянка Раневская. Здесь живут ее брат и две ее дочери — Аня и Варя (приемыш). Все имение продается с аукциона за долги. Друг семьи — купец Лопахин вроде бы пытался научить хозяев, как выкрутиться из долгов, но они его не послушали. Тогда Лопахин неожиданно для всех купил сам. А Петя Трофимов — 30-летний вечный студент, нищий, бездомный, Анин ухажер. Петя считает своим долгом резать правду-матку всем прямо в глаза. Он так самоутверждается… Вишневый сад продан, все уезжают кто куда; напоследок забивают престарелого Фирса. Не бейсбольными битами, конечно, а гвоздями; заколачивают двери, ставни; забитый в опустевшем доме, он просто умрет от голода.
Какие же тайны в старой пьесе? За 100 лет ее поставили тысячи театров; все давно разобрано по косточкам.
И все же тайны есть! — не сомневайся, читатель, доказательства будут предъявлены.
Тайны!.. А что такое настоящие тайны? Например, была ли Раневская любовницей Лопахина? Или — сколько ей лет?..
Такая правда жизни (которую обсуждают сплетницы на лавочках) всецело в руках режиссера и актеров. По-ученому называется трактовка. Но чаще всего это грубость, сальность, пошлость, ужимки или та простота, что хуже воровства.
Вот помещица Раневская осталась наедине с вечным студентом.
РАНЕВСКАЯ. Я могу сейчас крикнуть… могу глупость сделать. Спасите меня, Петя.
Она молит о душевном сочувствии, об утешении. Но, не меняя ни слова — только мимикой, интонацией, телодвижениями, — легко показать, что она просит утолить ее похоть. Актрисе достаточно задрать юбку или просто притянуть Петю к себе.
Театр — грубое, старое, площадное искусство, по-русски — позор.
Приключения тела гораздо зрелищнее, чем душевная работа, и играть их в миллион раз проще.

* * *

Сколько лет героине? В пьесе не сказано, но обычно Раневскую играют “от 50-ти”. Случается, роль исполняет прославленная актриса за 70 (ребенком она видела Станиславского!). Великую старуху выводят на сцену под руки. Публика встречает живую (полуживую) легенду аплодисментами.
Знаменитый литовский режиссер Някрошюс дал эту роль Максаковой. Ее Раневской под 60 (на Западе так выглядят женщины за 80). Но Някрошюс придумал для Раневской не только возраст, но и диагноз.
Она еле ходит, еле говорит, а главное — ничего не помнит. И зритель сразу понимает: ага! русскую барыню Раневскую в Париже хватил удар (по-нашему — инсульт). Гениальная находка блестяще оправдывает многие реплики первого акта.
ЛОПАХИН. Любовь Андреевна прожила за границей пять лет. Узнает ли она меня?
Странно. Неужели Лопахин так изменился за 5 лет? Почему он сомневается, “узнает ли”? Но если у Раневской инсульт — тогда понятно.
Оправдались и первые слова Ани и Раневской.
АНЯ. Ты, мама, помнишь, какая это комната?
РАНЕВСКАЯ (радостно, сквозь слезы). Детская!
Вопрос дурацкий. Раневская родилась и всю жизнь прожила в этом доме, росла в этой детской, потом здесь росла дочь Аня, потом — сын Гриша, утонувший в 7 лет.
Но если Раневская безумна — тогда оправдан и вопрос дочери, и с трудом, со слезами, найденный ответ, и радость больной, что смогла вспомнить.
Если б тут пьеса и кончилась — браво, Някрошюс! Но через 10 минут Гаев скажет о своей сестре с неприличной откровенностью.
ГАЕВ. Она порочна. Это чувствуется в ее малейшем движении.
Пардон, во всех движениях Раневской-Максаковой мы видим паралич, а не порочность.
Да, конечно, режиссер имеет право на любую трактовку. Но слишком круто поворачивать нельзя. Пьеса, потеряв логику, разрушается, как поезд, сошедший с рельсов.
И смотреть становится неинтересно. Бессмыслица скучна.
Особенности трактовки могут быть связаны и с возрастом, и с полом, и с ориентацией режиссера, и даже с национальностью.
Всемирно знаменитый немец, режиссер Петер Штайн, поставил “Три сестры”, имел оглушительный успех. Москвичи с любопытством смотрели, как сторож земской управы Ферапонт приносит барину на дом (в кабинет) бумаги на подпись. Зима, поэтому старик входит в ушанке, в тулупе, в валенках. На шапке и на плечах снег. Интуристы в восторге — Россия! А что сторож не может войти к барину в шапке и тулупе, что старика раздели бы и разули на дальних подступах (в прихожей, в людской) — этого немец не знает. Он не знает, что русский, православный, автоматически снимает шапку, входя в комнаты, даже если не к барину, а в избу. Но Штайн хотел показать ледяную Россию (вечный кошмар Европы). Если бы “Три сестры” поставили в немецком цирке, заснеженный Ферапонт в кабинет барина въехал бы на медведе. В богатом цирке — на белом медведе.
Чехов не символист, не декадент. У него есть подтекст, но нет подмен.
Когда Варя говорит Трофимову: “Петя, вот они, ваши калоши. (Со слезами.) И какие они у вас грязные, старые”, — подтекст, конечно, есть: “Как вы мне надоели! Как я несчастна!”. Но подмены — типа кокетливого: “Можете взять ваши калоши, а если хотите — можете взять и меня” — этого нет. И быть не может. А если так сыграют (что не исключено), то образ Вари будет уничтожен. И ради чего? — ради того, чтобы несколько подростков гоготнули в последнем ряду?
Трактовкам есть предел. Против прямых смыслов, прямых указаний текста не попрешь. Вот в “Трех сестрах” жена Андрея беспокоится:
НАТАША. Мне кажется, Бобик нездоров. У Бобика нос холодный.
Можно, конечно, дать ей в руки болонку по имени Бобик. Но если в пьесе точно указано, что Бобик — ребенок Андрея и Наташи, то:
а) Бобик — не собачка;
б) Наташа — не замаскированный мужчина; не трансвестит.
…Так сколько же лет Раневской? В пьесе не сказано, но ответ прост. Чехов писал роль для Ольги Книппер, своей жены, подгонял под ее данные и дарование. Он знал все ее повадки, знал как женщину и как актрису, шил в точности по мерке, чтобы сидело “в облипочку”. Пьесу закончил осенью 1903-го. Ольге Книппер было 35 лет. Значит, Раневской столько же; замуж выскочила рано (в 18 уже родила Аню, возраст дочери указан — 17). Она, как говорит ее брат, порочна. Лопахин, ожидая, волнуется по-мужски.
Чехов очень хотел, чтоб и пьеса, и жена имели успех. Взрослые дети старят родителей. Чем моложе будет выглядеть Аня, тем лучше для Ольги Книппер. Драматург изо всех сил пытался по почте распределять роли.

ЧЕХОВ — НЕМИРОВИЧУ-ДАНЧЕНКО
2 сентября 1903. Ялта
Пьесу назову комедией. Роль матери возьмет Ольга, а кто будет играть дочку 17 лет, девочку, молодую и тоненькую, не берусь решать.

ЧЕХОВ — ОЛЬГЕ КНИППЕР
14 октября 1903. Ялта
Любовь Андреевну играть будешь ты. Аню должна играть непременно молоденькая актриса.

ЧЕХОВ — НЕМИРОВИЧУ-ДАНЧЕНКО
2 ноября 1903. Ялта
Аню может играть кто угодно, хотя бы совсем неизвестная актриса, лишь бы была молода, и походила на девочку, и говорила бы молодым, звонким голосом.

Не вышло. Станиславский дал Аню своей жене, Марье Петровне, которой в это время было 37. Сценическая Аня стала на два года старше мамы. А Чехов и в следующих письмах настаивал: Аня все равно кто — лишь бы юная. Корсет и грим не спасают. Голос и пластика в 37 не те, что в 17.
Раневская хороша собой, волнует. Лопахин торопливо объясняется ей:
ЛОПАХИН. Вы все такая же великолепная. Ваш брат говорит про меня, что я хам, я кулак, но это мне решительно все равно. Хотелось бы только, чтобы вы мне верили по-прежнему, чтобы ваши удивительные, трогательные глаза глядели на меня, как прежде. Боже милосердный! Мой отец был крепостным у вашего деда и отца, но вы сделали для меня когда-то так много, что я забыл всё и люблю вас, как родную... больше, чем родную.
Такое страстное объяснение, да еще в присутствии ее брата и слуг. Как Лопахин повел бы себя, будь они наедине? Что-то между ними было. Что значит “забыл всё и люблю вас больше, чем родную”? “Забыл всё” звучит как “простил всё”. Что он простил? Крепостное право? или измену? Ведь она в Париже жила с любовником, это все знают, даже Аня.
Раневская — молодая, страстная женщина. И реплика Лопахина “узнает ли она меня?” — не ее инсульт, а его страх: как она на него посмотрит? есть ли надежда на возобновление волнующих отношений?
Или он нацелился заграбастать поместье?

ПЕТЯ И ВОЛК

В “Вишневом саде”, повторим, есть две тайны, неразгаданные до сих пор.
Первая тайна — почему Петя Трофимов решительно и полностью изменил свое мнение о Лопахине?
Вот их диалог (во втором акте):
ЛОПАХИН. Позвольте вас спросить, как вы обо мне понимаете?
ТРОФИМОВ. Я, Ермолай Алексеич, так понимаю: вы богатый человек, будете скоро миллионером. Вот как в смысле обмена веществ нужен хищный зверь, который съедает все, что попадается ему на пути, так и ты нужен. (Все смеются.)
Это очень грубо. Похоже на хамство. Да еще в присутствии дам. В присутствии Раневской, которую Лопахин боготворит. Да еще этот переход с “вы” на “ты” для демонстрации откровенного презрения. И не просто хищником и зверем назвал, но и про обмен веществ добавил, желудочно-кишечный тракт подтянул.
Хищный зверь — то есть санитар леса. Хорошо, не сказал “червь” или “навозный жук”, которые тоже нужны для обмена веществ.
А через три месяца (в последнем акте, в финале):
ТРОФИМОВ (Лопахину). У тебя тонкие, нежные пальцы, как у артиста, у тебя тонкая, нежная душа...
Это “ты” — совершенно иное, восхищенное.
Оба раза Трофимов абсолютно искренен. Петя не лицемер, он высказывается прямо и гордится своей прямотой.
Можно было бы заподозрить, что он льстит миллионеру с какой-то целью. Но Петя денег не просит. Лопахин, услышав про нежную душу, сразу растаял; предлагает деньги и даже навязывает. Петя отказывается решительно и упрямо.
ЛОПАХИН. Возьми у меня денег на дорогу. Предлагаю тебе взаймы, потому что могу. Зачем же нос драть? Я мужик... попросту. (Вынимает бумажник.)
ТРОФИМОВ. Дай мне хоть двести тысяч, не возьму.
“Хищный зверь” — не комплимент, это очень обидно и никому понравиться не может. Даже банкиру, даже бандиту. Ибо зверство, хищничество не считаются положительными качествами даже теперь, а тем более сто лет назад.
“Хищный зверь” полностью исключает “нежную душу”.
Менялся ли Лопахин? Нет, мы этого не видим. Его характер совершенно не меняется с начала до конца.
Значит, изменился взгляд Пети. Да как радикально — на 180 градусов!
А Чехов? Может быть, автор изменил мнение о персонаже? А за автором потянулись и герои?
Взгляд Чехова на Лопахина измениться не может. Ибо Лопахин существует в мозгу Чехова. То есть Чехов знает о нем все. Знает с самого начала. Знает до начала.
А Петя — узнаёт Лопахина постепенно, на этом пути может заблуждаться, обманываться.
А мы?
Наглядный пример разницы между знанием автора, зрителя и персонажа:
Отелло не знает, что Яго — негодяй и клеветник. Отелло с ужасом поймет это только в финале, когда уже поздно (уже задушил жену). Знай он с самого начала — не было бы доверия, предательства, не было бы пьесы.
Шекспир знает о Яго всё до начала.
Зритель узнаёт суть Яго очень быстро — так быстро, как того хочет Шекспир.
Автору нужна реакция и персонажей, и зрителей: ах, вот оно что! Ах, вот он какой! Бывает, нарочно рисуют жуткого злодея, а под конец — глядь — он всеобщий благодетель.

* * *

Лопахин — купец, нувориш (богач в первом поколении). Все прикидывался другом семьи, подкидывал помаленьку...
РАНЕВСКАЯ. Ермолай Алексеич, дадите мне еще взаймы!
ЛОПАХИН. Слушаю.
...а потом — прав Петя — хищник взял верх, улучил момент и — хапнул; все оторопели.
РАНЕВСКАЯ. Кто купил?
ЛОПАХИН. Я купил! Эй, музыканты, играйте! Я желаю вас слушать! Приходите все смотреть, как Ермолай Лопахин хватит топором по вишневому саду, как упадут на землю деревья! Настроим мы дач, и наши внуки и правнуки увидят тут новую жизнь! Музыка, играй отчетливо! Пускай всё, как я желаю! За всё могу заплатить! Вишневый сад мой! Мой!
Правильно Гаев брезгливо говорит о Лопахине: “Хам”. (Странно, что Эфрос на роль хама-купца взял Поэта — Высоцкого — грубияна с тончайшей, звенящей душой.)
Лопахин простодушно признается:
ЛОПАХИН (горничной Дуняше). Читал вот книгу и ничего не понял. Читал и заснул... (Гаеву и Раневской). Мой папаша был мужик, идиот, ничего не понимал... В сущности, и я такой же болван и идиот. Ничему не обучался.
Нередко богач говорит о книгах с презрением, свысока. Бравирует: “читал и не понял” — звучит так: мол, чепуха все это.
Лопахин — хищник! Сперва, конечно, изображал заботу, сопереживал, а потом раскрыл себя — хапнул и в угаре куражился: приходите, мол, поглядеть, как хвачу топором по вишневому саду.
Тонкая душа? А Варя (приемная дочь Раневской)? Он же был общепризнанный жених, подал надежду и — обманул, не женился, а перед тем, не исключено, что попользовался, — вон она, плачет... Тонкая душа? Нет — зверь, хищник, самец.
Может, в нем и было что-то хорошее, но потом инстинкт, рвач взяли верх. Ишь как орет: “Вишневый сад мой! Мой!”

* * *

Что же случилось? Почему Петя так резко развернулся?
Ни в одном спектакле не была разгадана эта тайна. А может, режиссеры и не видели тут никакой тайны. Большинству главное — создать атмосфэру, тут не до логики.
Уже догадавшись, позвонил Смелянскому — крупнейшему теоретику, знатоку театральной истории, завлиту Художественного театра:
— Что случилось с Петей? Почему сперва “хищник”, а потом “нежная душа”?
— Это, понимаешь, резкое усложнение образа.
“Усложнение образа” — выражение роскошное, литературотеатроведческое, но ничего не объясняющее.
Зачем усложнять Петю в последнюю минуту? Финал не ему посвящен. Уже конец, сейчас разъедутся навсегда, никакого развития это уже иметь не будет; заставить нас переоценить все, что было до сих пор, — невозможно, остались секунды.

ПОЭЗИЯ ЭГОИЗМА

Вторая тайна — почему Раневская забирает себе все деньги (чтобы промотать их в Париже), а никто — ни брат, ни дочери — не протестуют, оставаясь нищими и бездомными?
...Когда вплотную подступили торги, богатая “ярославская бабушка-графиня” прислала 15 тысяч, чтобы выкупить имение на имя Ани, но этих денег не хватило бы и на уплату процентов. Купил Лопахин. Бабушкины деньги остались целы.
И вот финал: хозяева уезжают, вещи собраны, через 5 минут забьют Фирса.
РАНЕВСКАЯ (Ане). Девочка моя... Я уезжаю в Париж, буду жить там (с любовником-негодяем. — А.М.) на те деньги, которые прислала твоя ярославская бабушка на покупку имения — да здравствует бабушка! — А денег этих хватит ненадолго.
АНЯ. Ты, мама, вернешься скоро, скоро, не правда ли? (Целует матери руки.)
Это круто! Ане не три года, ей 17. Она уже знает что почем. Деньги бабушка прислала ей, любимой внучке (Раневскую богатая графиня не любит). А мамочка забирает все подчистую и — в Париж к хахалю. Оставляет в России брата и дочерей без единой копейки.
Аня — если уж о себе говорить совестно — могла бы сказать: “Мама, а как же дядя?”. Гаев — если уж о себе говорить совестно — мог бы сказать сестре: “Люба, а как же Аня?”. Нет, ничего такого не происходит. Никто не возмущается, хотя это грабеж средь бела дня. А дочь даже целует руки мамочке. Как понять их покорность?
Варя — приемная дочь, ее права меньше. Но она не молчала, когда дело касалось всего лишь пяти рублей.
РАНЕВСКАЯ. Серебра нет... Все равно, вот вам золотой...
ПРОХОЖИЙ. Чувствительно вам благодарен!
ВАРЯ. Я уйду... Ах, мамочка, дома людям есть нечего, а вы ему отдали золотой.
Варя публично упрекнула мамочку, когда та подала нищему слишком много. А про 15 тысяч молчит.
И как понять Раневскую? — это же какой-то чудовищный, запредельный эгоизм, бессердечие. Впрочем, ее высокие чувства существуют рядом с десертом.
РАНЕВСКАЯ. Видит бог, я люблю родину, люблю нежно, я не могла смотреть из вагона, все плакала. (Сквозь слезы.) Однако же надо пить кофе.

* * *

Когда вдруг эти тайны разгадались, то первым делом пришли сомнения: не может быть, чтобы раньше никто этого не заметил. Неужели все режиссеры мира, включая таких гениев, как Станиславский, Эфрос...
Не может быть! Неужели тончайший, волшебный Эфрос не увидел? Но если б он увидел, то это было бы в его спектакле. А значит, мы бы это увидели на сцене. Но этого не было. Или было, а я просмотрел, проглядел, не понял?
Эфрос не увидел?! Он так много видел, что из театра я летел домой проверить: неужели такое написано у Чехова?! Да, написано. Не видел, не понимал, пока Эфрос не открыл мне глаза. И многим, многим.
Его спектакль “Вишневый сад” перевернул мнение об актерах Таганки. Кто-то считал их марионетками Любимова, а тут они раскрылись как тончайшие мастера психологического театра.
…Так стало невтерпеж, что узнать захотелось немедленно. Была полночь. Эфрос на том свете. Высоцкий (игравший Лопахина в спектакле Эфроса) на том свете. Кому позвонить?
Демидовой! Она у Эфроса гениально играла Раневскую. Время позднее, последний раз мы разговаривали лет 10 назад. Поймет ли, кто звонит? Разгневается ли на полночный звонок или подумает, что сумасшедший?.. Время шло, становилось все позднее, все неприличнее (вдобавок отчество вылетело из головы), а подождать до завтра — невозможно. Эх, была не была:
— Алла, здравствуйте, извините, ради бога, за поздний звонок.
— Да, Саша. Что случилось?
— Я насчет “Вишневого сада”. Вы у Эфроса играли Раневскую и... Но если сейчас неудобно, может быть, я завтра...
— О “Вишневом саде” я готова говорить до утра.
Я сказал про 15 тысяч, про бабушку, про дочерей и брата, которые остаются без копейки, и спросил: “Как вы могли забрать все деньги и уехать в Париж? Такой эгоизм! И почему они стерпели?” Демидова ответила не задумываясь:
— Ах, Саша, но это же поэтический театр!
В голосе звучал упрек. Слышно было, что она огорчена таким низменным и примитивным отношением к “Вишневому саду”. Или это отношение Раневской, не знающей цены деньгам?

* * *

Поэтический театр? Но вся пьеса — бесконечные разговоры о деньгах, долгах, процентах.
АНЯ. ...ни копейки... лакеям на чай дает по рублю... заплатили проценты?
ВАРЯ. В августе будут продавать имение... Выдать бы тебя за богатого.
ЛОПАХИН. Вишневый сад продается за долги. На 22 августа назначены торги... Если сдадите участки под дачи — будете иметь 25 тысяч в год дохода... По 25 рублей за десятину.
ПИЩИК. Одолжите мне 240 рублей. По закладной платить нечем.
ГАЕВ. Сад продадут за долги... Хорошо бы выдать Аню за богатого... Хорошо бы занять под вексель.
РАНЕВСКАЯ. Варя из экономии кормит всех одним горохом... Муж мой страшно пил... На несчастье я полюбила другого, сошлась... Дачу возле Ментоны я продала. Он обобрал меня, бросил, сошелся с другой...
Дворянка могла бы сказать “ограбил”, но “обобрал”, “сошлась” — совсем не поэтично.
ПИЩИК. Послезавтра 310 рублей платить...
РАНЕВСКАЯ. Бабушка прислала 15 тысяч.
ВАРЯ. Хоть бы 100 рублей — ушла бы, куда глаза глядят.
ПИЩИК. 180 рубликов займите мне.
ГАЕВ (Раневской). Ты отдала им кошелек, Люба! Так нельзя!
ПИЩИК. Лошадь — хороший зверь, лошадь продать можно.
Для него и лошадь — только деньги.
ЛОПАХИН. 8 рублей бутылка.
ПИЩИК. Получи 400 рублей... За мной остается 840.
ЛОПАХИН. Я теперь заработал 40 тысяч...
Боюсь утомить. Если выписать все реплики о деньгах и процентах — никакого места не хватит.

* * *

Главная тема “Вишневого сада” — грозно надвигающаяся продажа имения. И катастрофа — продано!
Десятью годами раньше Чехов написал “Дядю Ваню”. Там всего лишь слова о предполагаемой продаже имения вызвали безобразный, безобразно-натуральный скандал, оскорбления, вопли, рыдания, истерики, даже прямую попытку убить профессора за намерение продать. Дядя Ваня стреляет — дважды! — в профессора. И дважды промахивается. А в поэтическом театре всегда попадают и — наповал. (Бедный Ленский.)
...Чехов — практикующий врач, и часто — в бедной, нищей среде.

ЧЕХОВ — СУВОРИНУ
27 октября 1892. Мелихово
За это лето я так насобачился лечить поносы, рвоты и всякие холерины, что даже сам прихожу в восторг: утром начну, а к вечеру уж готово — больной жрать просит.

Врач знает, как устроен человек и что действует на его поведение. Потому что на поведение влияют не только высокие мысли, но и низкие болезни (например, кровавый понос).
Перед доктором не стесняются. Перед доктором обнажаются (во всех смыслах и ракурсах). Ему не надо выдумывать; он насмотрелся и наслушался.

ЧЕХОВ — РОССОЛИМО
11 октября 1899. Ялта
Занятия медицинскими науками имели серьезные влияния на мою литературную деятельность; обогатили меня знаниями, истинную цену которых для меня, как для писателя, может понять только тот, кто сам врач… Благодаря близости к медицине, мне удалось избегнуть многих ошибок. Знакомство с естественными науками всегда держало меня настороже, и я старался, где было возможно, соображаться с научными данными, а где невозможно — предпочитал не писать вовсе.

* * *

Поэтический театр — что это? Порхающий лиризм, лунные ванны, несуразные чувства, кудри, отсутствие бытовой логики, лютики вместо логики?
Если докапываться до логики — хрупкая поэзия не выдержит.
Вот и не надо доискиваться, иначе получится бытовой театр. Тем более, если великие не нашли — значит, и не надо.
Поэтический? Разве Чехов писал высокую трагедию? Патетическую драму? Нет, “Вишневый сад” — комедия. Чехов настаивал: комедия с элементами фарса. И опасался (в письмах), что Немирович-Данченко рассердится на фарсовость. Так Сальери сердился на легкомыслие Моцарта: “Ты, Моцарт, Бог и сам того не знаешь”. То есть, как воробей — начирикал, сам не понимая что.
“Вишневый сад” — пьеса бытовая. Чего бояться? Бытовая — не значит мелкая. Быт трагичен. Большинство умирает не на амбразуре, не на дуэли, не на “Варяге”, даже не на сцене, — в быту.
Блок — да, поэтический театр. Потому-то его нигде и не ставят. А Чехов — мясо!

ЧЕХОВ — ЛЕЙКИНУ
27 июня 1884. Воскресенск
Вскрывал я вместе с уездным врачом на поле, на проселочной дороге. Покойник “не тутошний”, и мужики, на земле которых было найдено тело, Христом Богом, со слезами молили нас, чтоб мы не вскрывали в их деревне… Убитый — фабричный. Шел он из тухловского трактира с бочонком водки. Тухловский трактирщик, не имеющий права продажи на вынос, дабы стушевать улики, украл у мертвеца бочонок…
Вы возмущаетесь осмотром кормилиц. А осмотр проституток? Если медицинской полиции можно, не оскорбляя личности торгующего, свидетельствовать яблоки и окороки, то почему же нельзя оглядеть и товар кормилиц или проституток? Кто боится оскорбить, тот пусть не покупает.

“Деньги?! — фи!” Нет, не “фи”. Чехов в письмах постоянно тревожится о деньгах, просит денег, скрупулезно подсчитывает: почем квартира, сколько за строчку, проценты, долги, цены. (Многие письма Пушкина полны тех же мучений; не поэтичны; долги душили.)

ЧЕХОВ — СУВОРИНУ
24 июля 1891. Богимово
Спасибо за пятачковую прибавку. Увы, ей не поправить моих дел. Чтобы вынырнуть из пучины грошовых забот и мелких страхов, для меня остался только один способ — безнравственный. Жениться на богатой. А так как это невозможно, то я махнул на свои дела рукой.

И в покупке-продаже имений он тоже профессионал. Несколько раз покупал, долго искал, приценивался, торговался. Покупал-то не на шальные — на заработанные.

ЧЕХОВ — СУВОРИНУ
18 декабря 1893. (За 10 лет до премьеры “Вишневого сада”).
При покупке имения я остался должен бывшему владельцу три тысячи и выдал ему закладную на сию сумму. В ноябре я получил письмо: если уплачу по закладной теперь, то мне уступят 700 р. Предложение выгодное. Во-первых, имение стоит не 13 тысяч, а 12 300, а во-вторых, процентов не платить.

Усматривая “поэзию” там, где ее нет, театр облегчает себе жизнь.
— Почему так поступает героиня?
— А черт ее знает! Это, видите ли, поэтический театр.
А “Маленькие трагедии”? “Скупой рыцарь” — разве не поэтический театр? А там все говорят только о деньгах, считают деньги, травят и убивают за деньги. “Моцарт и Сальери” — признанный шедевр поэзии. А там травят и убивают из зависти — поэтическое ли это чувство? Как играть зависть поэтически? Как дымку, розовый туман? Завывая, как плохая Баба Яга на детском утреннике?
Чехов не считал, что занимается поэтическим театром. Он крайне заботился о логике образов. И очень трезво (как могут только врачи) смотрел на современников — на все классы и прослойки. Называть его пьесы поэтическими — значит прямо заявлять: Чехов не понимал, что делал. Бессознательный гений; или, как говорит Сальери о Моцарте, — гуляка праздный.

ВРЕМЕНА И НРАВЫ

В центре Москвы женщина (с виду нерусская, с акцентом) призналась:
— У меня нет настоящего паспорта.
Она сказала это громко; и не на допросе в милиции, не спьяну, не прося милостыню (хотя вряд ли лицо чужой национальности разжалобит москвича сообщением, что живет по фальшивым документам). Слышали многие.
Странно. Эта грустная тетка с несуразным именем Шарлотта почему-то была совершенно уверена, что никто не донесет. И что за глупую свою откровенность не окажется она через 10 минут в “воронке”, где придется откупаться деньгами, а может, и еще чем-то (если ее сочтут достаточно симпатичной).
И, действительно, никто не донес, хотя слышали ее несколько сотен человек.
Шарлотта с фальшивым паспортом съездила в Париж — из России (из тюрьмы народов, из полицейского государства) во Францию и обратно.
Шарлотта — на сцене; там только что кончился XIX век. Мы — в зале; у нас начался двадцать первый. В Москве сразу в четырех театрах “Вишневые сады”. Порой совпадают два-три в один вечер. Зачем нам они?

ЧЕХОВ — СУВОРИНУ
1 августа 1892 года. Мелихово
...зачем лгать народу? Зачем уверять его, что он прав в своем невежестве и что его грубые предрассудки — святая истина? Неужели прекрасное будущее может искупить эту подлую ложь? Будь я политиком, никогда бы я не решился позорить свое настоящее ради будущего, хотя бы мне за золотник* подлой лжи обещали сто пудов блаженства.

Мы стали другими. Жизнь иная, время иное, быт, воспитание, отношение к детям, к женщинам, к старикам. Все стало по-Яшиному: грубо, по-лакейски.
ФИРС. В прежнее время, лет сорок-пятьдесят назад, вишню сушили, мочили, мариновали, варенье варили... И, бывало, сушеную вишню возами отправляли в Москву и в Харьков. Денег было! И сушеная вишня тогда была мягкая, сочная, сладкая, душистая... Способ тогда знали...
ЯША. Надоел ты, дед. Хоть бы ты поскорее подох.
Господи! это какой же должен быть сад, чтоб сушеную (!) отправлять возами… А старики не нужны, понятное дело.

* * *

В прежнее время люди разговаривали, вечерами читали вслух, играли домашние спектакли... Теперь — смотрят, как в телевизоре (фальшиво и грубо) болтают другие.
Пушкин ехал один из Москвы в Петербург, в Одессу, на Кавказ, в Оренбург по следам Пугачева... Сядь он в “Красную стрелу” — к нему немедленно подсел бы шоумен, ньюсмейкер, продюсер Хлестаков:
— Александр Сергеич! Ну как, брат?
Пушкин ехал один. Мало того — он думал, больше делать ему было нечего; не со спиной же ямщика говорить.
Попутчики, радио и ТВ не оставляют возможности думать.
Чехов часть дороги на Сахалин проделал с попутчиками-поручиками и очень страдал от пустых разговоров (жаловался в письмах).
…Персонажи “Вишневого сада” — дворяне, купцы... Для Чехова это были друзья, знакомые — окружающая среда. Потом ее не стало.
Дворян и купцов не стало 90 лет назад. Их отменили.
В пьесе дворяне есть, а в жизни нет. Какие же они будут на сцене? Выдуманные. Все равно как рыбки играли бы спектакль о птичках. Рассуждали бы о полетах, шевеля жабрами.
У Булгакова в “Театральном романе” молодой драматург рассматривает в фойе Художественного театра портреты основоположников, корифеев, артистов… Вдруг с изумлением натыкается на портрет генерала.
— А это кто?
— Генерал-майор Клавдий Александрович Комаровский-Эшаппар де Бионкур, командир лейб-гвардии уланского Его Величества полка.
— Какие же роли он играл?
— Царей, полководцев и камердинеров в богатых домах… Ну, натурально, манеры у нас, сами понимаете. А он все насквозь знал, даме ли платок, налить ли вина, по-французски говорил идеально, лучше французов.
“Манеры у нас, сами понимаете...” Разговор происходит в 1920-х, но генерал поступил в театр при царе. Даже тогда надо было показывать актерам, как подают платок аристократы.
Сегодня, зайдя в наш театр (большой ли, маленький ли), русские бояре не узнали бы себя. Так Иван Грозный не узнал себя в трусливом управдоме. Ведь и мы не узнаём себя (русских, советских) в тупых неуклюжих идиотах из голливудских фильмов.
Почти сто лет не было дворян, купцов. Они остались в учебниках — раз и навсегда утвержденный школьный лубок. Купец — жадный, жестокий, грубый самодур Дикой (душевные движения ему неведомы, брак по любви отвергает). Дворянка — жеманная, лицемерная, глупая, пустая кукла.
Купцов и дворян не стало, а лакеи остались. И обо всех судили по себе — по-лакейски. Эти лакеи, желая угодить новым господам (тоже лакеям), изображали уничтоженных (отмененных) глумливо, пошло, карикатурно. И от этих трактовок — а с 1930-х они уже вбивались с детсада — не был свободен никто.
И купец в советском театре всегда был Дикой и никогда Третьяков (чья галерея).
До сих пор пользуемся: Боткинская больница, Морозовская (и много еще) построены купцами для бедных, а не VIP-клубы и фитнес-центры. Не всякий царь столько построил для людей.
Советская власть кончилась в 1991-м. Вернулся капитализм. А дворяне и купцы? Они же не ждали за кулисами команды “на сцену!”. Они умерли. И культура их умерла.
Язык остался почти русский. Но понятия... Само слово “понятия” 100 лет назад относилось к чести и справедливости, а теперь к грабежу и убийству.
33 года назад Юрий Лотман написал “Комментарий к “Евгению Онегину” — пособие для учителя”. В начале сказано:
“Объяснять то, что читателю и так понятно, означает, во-первых, бесполезно увеличивать объем книги, а во-вторых, оскорблять читателя уничижительным представлением о его литературном кругозоре. Взрослому человеку и специалисту читать объяснения, рассчитанные на школьника 5-го класса, бесполезно и обидно”.
Предупредив, что понятное объяснять не будет, Лотман продолжает:
“Большая группа лексически непонятных современному читателю слов в “Евгении Онегине” относится к предметам и явлениям быта как вещественного (бытовые предметы, одежда, еда, вино и пр.), так и нравственного (понятия чести)”.

Значит, еще (или уже) в 1975 году приходилось объяснять учителям, что такое ментик, Клико и честь.
За те же годы загрязнилась вода в Москве-реке, рыбки изменились до неузнаваемости, до ужаса: когти, клыки, слепые глаза... А мы, что ли, те же?

ЧЕХОВ — СУВОРИНУ
9 декабря 1890 года. Москва
Хорош Божий свет. Одно только не хорошо: мы. Как мало в нас справедливости и смирения, как дурно понимаем мы патриотизм! Мы, говорят в газетах, любим нашу великую родину, но в чем выражается эта любовь? Вместо знаний — нахальство и самомнение паче меры, вместо труда — лень и свинство, справедливости нет, понятие о чести не идет дальше “чести мундира”, мундира, который служит обыденным украшением наших скамей для подсудимых. (“оборотни”. — А.М.) Работать надо, а все остальное к черту. Главное — надо быть справедливым, а остальное все приложится.

А, может, мы все-таки те же?..
...Потом маятник качнулся — начали поэтизировать дворянство.
Все дамы XIX века стали женами декабристов. Все мужчины — Андреями Болконскими. Кого ж это Пушкин называл “светской чернью”, “светской сволочью”? Кто проигрывал в карты рабов? Кто травил крестьянских детей собаками, содержал гаремы? Кто довел мужичков до такой злобы, что, поймав белого офицера, вместо того чтобы гуманно шлепнуть**, они сажали его на кол?
Внутренний, порой не осознанный протест советского человека против советской идеологии порождал восхищение дворянами. Точно по Окуджаве:
…Следом дуэлянты, флигель-адъютанты.
Блещут эполеты.
Все они красавцы, все они таланты,
Все они поэты.
Не все. В 1826-м, когда пятеро декабристов были повешены, а 121 — угнан на каторгу, в России было 435 тысяч дворян мужескаго пола. Герои и поэты составляли три сотых процента (0,03%) аристократии. Не станем считать их долю в народном море.
Чехов не поэтизировал современников. Ни дворян, ни народ, ни интеллигенцию, ни братьев по перу.

ЧЕХОВ — СУВОРИНУ
27 декабря 1889 года. Москва
Современные лучшие писатели, которых я люблю, служат злу, так как разрушают. Одни из них… (грубые слова. — А.М.) Другие же… (грубые слова. — А.М.) Непресыщенные телом, но уж пресыщенные духом, изощряют свою фантазию до зеленых чертиков. Компрометируют в глазах толпы науку, третируют с высоты писательского величия совесть, свободу, любовь, честь, нравственность, вселяя в толпу уверенность, что все то, что сдерживает в ней зверя и отличает ее от собаки и что добыто путем вековой борьбы с природою, легко может быть дискредитировано. Неужели подобные авторы заставляют искать лучшего, заставляют думать и признавать, что скверное действительно скверно? Нет, в России они помогают дьяволу размножать слизняков и мокриц, которых мы называем интеллигентами. Вялая, апатичная, лениво-философствующая, холодная интеллигенция, которая не патриотична, уныла, бесцветна, которая брюзжит и охотно отрицает ВСЁ, так как для ленивого мозга легче отрицать, чем утверждать; которая не женится и отказывается воспитывать детей и т.д. И все это в силу того, что жизнь не имеет смысла, что у женщин… (грубое слово. — А.М.) и что деньги — зло.
Где вырождение и апатия, там половое извращение, холодный разврат, выкидыши, ранняя старость, брюзжащая молодость, там падение искусств, равнодушие к науке, там НЕСПРАВЕДЛИВОСТЬ во всей своей форме. Общество, которое не верует в Бога, но боится примет и черта, не смеет и заикаться о том, что оно знакомо с справедливостью.

ЧЕХОВ — ЛЕОНТЬЕВУ
22 марта 1890 года. Москва
Понять, что Вы имеете в виду какую-либо мудреную, высшую нравственность, я не могу, так как нет ни низших, ни высших, ни средних нравственностей, а есть только одна, а именно та, которая дала нам во время оно Иисуса Христа и которая теперь мне, Вам мешает красть, оскорблять, лгать и проч.

В “Вишневом саде” ветхий Фирс мечтательно вспоминает крепостное право, отмененное 40 лет назад.

ФИРС. Перед несчастьем тоже было...
ЛОПАХИН. Перед каким несчастьем?
ФИРС. Перед волей. Тогда я не согласился на волю, остался при господах... И помню, все рады, а чему рады, и сами не знают… А теперь все враздробь, не поймешь ничего.
Типичный советский человек — горюет о порядке, о временах Брежнева, Сталина, печалится об упадке.
ФИРС. Прежде у нас на балах танцевали генералы, бароны, адмиралы, а теперь посылаем за почтовым чиновником и начальником станции, да и те не в охотку идут.
ЯША. Надоел ты, дед. Хоть бы ты поскорее подох.
Да, раньше пойти в гости к профессору было почетно. А деликатесы в его семье никого не удивляли. И добиться успеха (тем более восторга) банка икры не могла.
Потом 70 лет учили, что есть два класса: рабочие и крестьяне (колхозники), а интеллигенция — прослойка. Что интеллигенция крайне малочисленна — спору нет. Но почему она — прослойка между рабочим и колхозницей, понять нельзя.
Доставать сервелат профессура (прослойка) не умела. Пока выдавали — хорошо. Перестали выдавать — в холодильнике стало пусто. И блатная блондинка за углом ошеломляет профессорскую семью палкой сервелата, куском грудинки — плодами обвеса, обсчета.
Теперь деликатесы уже не дефицит. Теперь эти способные блондинки и блондины вышли из-за угла. Они умели в советское время решать свои гастрономические проблемы. Оказалось — в новых условиях, — что точно так же можно устроить и карьеру, вплоть до Кремля.

ЧЕХОВ — СУВОРИНУ
3 марта 1892 года. Москва
Что за ужас иметь дело со лгунами! Продавец художник (Чехов покупал у него имение. — А.М.) лжет, лжет, лжет без надобности, глупо — в результате ежедневные разочарования. Каждую минуту ожидаешь новых обманов, отсюда раздражение. Привыкли писать и говорить, что только купцы обмеривают да обвешивают, а поглядели бы на дворян! Глядеть гнусно. Это не люди, а обыкновенные кулаки, даже хуже кулаков, ибо мужик-кулак берет и работает, а мой художник берет и только жрет да бранится с прислугой. Можете себе представить, с самого лета лошади не видели ни одного зерна овса, ни клочка сена, а жрут одну только солому, хотя работают за десятерых. Корова не дает молока, потому что голодна. Жена и любовница живут под одной крышей. Дети грязны и оборваны. Вонь от кошек. Клопы и громадные тараканы. Художник делает вид, что предан мне всей душой, и в то же время учит мужиков обманывать меня. Вообще чепуха и пошлость. Гадко, что вся эта голодная и грязная сволочь думает, что и я так же дрожу над копейкой, как она, и что я тоже не прочь надуть.

Долго жили при социализме. Отвыкли от капитализма. Зато сейчас все прежнее — долги, торги, проценты, векселя — ожило.
Огромный слой людей оказался не готов к новой жизни.
ТРОФИМОВ. Я свободный человек. Я силен и горд. Человечество идет к высшей правде, к высшему счастью, какое только возможно на земле, и я в первых рядах!
ЛОПАХИН. Дойдешь?
ТРОФИМОВ. Дойду… или укажу другим путь, как дойти.
АНЯ (радостно). Прощай, старая жизнь!
ТРОФИМОВ (радостно). Здравствуй, новая жизнь!..
Молодые убегают, взявшись за руки, спустя минуту забивают Фирса.
…Гаев и Раневская плачут от безысходности. Молодость позади, работать не умеют, мир их рушится буквально (Лопахин приказал снести старый дом).
Но другие — они молоды, здоровы, образованны. Почему безысходность и бедность, почему не могут содержать имение? Не могут работать?
Мир изменился, квартплата выросла, учителям платят мало, инженеры не нужны.
Жизнь вытесняет их. Куда? Принято говорить “на обочину”. Но мы же понимаем, что если жизнь вытесняет кого-то — она вытесняет в смерть, в могилу. Не каждый может приспособиться, не каждый способен стать челноком или охранником.
Вымирают читатели. Лучшие в мире читатели умерли: 25 миллионов за 25 лет. Остальные забыли (“никто не помнит”), что можно было жить иначе: читать другие книги, смотреть другие фильмы.
Под нами все та же Среднерусская возвышенность. Но какая она стала низменная.
Территория не решает. Выселенный с Арбата Окуджава прошелся как-то по бывшей своей улице и увидал, что всё здесь по-прежнему. Кроме людей.
Здесь так же полыхают густые краски зим,
Но ходят оккупанты в мой зоомагазин!
Хозяйская походка, надменные уста.
Ах, флора там все та же, да фауна не та!
Оккупанты, фауна — это не о немцах. И не о советских, не о русских и даже не о новых русских. Это стихи 1982-го. Это о номенклатуре, она — не люди.
Территория та же, а людей — нет.

* Четыре грамма.
** Шлепнуть — расстрелять без суда и следствия.

НЕ ХОТЯТ ЖИТЬ ПО-НОВОМУ

…Май. (I акт.) Вишня в цвету. Раневская вернулась из Парижа. Семья разорена.
ЛОПАХИН. Не беспокойтесь, моя дорогая, выход есть! Если вишневый сад и землю по реке разбить на дачные участки — вы будете иметь самое малое двадцать пять тысяч в год дохода. Вы будете брать с дачников самое малое по двадцать пять рублей в год за десятину, я ручаюсь чем угодно, у вас до осени не останется ни одного свободного клочка, все разберут. Местоположение чудесное, река глубокая. Только нужно снести этот дом, который уже никуда не годится, вырубить старый вишневый сад.
РАНЕВСКАЯ. Вырубить?! Милый мой, простите, вы ничего не понимаете.
Сад для них — живой. Срубить — как отрубить руку. Деревья для них — часть жизни, часть тела, часть души. Потому им мерещится:
РАНЕВСКАЯ. Посмотрите, покойная мама в белом платье идет по саду... Нет, мне показалось, там в конце аллеи дерево, покрытое белыми цветами.
Как же это вырубить? Как можно согласиться, что все это стало ненужным. И сад не нужен, и люди не нужны — наступает время молодых людоедов.
…Июль. (II акт.) Катастрофа приближается.
ЛОПАХИН. Вам говорят русским языком, имение ваше продается, а вы точно не понимаете.
РАНЕВСКАЯ. Что же нам делать? Научите, что?
ЛОПАХИН. Я вас каждый день учу. И вишневый сад и землю необходимо отдать в аренду под дачи; поскорее — аукцион на носу! Поймите! Раз окончательно решите, чтобы были дачи, так денег вам дадут сколько угодно, и вы тогда спасены.
РАНЕВСКАЯ. Дачи и дачники — это так пошло, простите.
ГАЕВ. Совершенно с тобой согласен.
ЛОПАХИН. Я или зарыдаю, или закричу, или в обморок упаду. Не могу! Вы меня замучили! (Гаеву) Баба вы!
Невозможно “резать на участки” (даже не зная, что будут пятиметровые заборы, что вместо Родины из окна будет видна стена с колючей проволокой).

ЧЕХОВ — СТАНИСЛАВСКОМУ
23 ноября 1903. Ялта
Дорогой Константин Сергеевич, в это время (в июле. — А.М.) коростель уже не кричит, лягушки тоже умолкают к этому времени. Кричит только иволга.

Станиславский ужасно хотел создать атмосферу. А Чехов — чтобы было как в жизни.

* * *

Характеры в “Вишневом саде” выношены. Не столько как плод беременности, сколько как старый пиджак. Они б/у.
Раневская — без мужа, порочная (отзыв родного брата!), живет с любовником на глазах у брата и взрослой дочери... Восемью годами раньше появилась Аркадина в “Чайке” — без мужа, живет с любовником на глазах у брата и взрослого сына.
Петя режет правду-матку, а за 15 лет до него доктор в “Иванове” занимается тем же.
Пищик — забавный и печальный сосед с глупой фамилией. И Вафля в “Дяде Ване” — забавный и печальный сосед; никто не помнит, что его зовут Илья Ильич. А еще раньше в пьесе “Леший” тоже был Илья Ильич по прозвищу Вафля.
Вот финал “Дяди Вани”:
СОНЯ. Мы, дядя Ваня, будем жить… Будем трудиться для других... и Бог сжалится над нами, и мы с тобою, дядя, милый дядя, увидим жизнь светлую, прекрасную, изящную, мы обрадуемся и на теперешние наши несчастья оглянемся с умилением, с улыбкой — и отдохнем. Я верую, дядя, верую горячо, страстно... (Становится перед ним на колени и кладет голову на его руки) Мы отдохнем!
Мы отдохнем! Мы услышим ангелов, мы увидим все небо в алмазах, мы увидим, как все зло земное, все наши страдания потонут в милосердии, которое наполнит собою весь мир... Я верую, верую... Бедный, бедный дядя Ваня, ты плачешь... (Сквозь слезы.) Ты не знал в своей жизни радостей, но погоди, дядя Ваня, погоди...
Вот “Вишневый сад”:
АНЯ. Мама!.. Мама, ты плачешь? Милая, добрая, хорошая моя мама, моя прекрасная, я люблю тебя... я благословляю тебя. Вишневый сад продан, его уже нет, это правда, правда, но не плачь, мама, у тебя осталась жизнь впереди, осталась твоя хорошая, чистая душа... Пойдем со мной, пойдем, милая, отсюда, пойдем!.. Мы насадим новый сад, ты увидишь его, поймешь, и радость, тихая, глубокая радость опустится на твою душу, как солнце в вечерний час, и ты улыбнешься, мама! Пойдем, милая! Пойдем!..
Я буду работать, тебе помогать. Мы, мама, будем вместе читать разные книги... Не правда ли? (Целует руки.) Мы будем читать в осенние вечера, прочтем много книг, и перед нами откроется новый, чудесный мир...
Для полноты сходства добавим, что Соню в “Дяде Ване” и Аню в “Вишневом саде” играла одна и та же актриса — жена Станиславского.
В “Дяде Ване” главную героиню мучает больной муж.
ЕЛЕНА АНДРЕЕВНА (мужу). Ты меня замучил! (Через пять минут, дяде Ване.) Я замучилась с ним.
Любовь Андреевну Раневскую в “Вишневом саде” мучает больной любовник.
РАНЕВСКАЯ. Больной измучил меня.
У них даже отчество совпадает; отец (автор) у них один.
Для полноты сходства добавим, что обеих героинь играла одна и та же актриса — жена Чехова, очень больного человека, и притом писателя и врача, который в состоянии наблюдать собственные мучения и мучения близких. Наблюдать как бы со стороны — как материал для работы.
Они (“вишневые”) и писались на уже разношенных актеров, которые триумфально сыграли “Чайку”, “Дядю Ваню”, “Три сестры”, — и Чехов уже наизусть знал все их ужимки, приемы, интонации, таланты. И когда писал “Вишневый сад” — писал для МХТ и видел, заранее видел, как Станиславский, Качалов, Москвин, Книппер будут играть. (Увы, его распределение не сбылось. Только Раневскую, как и хотел автор, сыграла его жена Ольга Книппер, и Петю — Качалов. Остальные роли были розданы прямо против воли создателя. Страдания автора трудно вообразить. Хотите за молодого черноусого красавца, а выдают вас за дряхлого старика.)

ЧЕХОВ — МИХАИЛУ ЧЕХОВУ
4 февраля 1897. Мелихово
Заливай искусал Шарика, последний не выдержал и издох.

ПРОДАЕТСЯ СЕМНАДЦАТИЛЕТНЯЯ ДЕВУШКА

Спектакль начинается. Появляются Лопахин и Дуняша, потом к ним присоединяется Епиходов, пустые разговоры о погоде, ахи, охи; наконец входят: Раневская, Аня, Гаев, Варя, Шарлотта, Пищик, Фирс, Яша. И — опять о погоде, опять болтовня ни о чем.
ЕПИХОДОВ. Не могу одобрить нашего климата. Наш климат не может способствовать в самый раз.
ШАРЛОТТА. Моя собачка и орехи кушает.
ПИЩИК. Вы подумайте!
Плачут, ахают, смеются, пьют кофе, жалуются на скрипучие сапоги, и только через 20 минут сценического времени (а это очень много) мы узнаём, какая туча над ними сгустилась, — узнаём главную тему.
Сперва как увертюра возникает речь о деньгах, о расходах. И начинает эту пошлую тему Аня — самая юная, нежная, восторженная, наивная. Но оказывается, она замечает все: и мелкие мамины траты, и кто что заказывает в станционных буфетах.
АНЯ (Варе, о матери). Дачу свою около Ментоны она уже продала, у нее ничего не осталось, ничего. У меня тоже не осталось ни копейки, едва доехали. И мама не понимает! Сядем на вокзале обедать, и она требует самое дорогое и на чай лакеям дает по рублю. Шарлотта тоже. Яша тоже требует себе порцию, просто ужасно.
“Мама не понимает!” — это значит, что Аня и в Париже, и по дороге из Парижа не раз пыталась маму образумить. А та “не понимала”.
Аня не повторяет чужие слова, не копирует ни маму, ни дядю. Это она сама соображает.
Жизнь нищей дворянки горька, будущее туманно. И это их счастье, что туманно; им и в страшном сне не снится, что с ними через несколько лет сделают братцы-матросики, что будет со всей их породой.

* * *

Девочки — вот кто нам, зрителям, сообщает главную тему пьесы. До этого — никто ни полслова, ни полнамека. Боялись сказать. Так деликатные люди боятся говорить о самочувствии смертельно больного.
АНЯ. Ну что, как? Заплатили проценты?
ВАРЯ. Где там.
АНЯ. Боже мой, Боже мой...
ВАРЯ. В августе будут продавать имение.
В старом русском театре или в голливудском кино здесь грянул бы удар грома.
Только тут от них, от детей, мы узнаем главное: имение — вишневый сад — выставлено на торги, уходит за долги. Аня и Варя, эти девушки (дети!) с ужасом смотрят в будущее. А спасение — в богатом муже: или Лопахин — для Вари, или вообще неизвестно кто — для Ани; лишь бы богатый.
АНЯ (о Лопахине). Варя, он сделал предложение?
ВАРЯ. Я так думаю, ничего у нас не выйдет... Хожу я, душечка, и все мечтаю. Выдать бы тебя за богатого человека.
И это поэтическая мечта? Поэтическая жизнь? У девочек одинаковые житейские мечты: чтобы сестра вышла за богатого — спасла сад (жизнь) от продажи.
Романтик Гаев, о котором все помнят (если помнят) только высокопарную речь про “многоуважаемый шкаф”, тоже мечтает спасти имение:
ГАЕВ (Ане и Варе). Я думаю, напрягаю мозги... Хорошо бы получить от кого-нибудь наследство, хорошо бы выдать нашу Аню за очень богатого человека...
Как похожа мечта Гаева на мечту Вари. Значит, это обсуждается в семье: продажа Ани. И она — согласна. А разве не понимает, чем придется платить?
Чуть позже:
ГАЕВ (о Раневской). Она вышла за недворянина и вела себя нельзя сказать, чтобы очень добродетельно. Я ее очень люблю, но, надо сознаться, она порочна. Это чувствуется в ее малейшем движении…
АНЯ. Милый дядя, тебе надо молчать. Что ты говорил только что про мою маму, про свою сестру?
ГАЕВ. Да, да... Это ужасно! Боже мой! Боже, спаси меня!.. Кажется, вот можно будет устроить заем под векселя, чтобы заплатить проценты в банк. (Ане) Твоя мама поговорит с Лопахиным; он, конечно, ей не откажет... (многоточие Чехова. — А.М.) Честью моей, чем хочешь клянусь, имение не будет продано!
АНЯ (со счастливым выражением лица). Какой ты хороший, дядя, какой умный! Я теперь покойна! Я счастлива!
Это, знаете ли... назвал сестру порочной и тут же спланировал: пусть порочная сестра “поговорит” с Лопахиным — он, конечно, ей не откажет, м-да... и поклялся честью. И дочке эта идея очень понравилась.

* * *

Девочки все понимают. Девочки не склонны молчать. Почему же в финале они молчат, когда Раневская решила их ограбить, оставить без гроша?
РАНЕВСКАЯ. Я уезжаю в Париж, буду жить там на те деньги, которые прислала ярославская бабушка на покупку имения — да здравствует бабушка!
И все смолчали?! И Гаев не воскликнул смущенно: “Люба! А как же Аня?!” И Аня не ахнула: “Мама! А как же дядя?!” Такие вежливые? Но даже из-за пяти рублей был скандал — Варя кричала: “Уйду, людям есть нечего!”
Ай-ай-ай. Аристократ, провозглашает гордые идеалы, со слезами на глазах говорит о добре и справедливости, а готов продать любимую племянницу какому попало богачу, а сестру послать к тому, кого в лицо называет хамом… Аристократка забирает все деньги (которые принадлежат ее дочери) и — в Париж, к любовнику.
Если аристократы такие, тогда уж лучше хам Лопахин.

ВКЛЮЧАЕМ СВЕТ!

Помните тайну: кто Лопахин — хищный зверь или нежная душа? Когда Петя прав и когда ошибается? Либо прав сперва, когда говорит “зверь”. А потом Лопахин его обманул, прикинулся нежной душой. Либо…
Взгляд Пети может быть ошибочен. Взгляд Чехова — с гарантией верный. Следовательно, Петя прав, когда совпадает с Чеховым.
Если Чехов считает Лопахина хищником, то Петя прав сперва. Если ж допустить, что Чехов считает купца “нежной душой”...
Вот Лопахин приперся — купил вишневый сад, обмыл и (выпивший) додумался куражиться перед хозяйкой. Бывшей хозяйкой.
РАНЕВСКАЯ. Кто купил?
ЛОПАХИН. Я купил!.. Пришли мы на торги, там уже Дериганов (богач. — А.М.). У Леонида Андреича (у Гаева. — А.М.) было только пятнадцать тысяч, а Дериганов сверх долга сразу надавал тридцать. Вижу, дело такое, я схватился с ним, надавал сорок. Он сорок пять. Я пятьдесят пять. Он, значит, по пяти надбавляет, я по десяти... Ну, кончилось. Сверх долга я надавал девяносто, осталось за мной. Вишневый сад теперь мой! Мой! Если бы мой отец и дед встали из гробов и посмотрели, как их Ермолай, битый, малограмотный Ермолай, который зимой босиком бегал, как этот самый Ермолай купил имение, прекраснее которого ничего нет на свете!
Дальше он будет требовать музыки, грозить топором, безобразно орать: “За все могу заплатить!” — и за этим пьяным купеческим торжеством никто не заметит, что он им сказал.
Он купил имение на аукционе и “сверх долга надавал девяносто тысяч”. Долг заберет себе банк, где имение было заложено. Все, что сверх долга, — получат владельцы. Он подарил им девяносто тысяч. (За полторы тысячи можно купить 40 гектаров с домом и прудом.)
Они, подавленные горем, не услышали.
Петя — услышал. И понял. И внутренне ахнул.
Хищник уж точно нашел бы способ не переплачивать. Дал бы в долг под проценты и забрал бы потом имение за неуплату.
Он искренне хотел им помочь. Три месяца повторял: “Радуйтесь, выход есть! — нарежьте сад на участки, отдайте под дачи...”. И денег куча, и постоянный доход. Нет, они не смогли. И тогда он помог им против их воли.
ФИРС. Способ тогда знали.
РАНЕВСКАЯ. Где ж теперь этот способ?
ФИРС. Забыли. Никто не помнит.
Забыли, что есть доброта, деликатность... Лопахин не может сунуть денег Раневской. Он дает иначе. Если б не он, богач Дериганов купил бы задешево.
Играют кулака: вот, мол, алчность победила в нем человека. Нет, человек непобедим.
ЛОПАХИН. Я купил! Сверх долга надавал девяносто тысяч!
Не удержался, похвастался; и ждал, что они обрадуются. Ждал всеобщего восторга. В спектаклях это место, эта реплика выглядит репликой дурака. Люди все потеряли и почему-то должны кричать “ура”.
Но если бы зрителю стало ясно, что на этих нищих (“людям есть нечего”), свалилось богатство (больше трех миллионов долларов по-нынешнему) — тогда понятно, чему они должны радоваться.
Но они молчат. Сказать “спасибо” за 90 тысяч — мало. Чем платить? Натурой? Восклицать, что будут вечно обязаны? Да ему в тягость, если они будут считать себя обязанными.
Сад им дороже денег. Старая жизнь дороже денег. Они теперь богаты, но — не рады.
Нет, спасиба он от них не дождется.
РАНЕВСКАЯ. Я в Париж, буду жить там на те пятнадцать тысяч, что прислала бабушка.
То есть не на лопахинские. То есть не буду содержать одного любовника на деньги другого.
Если про 90 тысяч не услышать, если не понять, кому они достанутся, тогда, выходит, Раневская оставляет своих близких нищенствовать. Это уж какая-то сверхстерва, а не просто эгоистка.
Нет, у них остается 90 тысяч, и ей будет куда вернуться. И жить можно, и Аню в университет (в Лозанну), и Варе на приданое, и Гаеву на бильярд.
Они Лопахину даже спасибо не сказали. Усадьба — всё, деньги — ничто. Только Петя пробормотал комплимент нежной душе. Да и что они могли сказать? “Спасибо, что подарили девяносто тысяч”? Неловко. И они не сказали.
И режиссеры не услышали.
Что он предлагает дачи, а Раневская и Гаев “не понимают”, — это прямо написано. А что Лопахин подарил капитал — не написано. Режиссеры в этом месте оказались так же глухи, как Гаев и Раневская.
Даже Эфрос этого не заметил, никто не заметил. Деньги были не важны для советского человека, советского режиссера. А немцам, французам этого не понять. Если и заметят — не поверят; решат, что плохой перевод.

ЧЕХОВ — О.Л.КНИППЕР-ЧЕХОВОЙ
24 октября 1903 года. Ялта
Дусик мой, лошадка, для чего переводить мою пьесу на французский язык? Ведь это дико, французы ничего не поймут из Ермолая, из продажи имения, и только будут скучать.

А у нас сейчас все прежнее — долги, торги, проценты, векселя — ожило.
Выселение за долги — теперь это опять понятно. И передел собственности — это теперь живая жизнь, главная тема, национальная идея.

ТАЙНА ЛОПАХИНА

А кто главный герой “Вишневого сада”? Чаще всего отвечают: Раневская. Нет, главный герой — Лопахин. Пятый номер в списке действующих лиц.
Но первая реплика — его! С него начинается пьеса.
ЛОПАХИН. Любовь Андреевна прожила за границей пять лет. Не знаю, какая она теперь стала... Хороший она человек. Легкий, простой человек. Помню, когда я был мальчонком лет пятнадцати, отец мой покойный ударил меня по лицу кулаком, кровь пошла из носу... он выпивши был. Любовь Андреевна, как сейчас помню, еще молоденькая, такая худенькая, подвела меня к рукомойнику. “Не плачь, говорит, мужичок, до свадьбы заживет...”
Это он перед господской горничной откровенничает. Сильно надо разволноваться…
Проще не бывает. В 15 лет он влюбился в Раневскую, когда она ему морду мыла, в кровь разбитую отцом. Ей было немногим больше двадцати. Он запомнил ее руки, запах, запомнил ее слова “не плачь, мужичок”. Они сидят у него в мозгу — “как сейчас помню” — так у каждого из нас в памяти (в душе) отпечатаны ярчайшие мгновения жизни, странные, иногда стыдные, иногда пустяковые, но почему-то невероятно важные (раз уж помним до смерти) — чей-то взгляд, чья-то фраза, чье-то прикосновение.
Теперь этот босоногий подросток разбогател, а господа разорились. И вот он слышит, как она страдает.
РАНЕВСКАЯ. Пощадите меня. Ведь я родилась здесь, здесь жили мои отец и мать, мой дед. Я люблю этот дом, без вишневого сада я не понимаю своей жизни, и если уж так нужно продавать, то продавайте и меня вместе с садом...
Он слышал, как она говорит “продавайте и меня вместе с садом”, и понял (ошибочно!), что можно купить сад вместе с ней, что она придача к даче. Ан нет. Фауна не та.
Всякий раз, как он приставал со своим планом, господа морщились.
ЛОПАХИН. Не беспокойтесь, моя дорогая, выход есть. Если вишневый сад и землю по реке разбить на дачные участки и отдавать потом в аренду под дачи, то вы будете иметь самое малое двадцать пять тысяч в год дохода.
ГАЕВ. Извините, какая чепуха!
ЛОПАХИН. Вы будете брать с дачников самое малое по двадцать пять рублей в год за десятину… Поздравляю! Только нужно вырубить старый вишневый сад...
РАНЕВСКАЯ. Вырубить?! Милый мой, простите, вы ничего не понимаете. Если во всей губернии есть что-нибудь интересное, даже замечательное, так это только наш вишневый сад.
ЛОПАХИН. Замечательного в этом саду только то, что он очень большой. Вишня родится раз в два года, да и ту девать некуда, никто не покупает.
Она — о душе, он — о рентабельности, о капитализации.
Они говорят на разных языках. А он этого не понимает, настаивает; два месяца подряд настаивает:
ЛОПАХИН. Я вас каждый день учу. Каждый день я говорю все одно и то же. И вишневый сад, и землю необходимо отдать в аренду под дачи. Денег вам дадут сколько угодно, и вы тогда спасены.
РАНЕВСКАЯ. Дачи и дачники — это так пошло, простите.
Каждый раз господа добавляют “простите”, “извините”, но сути это не меняет. Они деликатны, не хотят оскорбить, не говорят в лицо “пошляк”, а говорят, что идея его пошлая, дачи — пошлость.
В их глазах он пошляк, моветон.
Душа у него есть, и, может, побольше господской. Но светскости нет, он не так себя ведет. И в университетах не учился. Не знает даже слова пошлость.*
*Пошлый — общеизвестный и надокучивший, неприличный, почитаемый грубым, простым, низким, подлым; вульгарный, тривиальный. Словарь Даля.

* * *

А потом он купил и ликовал, слепец.
РАНЕВСКАЯ. Кто купил?
ЛОПАХИН. Я купил.
Пауза.
Любовь Андреевна угнетена; она упала бы, если бы не стояла возле кресла и стола. Варя снимает с пояса ключи, бросает их на пол, посреди гостиной, и уходит.
Это ремарка автора. “Пауза” — пишет Чехов. Лопахин молчит, ждет небось криков “ура”. “Раневская угнетена”, — пишет Чехов. Но Лопахин не заметил или решил, что она еще не поняла, как все прекрасно складывается. Сейчас он ей объяснит.
ЛОПАХИН. Я купил! Погодите, господа, сделайте милость, у меня в голове помутилось, говорить не могу... (Смеется.) Пришли мы на торги, там уже Дериганов. У Леонида Андреича было только пятнадцать тысяч, а Дериганов сверх долга сразу надавал тридцать. Вижу, дело такое, я схватился с ним, надавал сорок. Он сорок пять. Я пятьдесят пять. Он, значит, по пяти надбавляет, я по десяти... Ну, кончилось. Сверх долга я надавал девяносто, осталось за мной. Вишневый сад теперь мой! Мой! (Хохочет.) Боже мой, господи, вишневый сад мой! Скажите мне, что я пьян, не в своем уме, что все это мне представляется... Я купил имение, прекрасней которого ничего нет на свете. (Поднимает ключи, ласково улыбаясь.) ...Ну, да все равно.
Прервем его монолог. Вот то место, где он понял ее состояние.
…В “Трех сестрах”, где старшая осталась в девах, средняя не любит и не уважает мужа, у младшей убит жених, а у доброго доктора больная умерла по его вине, и он ушел в запой, — в пьесе этой двадцать с лишним раз персонажи произносят “все равно”... Хороший писатель старается даже дважды не повторить одно выражение. А если десятки — значит, это не случайно. Эта фраза у Чехова означает отказ от борьбы. Лягушка больше не хочет барахтаться.
Вот и Лопахин… — не может счастливый человек в высшей стадии восторга сказать “ну, да все равно”. Это он наконец увидел, что она угнетена. И понял: не купил. Да он и прежде не верил мечте, боялся, что это иллюзия, самообольщение; и вот убедился. Ну а раз так — вырублю и сожгу.
ЛОПАХИН. Эй, музыканты, играйте, я желаю вас слушать! Приходите все смотреть, как Ермолай Лопахин хватит топором по вишневому саду, как упадут на землю деревья! Настроим мы дач, и наши внуки и правнуки увидят тут новую жизнь... Музыка, играй!
Пошлость? Я вам покажу пошлость!
Он и дом забьет, и сад вырубит. Но если прекраснее этого имения нет на свете — зачем ломать дом? зачем рубить сад? зачем уничтожать прекрасное и — своё?

* * *

Когда догадался про Лопахина (про нежную душу), подтверждение нашлось немедленно — у самого главного, у непререкаемого авторитета.
Если бы Чехов писал хищника, жлоба, то не предназначал бы роль Станиславскому — утонченному барину, мягкому, вальяжному красавцу.
ПЕТЯ. У тебя тонкие, нежные пальцы, как у артиста. У тебя тонкая, нежная душа!
Это о Лопахине не Петя говорит. Это Чехов. Ибо писал роль, мысленно видя Станиславского; писал на Станиславского; изо всех сил уговаривал его сыграть, и очень огорчался, что Станиславский взял роль Гаева.
Возможно, Станиславский (в миру — купец Алексеев, мануфактурщик) просто постеснялся, побоялся выходить перед публикой в роли купца — слишком автобиографично было бы, слишком откровенно.

ЧЕХОВ — ОЛЬГЕ КНИППЕР
14 октября 1903. Ялта
Итак, пьеса послана...
Лопахин — Станиславский.

ЧЕХОВ — ОЛЬГЕ КНИППЕР
28 октября 1903. Ялта
Купца должен играть только Конст. Серг. (Станиславский. — А.М.). Ведь это не купец в пошлом смысле этого слова, надо сие понимать.

ЧЕХОВ — ОЛЬГЕ КНИППЕР
30 октября 1903. Ялта
Роль Лопахина центральная. Если она не удастся, то, значит, и пьеса вся провалится. Лопахина надо играть не крикуну; не надо, чтобы это непременно был купец. Это мягкий человек.

* * *

Все толкают его взять Варю. И Варя согласна. И Петя дразнит Варю “мадам Лопахина”. И все решено. Их сводят, оставляют наедине… Но снова и снова он не делает предложения. Обещает, но не делает.
Он хочет Раневскую. Он для Раневской готов на все. Она открытым текстом предлагает ему Варю.
РАНЕВСКАЯ. Ермолай Алексеич, я мечтала выдать ее за вас, да и по всему видно было, что вы женитесь. Она вас любит, вам она по душе, почему это вы точно сторонитесь друг друга. Не понимаю!
ЛОПАХИН. Я сам тоже не понимаю, признаться. Как-то странно все... Если есть еще время, то я хоть сейчас готов... Покончим сразу — и баста, а без вас я, чувствую, не сделаю предложения.
Покончим сразу — так в омут или на плаху.
РАНЕВСКАЯ. И превосходно. Ведь одна минута нужна только. Я сейчас позову... (В дверь.) Варя, оставь все, поди сюда. Иди! (Уходит.)
ЛОПАХИН (один). Да...
Пауза. Входит Варя, долго осматривает вещи.
ЛОПАХИН. Что вы ищете?
ВАРЯ. Сама уложила и не помню.
Пауза.
ЛОПАХИН. Вы куда же теперь, Варвара Михайловна?
ВАРЯ. Я? К Рагулиным... в экономки...
ЛОПАХИН. Вот и кончилась жизнь в этом доме...
ВАРЯ (оглядывая вещи). Где же это... Или, может, я в сундук уложила... Да, жизнь в этом доме кончилась...
ЛОПАХИН. В прошлом году об эту пору уже снег шел, если припомните, а теперь тихо, солнечно. Только что вот холодно... Градуса три мороза.
Звучит как издевка. Позвал объясняться, поманил и — о погоде. Варя поняла.
ВАРЯ. Я не поглядела. (Пауза.) Да и разбит у нас градусник...
Пауза. Голос в дверь со двора: “Ермолай Алексеич!..”
ЛОПАХИН (точно давно ждал этого зова). Сию минуту! (Быстро уходит.)
Варя, сидя на полу, положив голову на узел с платьем, тихо рыдает.
Не сумел. Обещал и — не смог.
Лопахин денег дать готов; и так, чтобы не смутить, не заставить руки целовать. А жениться — нет. Не любит. А подарить себя — это слишком. У него на Варю не... как бы это повежливее сказать... у него к Варе нет тяги. И она его не любит. Она знает, что он — ее шанс. Из нищеты, приживалки, экономки — в хозяйку, в богатство. Он — ее спасение, а не любовь. У нее, как и у него, нет тяги. И оба они согласны в теории, что надо жениться, “так будет лучше”, а на практике — не получается. Пока Раневская уговаривает его сделать предложение, он согласен. Но как только Лопахин видит Варю — так понимает, что не хочет ее. Что это не венец, а хомут.
(Это ли не фарсовость? В самый патетический (особенно для Вари) момент Лопахин не только начинает говорить о погоде, но произносит реплику Епиходова из первого акта про “мороз в три градуса”.)

* * *

ЛОПАХИН. ...не плачь, говорит, мужичок... Отец мой, правда, мужик был, а я вот в белой жилетке, желтых башмаках. Со свиным рылом в калашный ряд. Только вот богатый, денег много, а ежели подумать и разобраться, то мужик мужиком... (Перелистывает книгу.) Читал вот книгу и ничего не понял. Читал и заснул... Мой папаша был мужик, идиот, ничего не понимал, меня не учил, а только бил спьяна и все палкой. В сущности, и я такой же болван и идиот. Ничему не обучался, почерк у меня скверный, пишу я так, что от людей совестно, как свинья.
Это говорит о себе персонаж. У Чехова о нем другое мнение. Уж автор лучше знает, кто есть кто.

ЧЕХОВ — СТАНИСЛАВСКОМУ
30 октября 1903. Ялта
Когда я писал Лопахина, то думалось мне, что это Ваша роль. Лопахин, правда, купец, но порядочный человек во всех смыслах, держаться он должен вполне благопристойно, интеллигентно, не мелко, без фокусов. Эта роль центральная в пьесе, вышла бы у вас блестяще.

Центральная — то есть все решает. Но произнести “читал и ничего не понял”, сказать о себе “идиот”, “со свиным рылом в калашный ряд” — это Станиславскому было невмоготу.
Когда Лопахин говорит о себе “я идиот” и т.п. — это самоуничижение паче гордости. Он слышит, как Гаев за глаза и чуть ли не в глаза говорит о нем “хам”, а оскорбиться не может. Оскорбиться — значит рассориться, хлопнуть дверью. Нет, уйти он не может, здесь слишком многое ему слишком дорого. И тогда он говорит о себе так уничижительно, ставит себя так низко, что любое оскорбление пролетает выше, свистит над головой.

* * *

ГАЕВ. Когда-то мы с тобой, сестра, спали вот в этой самой комнате, а теперь мне уже пятьдесят один год, как это ни странно...
ЛОПАХИН. Да, время идет.
ГАЕВ. Кого?
ЛОПАХИН. Время, говорю, идет.
ГАЕВ. А здесь пачулями пахнет.
Это Лопахин пытался вступить в разговор. Дважды попытался. Не вышло. Аристократ не отвечает, не возражает по существу, он демонстративно и оскорбительно “не слышит”. А после второй попытки аристократ принюхивается и морщит нос.
Признаться, всю жизнь думал, что “пачулями пахнет” — означает “плохо пахнет”. Чем? — портянками? ржавой селедкой? — в общем, какой-то нищей, немытой, прокисшей дрянью.
В прошлом декабре в подземном переходе под Арбатской площадью увидел в киоске бесчисленные дешевые богатства — очень подходящие для новогодних подарков, в том числе ароматные палочки: подожжешь — будет запах, благовонное курение, восточные ароматы. Вот корица, вот лаванда, и вдруг латинскими буквами “patchouli” — господи! Пришел домой, полез в словарь, там написано: тропическое растение, эфирное масло, сильно пахнущие духи. Что мне было 40 лет назад посмотреть.
А Лопахин-то, оказывается, надушился! Не портянками пахнет от него, а парикмахерской. В советское время сказали бы — “Шипром”. Он надушился, у него надежды, он хочет произвести хорошее впечатление, да-а-а…

ЧЕХОВ — НЕМИРОВИЧУ
2 ноября 1903. Ялта
Если бы он (Станиславский) взял Лопахина... Ведь если Лопахин будет бледен, то пропадут и роль и пьеса.

Он все еще надеется, интригует, просит. Потом, расставшись с надеждой, что главная роль будет сыграна верно, начинает от отчаянья заботиться о деталях.

ЧЕХОВ — О.Л.КНИППЕР-ЧЕХОВОЙ
27 ноября 1903. Ялта
Дусик, собачка нужна в 1-м акте мохнатая, маленькая, полудохлая, с кислыми глазами, а Шнап не годится.

Поэтический театр!

* * *

Пьеса идет два часа. А в жизни — проходит все лето. В ожидании торгов как-то жили, ели, пили, пели, бал успели дать. А после торгов паковались — это дело долгое: книги, сервизы... За эти дни они обсудили будущее. И когда Раневская говорит о своей жизни в Париже на пятнадцать тысяч (да здравствует бабушка!), никто не удивляется и не возмущается, именно потому, что и отъезд, и деньги — все обсуждено сто раз, как все в этой семье обсуждается по сто раз.
Единственный экспромт (тоже, быть может, обсужденный и спланированный дамами) — внезапная, хоть и не первая, попытка принудить Лопахина сделать предложение. И только его отказ вызывает яркую реакцию (Варя рыдает). Все остальное — без страстей, без споров, ибо давно решено.
…На сцене в IV (последнем) акте тихо, спокойно. Даже старый Фирс умирает без криков, без речей, тихо — будто засыпает.
Трудно понять, как может быть такой финал — без кинжалов, объятий, проклятий, без стрельбы и без свадебного марша.
Только вот публика почему-то плачет.

ОЛЬГА КНИППЕР — ЧЕХОВУ
19 октября 1903. Москва
Какой вчера был треволнительный день, дорогой мой, любимый мой! Уже третьего дня я поджидала пьесу и волновалась, что не получила. Наконец вчера утром, еще в постели, мне ее принесли. С каким трепетом я ее брала и развертывала — ты себе представить не можешь! Перекрестилась трижды. Так и не встала с постели, пока не проглотила ее всю. В 4-м акте зарыдала.

Телеграмма.
СТАНИСЛАВСКИЙ — ЧЕХОВУ
21 октября 1903. Москва
Чтение пьесы труппе состоялось. Исключительный, блестящий успех. Слушатели захвачены с первого акта. Каждая тонкость оценена. Плакали в последнем акте.

СТАНИСЛАВСКИЙ — ЧЕХОВУ
22 октября 1903. Москва
Боюсь, что все это слишком тонко для публики. Тем не менее успех будет огромный… Я боялся, что при вторичном чтении пьеса на захватит меня. Куда тут!! Я плакал, как женщина; хотел, но не мог сдержаться.

ТАЙНЫ ЧЕХОВА

Главный герой — конечно, Лопахин. Этому полное подтверждение в письмах автора к Немировичу, Станиславскому, Книппер. Чехов умолял, интриговал — готов был на все, лишь бы купца играл Станиславский.
А кто здесь Чехов? Петя-революционер?
ПЕТЯ. Человечество идет к высшей правде, к высшему счастью, какое только возможно на земле, и я в первых рядах!
ЛОПАХИН. Дойдешь?
ПЕТЯ. Дойду… или укажу другим путь, как дойти.
Нет, это скорее Ленин. Чехов на вождя не похож.
А может, Чехов — Гаев? Бездельник, проевший состояние на леденцах? Нет, конечно. Чехов — работяга. Может, тут его вовсе нет?
Автор почти всегда есть, но мы не всегда его видим, не всегда опознаем. Авторы иногда нарочно прячутся. Онегин — Пушкин? В какой-то степени. Коля Ростов — Толстой? В большой степени. Мастер — Булгаков, безусловно.
Лопахин — Станиславский? Нет, еще больше! — это Чехов. Ему, конечно, ужасно хотелось, чтобы его сыграл Сам. Он (Антон Павлович) торговал в лавочке и хочет доказать, что это ничего не значит; и Станиславскому (который сам из купцов) пишет о Лопахине: “Лопахин, правда, купец, но порядочный и мягкий человек во всех смыслах, держаться он должен вполне благопристойно, интеллигентно”. Это написано абсолютно серьезно, без юмора, без подтекста. Это авторское указание артисту, прямой авторский взгляд на героя. На себя?
Лопахин больше, чем главный герой. Это Чехов. Слишком много совпадений. Сын и внук рабов. Битый отцом. Покупатель имения.

***

Первая реплика “Вишневого сада” — его, Лопахина. С него начинается. А он начинает с себя:
ЛОПАХИН. Когда я был мальчонком лет пятнадцати, отец мой покойный — он тогда здесь на деревне в лавке торговал — ударил меня по лицу кулаком, кровь пошла из носу... он выпивши был.
Лопахин начинает с самого важного. Не с денег! С интимного — с того, что мучит всю жизнь.
Лопахин об отцовских побоях рассказывает горничной Гаева. Зачем? Трудно представить, чтобы миллионер делился с чужой прислугой воспоминаниями, как его отец бил.
С рассказа об отцовских побоях, с этой невозможной, мучительной интимности начинается пьеса. И никакого влияния на развитие событий этот факт не окажет. Это ружье не выстрелит. Зачем сказал? И кому?! Гордиться тут нечем. Сочувствия у служанки он не ищет. Это вырвалось неизвестно зачем. Вырвалось, потому что сидит в душе всю жизнь.
В I акте:
ЛОПАХИН. Отец ударил меня по лицу кулаком, кровь пошла из носу.
Во II акте:
ЛОПАХИН. Мой папаша был мужик, идиот, ничего не понимал, меня не учил, а только бил спьяна, и все палкой.
В III акте:
ЛОПАХИН (о себе). …битый, малограмотный Ермолай, который зимой босиком бегал, купил имение…
Догадавшись о Лопахине, стал искать подтверждений. Нашлось больше, чем мог предположить.
Старший брат Чехова в своих “Воспоминаниях” пишет о частых побоях: “Покойный Антон Павлович прошел из-под палки эту беспощадную школу целиком и вспоминал о ней с горечью всю свою жизнь. Ребенком он был несчастный человек”.
Лопахин трижды говорит о побоях — в первом, втором и в третьем актах. Чехов — мастер прозы, гений короткого (кратчайшего) рассказа, знал цену каждому слову, лишних слов не писал. Он не стал бы попусту три раза повторять одно и то же. Но каждый раз, когда Лопахин волнуется, теряет контроль над собой, из него лезет рассказ о детских мучениях.
Если б Чехов писал о каком-то выдуманном купце Лопахине — вроде песни про купца Калашникова — ничего личного, лубок: белы груди, черны очи, бурушка-косматушка, силушка богатырская...
Если б Лопахин был выдуман — разбитый нос был бы просто некой деталью, условно-шаблонное тяжелое детство. Но если это о себе — то нет более жгучего воспоминания, чем родительские побои.
С этого, самого жгучего, чего о себе никто не рассказывает (а уж ненавидящий публичность Чехов — тем более), — с этого он начинает свою последнюю (предсмертную) пьесу. С себя! С того, что не может быть высказано публично, но и забыто быть не может, и покою не дает. И вот — хоть через персонаж скажу! Но это значит, что персонаж этот — я.

ЧЕХОВ — Ал.П.ЧЕХОВУ (брату)
2 января 1889. Москва
Деспотизм и ложь сгубили молодость матери. Деспотизм и ложь исковеркали наше детство до такой степени, что тошно и страшно вспоминать. Вспомни те ужас и отвращение, какие мы чувствовали, когда отец…

***

Лопахин не хочет жениться на Варе. Обещал и — не смог.
Возможно, он упрямо избегает брака, потому что в детстве досыта нагляделся на семейную жизнь.
В пьесах Чехова — ни одной счастливой семьи. Ни одного счастливого брака.
В “Чайке” Аркадина живет с любовником. А он, попользовавшись юной Ниной, бросает ее и возвращается к Аркадиной; впрочем, как говорит Треплев, он “как-то ухитрялся и тут и там”. Маша, преодолев отвращение, выходит за учителя, но не любит ни мужа, ни ребенка от этого мужа. И мать Маши не любит своего мужа, хочет жить с доктором, пусть бы и во грехе.
В “Чайке” Чехов — сразу и Тригорин и Дорн: писатель и врач. Все трое (включая Чехова) холосты.
В “Иванове” герой не любит жену. А когда та умерла от чахотки, собрался было жениться на молодой, да застрелился перед самым венчанием; невеста уже в церкви ждала. А родители невесты, не скрывая, презирают друг друга.
В “Дяде Ване” Елена Андреевна не любит мужа, готова изменить, оба несчастны, он мучает ее капризами.
В “Трех сестрах” Андрей женится на Наташе по страсти, но очень скоро начинает сбегать из дому и напиваться, и говорит гениальную фразу: “Жениться не нужно, потому что скучно”. А полковник Вершинин, командир артиллерийской бригады — замечательный, умный, добрый, — доведен семейной жизнью до того, что входит в дом любовницы со словами: “Жена опять отравилась”. Она у него регулярно кончает с собой после безобразных скандалов. И это для него уже перестало быть стыдной тайной, он говорит об этом открыто.
И героиня предсмертной пьесы не стесняется родных и прислуги:
РАНЕВСКАЯ. Я вышла замуж за человека, который делал одни только долги. Муж мой умер от шампанского — он страшно пил, и, на несчастье, я полюбила другого, сошлась, и как раз в это время — это было первое наказание, удар прямо в голову — вот тут, на реке утонул мой мальчик, и я уехала за границу, совсем уехала, чтобы никогда не возвращаться, не видеть этой реки… Я закрыла глаза, бежала, себя не помня, а он за мной... безжалостно, грубо. И там он обобрал меня, бросил, сошелся с другой, я пробовала отравиться... Так глупо, так стыдно...
И женщины в его пьесах несчастны, и мужчины. Герой “Трех сестер”, женатый полковник, полюбил замужнюю и жалуется ей:
ВЕРШИНИН. Если послушать здешнего интеллигента, штатского или военного, то с женой он замучился, с домом замучился, с имением замучился... Русскому человеку в высшей степени свойственен возвышенный образ мыслей, но скажите: почему он с детьми замучился, с женой замучился? А почему жена и дети с ним замучились? …У меня дочь больна немножко, а когда болеют мои девочки, то мною овладевает тревога, меня мучает совесть за то, что у них такая мать. О, если бы вы видели ее сегодня! Что за ничтожество! Мы начали браниться с семи часов утра, а в девять я хлопнул дверью и ушел.
Умный, добрый, несчастный полковник Вершинин знает, что он не один такой.
Умный, добрый, несчастный (мечтал стать профессором или музыкантом, а стал чиновником) Андрей знает, что он не один такой.
И каким-то образом свою мучительную жизнь они передают будущим поколениям.
АНДРЕЙ. Отчего мы, едва начавши жить, становимся скучны, серы, неинтересны, ленивы, равнодушны, бесполезны, несчастны... Только едят, пьют, спят, потом умирают... родятся другие, и тоже едят, пьют, спят и, чтобы не отупеть от скуки, разнообразят жизнь свою гадкой сплетней, водкой, картами, сутяжничеством, и жены обманывают мужей, а мужья лгут, делают вид, что ничего не видят, ничего не слышат, и неотразимо пошлое влияние гнетет детей, и искра Божия гаснет в них, и они становятся такими же жалкими, похожими друг на друга мертвецами, как их отцы и матери...

***

Это проблемы не персонажа. Это глубокие личные проблемы автора. Он — врач, и в каждой пьесе у него врач. В “Дяде Ване” — доктор Астров.
АСТРОВ. Видишь, я пьян. Обыкновенно я напиваюсь так один раз в месяц. В таком состоянии становлюсь нахальным и наглым до крайности. Я берусь за самые трудные операции и делаю их прекрасно… И верю, что приношу человечеству громадную пользу… (Закрывает рукой глаза и вздрагивает.) В великом посту у меня больной умер под хлороформом.
Под наркозом. Значит — во время операции. Значит — под ножом. Значит, очень может быть, виноват. И уж точно — чувствует себя виноватым.
Напившись — восхищается собой, своим мастерством. Это почти мания величия: “верю, что приношу человечеству громадную пользу”. И вдруг чувство вины бьет его с такой силой, что он вздрагивает.
В “Трех сестрах” — доктор Чебутыкин, у него запой.
ЧЕБУТЫКИН (угрюмо). Черт бы всех побрал... подрал... Думают, я доктор, умею лечить всякие болезни, а я не знаю решительно ничего, все позабыл, что знал, ничего не помню, решительно ничего. В прошлую среду лечил женщину — умерла; и я виноват, что она умерла. Да... В голове пусто, на душе холодно. Может быть, я и не человек, а только делаю вид; может быть, я и не существую вовсе. (Плачет.) О, если бы не существовать! …Говорят, “Шекспир! Вольтер!..” — я не читал, совсем не читал, а на лице своем показал, будто читал. И другие тоже, как я. Пошлость! Низость! И та женщина, что уморил в среду, вспомнилась... и все вспомнилось, и стало на душе криво, гадко, мерзко... пошел, запил...
Почему в пьесах доктора Чехова врачей мучает одна и та же вина?
...Только в “Вишневом саде” нет врача. Потому что в этой пьесе роль Чехова взял Лопахин.
Чехов — работяга.

ЧЕХОВ — СУВОРИНУ
9 декабря 1890. Москва
Хорош Божий свет. Одно только не хорошо: мы. Работать надо, а все остальное к черту. Главное — надо быть справедливым, а остальное все приложится.

И Лопахин — работяга.
ЛОПАХИН. Я встаю в пятом часу утра, работаю с утра до вечера, и я вижу, какие кругом люди. Надо только начать делать что-нибудь, чтобы понять, как мало честных, порядочных людей... Когда я работаю подолгу, без устали, тогда мысли полегче, и кажется, будто мне тоже известно, для чего я существую. А сколько, брат, в России людей, которые существуют неизвестно для чего.
Работа, справедливость — очень важно. Но гораздо важнее другое.

ЧЕХОВ — ЭРТЕЛЮ
11 марта 1893.
Мой дед и отец были крепостными у Черткова, отца того самого Черткова...

Через десять лет точно эти самые слова скажет о себе Лопахин.
ЛОПАХИН (Раневской). Мой отец был крепостным у вашего деда и отца... Я купил имение, где дед и отец были рабами...

***

ФИРС. Сушеную вишню возами отправляли в Москву и Харьков.
Это на север и на юг, если из Мелихова.
А откуда взялся Лопахин? Лопатины в России есть, много. А Лопахин хоть и звучит совершенно по-русски…
Чехов мечтал об усадьбе долго. Помещиком стал (за 10 лет до “Вишневого сада”), купив Мелихово; одного лесу 160 десятин! Отец и дед были рабами, а он — купил имение! (По грандиозности переворота это, пожалуй, сильнее, чем из советского аспиранта — в олигархи.) И было бы неудивительно, если бы купец в предсмертной пьесе звался Мелиховым. Но это было бы слишком откровенно, слишком напоказ.
Поместье он купил на реке Лопасня, и станция железной дороги рядом — Лопасня (ныне город Чехов). И река для него была очень важна — больше всего на свете он любил удить рыбу.
Лопасня — Лопасин, но это не очень благозвучно, с присвистом. И получился Лопахин. Он сделал себе псевдоним из своей реки.

***

ЧЕХОВ — СУВОРИНУ
25 ноября 1892. Мелихово
Поднимите подол нашей музе, и Вы увидите там плоское место. Вспомните, что писатели, которых мы называем вечными и которые пьянят нас, имеют один общий и весьма важный признак: они куда-то идут и вас зовут туда же. И вы чувствуете всем своим существом, что у них есть какая-то цель. Лучшие из них реальны и пишут жизнь такою, какая она есть. Но от того, что каждая строчка пропитана, как соком, сознанием цели, вы, кроме жизни, какая есть, чувствуете еще ту жизнь, какая должна быть, и это пленяет вас. А мы? Мы пишем жизнь такою, какая она есть, а дальше — ни тпррру ни ну... У нас нет ни ближайших, ни отдаленных целей, и в нашей душе хоть шаром покати. Политики у нас нет, в революцию мы не верим, Бога нет, привидений не боимся... Кто ничего не хочет, ни на что не надеется и ничего не боится, тот не может быть художником... Я не брошусь, как Гаршин, в пролет лестницы, но и не стану обольщать себя надеждами на лучшее будущее. Не я виноват в своей болезни, и не мне лечить себя, ибо болезнь сия, надо полагать, имеет свои скрытые от нас хорошие цели и послана недаром...

Что это: оптимизм? пессимизм?
Это — вера, что испытания нам посланы недаром. Мы заслужили.
И кажется, еще немного, и мы узнаем, зачем мы живем, зачем страдаем. Если бы знать, если бы знать! — тогда есть смысл в страданиях. Легче, если знаешь ради чего. А иначе — просто мучаешься, как собака, сбитая машиной. Она лежит на асфальте переломанная, не скулит, плачет, и никто не останавливается, чтобы помочь.

ДВА-ТРИ ГОДА НАЗАД Я ЖЕНИЛСЯ

ЧЕХОВ — МАРИИ ЧЕХОВОЙ (сестре)
8 марта 1903. Ялта
Ольга писала, что вы перебираетесь в дом Коровина.

ОЛЬГА КНИППЕР — ЧЕХОВУ
4 марта 1903*. Москва
Милый мой, ты выражаешь неудовольствие по поводу того, что официально не оповестили тебе новый адрес. Но, Дусик, я в стольких письмах писала, что переезжаем на Петровку, только номера не писала, потому что сама не знала. Как же так? Ты просто, верно, невнимательно прочитываешь письма.
* Письма здесь расставлены по датам “для Чехова”. Он сперва послал свое от 8 марта, а потом получил письмо Книппер от 4 марта. И т.д.

ЧЕХОВ — ОЛЬГЕ КНИППЕР
10 марта 1903. Ялта
И грустно, и немножко досадно, что ты и Маша держите меня в неизвестности: переехали вы на новую квартиру или нет еще? И где этот дом Коровина?

ОЛЬГА КНИППЕР — ЧЕХОВУ
7 марта 1903. Москва
Сейчас была в новой квартире. Спальня у нас очаровательная — светлая, розовая. Квартира хорошая, воздуху много будет, солнца.

ЧЕХОВ — ОЛЬГЕ КНИППЕР
14 марта 1903. Ялта
Сегодня получаю от тебя письмо, чудесное описание новой квартиры, моей комнаты с полочкой, а адреса нет. Умоляю, голубчик, пришли адрес!

ЧЕХОВ — ОЛЬГЕ КНИППЕР
21 марта 1903. Ялта
Твое последнее письмо просто возмутительно. Ты пишешь, что “в скольких письмах писала, что переезжаем на Петровку, дом Коровина”, между тем все твои письма целы… Мне оставалось думать, что вы перебрались в Пименовский переулок. Я так и знал, что я же окажусь виноватым. С этим адресом была в течение двух недель такая обида, что до сих пор успокоиться не могу. Ты пишешь, что я невнимательно читаю твои письма. Я привезу все твои письма, и ты сама увидишь, что ни одно письмо не пропало, и что ни в одном нет адреса.

ОЛЬГА КНИППЕР — ЧЕХОВУ
19 марта 1903. Москва
Что же трагедия с адресом кончилась, наконец-то, милый мой? Ты успокоишься? Повторяю, что я писала тебе несколько раз, что дом Коровина на Петровке.
Не очень-то ласковое письмо от любящей жены к больному мужу. Кажется, видишь поджатые губы, слышишь раздраженный голос... Слово "трагедия" по отношению к адресу звучит как издёвка.

ЧЕХОВ — ОЛЬГЕ КНИППЕР
23 марта 1903. Ялта
Ты сердишься на меня из-за адреса, все уверяешь, что писала, да будто еще несколько раз. Погоди, я привезу тебе твои письма, ты сама увидишь, а пока замолчим, не будем уже говорить об адресе.
Но беда (которую он чувствовал) была, конечно, не в названии улицы, не в номере дома. Беда была в непосильной высоте.

ОЛЬГА КНИППЕР — ЧЕХОВУ
5 апреля 1903. Москва
Лестницы не бойся. Спешить некуда, будешь отдыхать на поворотах, а Шнап будет утешать тебя.
Утешать отдыхающего на поворотах Чехова назначен Шнап (такса). Спешить на этом свете Чехову уже было некуда.

ЧЕХОВ — ОЛЬГЕ КНИППЕР
11 апреля 1903. Ялта
Думаю, что теперь в Москве мне будет удобно. Есть своя комната — это очень важно. Но вот беда: подниматься по лестнице! А у меня в этом году одышка. Ну, да ничего, как-нибудь взберусь.

ЧЕХОВ — СУВОРИНУ
25 апреля 1903. Москва
Зимой мне нездоровилось; был плеврит, был кашель, а теперь ничего, все благополучно, если не говорить об одышке. Наши наняли квартиру на третьем этаже, и подниматься для меня — это подвиг великомученический.
То, что сегодня называют “высокий первый этаж”, раньше называлось бельэтаж. Поэтому третьим этажом Чехов называет нынешний четвертый. Если вспомнить, какие тогда были потолки (всегда больше 3,5 метров), — этот “третий” по-нашему, минимум пятый. Без лифта.

ЧЕХОВ — Е. ЧЕХОВОЙ
28 апреля 1903. Москва
Милая мама, я в Москве, жив и здоров, чего и Вам желаю. Квартира очень хороша. Живут наши очень высоко, на третьем этаже, так что подниматься мне приходится с большим трудом.
Мог бы сказать “мы живем”, а сказал “живут наши”.

ЧЕХОВ — КУРКИНУ
30 апреля 1903. Москва
Мой адрес — Петровка, дом Коровина, кв. 35. Это против Рахмановского переулка, во дворе прямо, потом направо, потом налево, потом подъезд направо, третий этаж. Взбираться мне очень трудно, хотя и уверяют, что лестница с мелкими ступенями.
Это уж совсем чужим людям жалуется. Значит, доведен до крайности.

ВОСПОМИНАНИЯ ИВАНА БУНИНА
В мае бывал у Чеховых на Петровке и удивлялся, как они могли так высоко снять квартиру, на третьем, то есть, по-заграничному, на четвертом этаже. Ему очень тяжело было подыматься.

ВОСПОМИНАНИЯ ДОЧЕРИ ГИЛЯРОВСКОГО
Из частых бесед с матерью я узнала, что здоровье Антона Павловича внушает серьезную тревогу, что дни его буквально сочтены. Отец получил записку, в которой Антон Павлович сообщил, что хочет его повидать и собирается зайти завтра. Был теплый майский день. Я открыла дверь и увидела незнакомого человека. Он сказал, что внизу, на лестнице, какой-то господин в пенсне ожидает кого-нибудь из семьи Гиляровских. Мы спустились на площадку под нами. Там, на скамейке, тяжело дыша и кашляя, сидел Антон Павлович. Бледное, покрытое испариной, лицо, и в полумраке он выглядел очень похудевшим, осунувшимся. Он смотрел на нас своими ясными глазами, несколько раз кашлянул и, комкая в руках платок, тихо, точно стесняясь, сказал отцу, что смог взойти только на половину лестницы — подняться на третий этаж у него не хватило сил. Отец послал меня за водой. Я быстро принесла стакан и молча стояла перед друзьями. Оба они сознавали, что видятся в последний раз.

ЧЕХОВ — ДЕДЛОВУ
10 ноября 1903. Ялта
Вы не женаты? Отчего? — извините за вопрос. Года 2-3 назад я женился и очень рад; мне кажется, что жизнь моя изменилась к лучшему.
Человек, который уверен, не станет писать “мне кажется”. Ошибка в один год ничего не значила бы во фразе “я женился 32-33 года назад”. А если так недавно, то ошибка в целый год…
Осенью уехал в Ялту. И снова мучения. Снова не может допроситься простейших вещей.

ЧЕХОВ — МАРИИ ЧЕХОВОЙ (сестре)
15 ноября 1903. Ялта
Сегодня уже 15-е, а нет ни валенок, ни бумаги, которую я жду с самого сентября. Настроение такое, что я даже боюсь письма писать, чтобы не нагрубить.

ЧЕХОВ — ОЛЬГЕ КНИППЕР
16 ноября 1903. Ялта
Не писал тебе так долго, потому что был сильно не в духе и боялся наговорить в письме глупостей. Если не высылали еще валенок и бумаги, то и не высылайте. У меня характер несносный, прости меня.

ЧЕХОВ — ОЛЬГЕ КНИППЕР
17 ноября 1903. Ялта
Сижу без бумаги. Испытываю мучительное раздражение уже недели три. Ну, будь здорова, господь с тобой.
Почта работала быстрее, чем теперь, но два с половиной месяца он не может допроситься бумаги и валенок. Ежедневные надежы разрушает приход почтальона. Чехов вдобавок смешон: что, опять нет посылки? — Нету, вашего благородие, едет-с.

ЧЕХОВ — ОЛЬГЕ КНИППЕР
25 ноября 1903. Ялта
Не скупись, старайся, чтобы шуба была полегче: ведь мне и в пальто теперь тяжеловато.
В Москву! в Москву! в Москву! вернулся к той же окончательно непосильной лестнице.

ЧЕХОВ — БЕЛОУСОВУ
29 декабря 1903. Москва
Дорогой Иван Алексеевич, было бы весьма приятно и интересно повидаться с Вами, но как это сделать, чтобы не заставлять Вас с Вашим ревматизмом понапрасну взбираться ко мне на 25-й этаж? Меня лестница замучила.
Третий этаж кажется Чехову уже 25-м. Глядя, как мучается человек, можно было бы пожалеть. За восемь месяцев можно было бы сменить квартиру. Но жене нравится эта.

ЗАНАВЕС

А почему ж “комедия”? Может, это потому, что автор, пока писал, много смеялся. Ведь он писал роли на своих друзей, знакомых. Он предвкушал, какие штуки будут откалывать знаменитые артисты. Летом (за год до смерти) Чехов еще позволял себе развлечься, давал знаменитому артисту Художественного театра медицинские рекомендации.

ЧЕХОВ — ВИШНЕВСКОМУ
10 июня 1903. Наро-Фоминское
Милый Александр Леонидович, Вы уже по опыту знаете, как вредны для Вас возбуждения, те самые, которые Вы описываете в Вашем письме; разве Вы забыли, как два года назад перед каждым спектаклем во время грима трое рабочих должны были затягивать Вам веревкой половые органы, чтобы во время спектакля не лопнули брюки и не случился скандал?

А может быть, “комедия” — это привет Пушкину, который трагедию “Борис Годунов” назвал “Комедией о настоящей беде Московскому царству”. И “Вишневый сад” — комедия о настоящей беде Московскому царству. Или — о предстоящей беде.
...Чехов прощается. Сейчас опустится занавес. Имение продано. Персонажи уезжают — исчезают в иной мир. Во всяком случае, мы больше их не увидим.
А последний, вроде бы оставшийся — его бросили как собаку — умирает без помощи, без участия, без духовного напутствия — в одиночестве. Умирает — то есть перестает быть человеком. И сцена пуста, ибо на ней нет ни души. А тело, если и видно, — то это не более живой предмет, чем многоуважаемый шкаф.
Возможно, что это единственная в мире пьеса, где в финале пусто.
И от них, от того мира, который был так прекрасен, не осталось ничего.
...После премьеры прожил полгода.
И уже сто с лишним лет весь мир — французы, итальянцы, немцы, англичане, японцы, американцы, венгры, поляки, чехи, прибалты, грузины (товарищ Сталин перечислил бы здесь сто национальностей) — весь мир ставит эти пьесы, потому что они полны тайн. Хотя русским школьникам они кажутся ужасно скучными.

***

Автор умер в 1904-м, потом две-три революции (1905 и 1917), потом 1937, 1941…
Место, где мы живем, по-прежнему называется Среднерусская возвышенность, но все чаще кажется, что это низменность.
Ах, флора там все та же,
Да фауна не та.

P.S. “Вишневый сад” — пьеса старая, а никто не знает, о чем. А она без всяких подтекстов — прямо и открыто: о вишневом саде, о том, как Лопахин (Чехов) его купил. Предсмертная. О себе.

ЧЕХОВ — СУВОРИНУ
28 февраля 1892. Москва
Третьего дня я был в имении, которое покупаю. Впечатление ничего себе. Дорога от станции до имения все время идет лесом. Дом новый, крепкий... Мой кабинет прекрасно освещен сплошными итальянскими окнами... Сад и парк хороши.
Покупать имение скучно. Это раздражающая пошлость. Все время я делал глупости и среди пошляков чувствовал себя непрактическим дураком, который берется не за свое дело. Я рыскал по всякого рода паразитным учреждениям и платил вдвое больше, чем рассчитывал (земельные комитеты, архитектурно-планировочные управления, взятки — как это все знакомо. — А.М.).
Формальности по покупке обошлись мне дороже тысячи рублей. Продающий мне имение, шалый человек, из страха, что я могу отлынуть, все время лгал мне и в крупном и в мелочах, так что каждый день я делал открытия. Имение его оказалось все в долгах, и я должен был платить эти долги… Слава Богу, за квартиру и за дрова уже не платить. Лесу у меня 160 десятин, и дров хватит.

Через все жалобы звенит счастье: я купил! Одного лесу 175 гектаров!