УНЕСЁННЫЙ ВЕТРОМ. Валерия Новодворская – о Илье Эренбурге

Валерия Ильинична Новодворская, до и после тюрьмы

Илья Эренбург

Мы дошли до самого края Серебряного века, закончившегося для России в 1917 г., холодной и злой осенью, когда окончательно облетели все вишневые сады и черная невская вода смыла все следы теплой, обыденной, человеческой жизни.

Последний европеец

Но еще долго, не меньше десяти лет, отблеск ярких огней праздничной вселенной, оставшейся за западными границами, карнавальный шум Венеции и Парижа были видны и слышны в мрачной России, где погасли камины, свечи, лампочки и очаги.  У Джека Лондона в Северной глуши царило Белое Безмолвие.  Здесь, под созвездиями Зимы, под Полярной звездой, под заснеженным боком Большой Медведицы, было другое Безмолвие – Красное, наползавшее с 1928-го и затмившее небо окончательно к 1934 г.

Илья Эренбург был одним из последних гастролеров, вывозивших в холодную и голодную Москву звенящий и сверкающий праздник Парижа.  Безумно талантливый юноша, угрюмый муж с солнечными всплесками несоветского, дооктябрьского дара, желчный старик, мудрец и пророк, сумевший определить и назвать оттепель и донесший до ее весеннего берега вопль и стон Большого террора - это все он, бывший парижский Пьеро для советских буден.

На нем лежал отпечаток беспокойного гения еврейского народа.  В 1922 г. он предсказал Холокост.  И тогда же нарисовал основные черты сталинизма как добровольного целования наручников.  У него не было ни рожек, ни хвоста, его не убили за сапоги бандиты в холодном и голодном СССР 20-х годов, но это, конечно, был он: Учитель, великий провокатор, только не Хулио Хуренито и не из Мексики.  Он мог бы считаться вторым Шолом-Алейхемом, но ему был внятен весь широкий мир, а не только Касриловка (и в Вене, и в Нью-Йорке – все она);  он познал не только евреев, и не только их мессидж он транслировал, но и мессидж русских, немцев, французов, американцев, испанцев, европейцев…  И он был не так добродушен, как Шолом-Алейхем, он был желчен и злопамятен, он умел ненавидеть.  Он скажет в 1922 г. в ответ на будущие гетто и газовые камеры: «Запомни только: сын Давидов, филистимлян я не прощу, скорей свои цимбалы выдам, но не разящую пращу».  Так Илья Эренбург за 26 лет предсказал создание Государства Израиль и его непреклонные победы, победы мстителей, которые добровольно в газовые камеры не пойдут. Наконец, этот мощный прозаик был мощным поэтом, хотя у него не так много стихов.  Сквозь современность в нем проглядывали и Книга Иова, и Книга Экклезиаста, и Книга Бытия, и Песня Песней, и библейские псалмы.  Он был последним европейцем Советской России: небрежным, раскованным, блестящим, ироничным.  За ним опускается занавес, прямо за его спиной.  На много лет.  На десятилетия.  До 1991 г.  Железный занавес.  И нам уже не быть завсегдатаями кафе «Ротонда» на бульваре Монпарнас.

Илюшечка, вечный Илюшечка

Родился Илюша, Илья Григорьевич Эренбург, в приличной семье купца второй гильдии, в Киеве, в январе 1891 г.  Впрочем, вторая гильдия – это было так, наследственное.  К моменту рождения Илюшечки отец уже был инженером.  Семья была, конечно, абсолютно светская, так что свои немалые познания о хасидах, Иерусалиме, молитвах и иудейских праздниках мальчик почерпнул не дома.  Илюша был пылким, хотя и культурным ребенком.  Нежным и отчаянным.  Мальчишки с улицы и потом, в гимназии, не смели его дразнить и бить.  Он кидался один на пятерых, и это пугало.  Он был очень похож на Илюшечку, сына отставного штабс-капитана из «Братьев Карамазовых».  Сильный дух в слабом теле.  Агрессивный и застенчивый идеалист.  Но он не умер от чахотки.

Когда ему исполнилось пять лет, семья перебралась в Москву.  Отец получил должность директора Хамовнического пивоваренного завода.  Илья учился в 1-й московской гимназии.  Конечно, он со своим характером тут же впутался в революционные дела.  В 1905 г. этому крошке было 14 лет, а он уже стал членом революционного кружка, который вели начинающие эсдеки Коля Бухарин и будущий отец твердого червонца Гриша Сокольников.  Из той же гимназии, но из старших классов.  Так что из гимназии его выперли.  Из шестого класса.  Но мальчику было мало, мальчик пустился во все тяжкие.  В 1908 г. его арестовали (в 17 лет!), но выпустили до суда под надзор полиции.  Ему грозили и ссылкой, и каторгой.  При его манере выражаться парадоксами можно было и на каторгу загреметь.  Однако полиция не жаждала детской крови.  С ней всегда можно было договориться полюбовно.  Мальчику разрешили выехать за границу, якобы для лечения, под денежный залог, выплаченный отцом.  С глаз долой – из сердца вон.  В 18 лет, с 1909 г. Илья оказывается за границей.  И вот Париж, и наш поэт – в чашечке этого гигантского цветка, как Дюймовочка.  А в Париже живут Ленин, Каменев, Зиновьев, Троцкий.  Молодому революционеру следовало бы поступить под их начало.  Хотя бы к Луначарскому.  Он и пытается поработать с Троцким в Вене.  Но вся эта публика юноше очень не понравилась.  «Талмудисты», начетчики, фанатики.  Тоска зеленая. Тем паче мечтают о казарме.  Илья бросил их всех (юноша был очень умен) и засел за стихи.  Тут он встретил свою Прекрасную Даму.  Она была парижанка, хрупкая, изящная, как колибри.  И она была русская, знала литературу, умела восхищаться стихами и поэтами.  Ее звали Екатерина Шмидт. Они жили в гражданском браке, это было модно.  У них родилась дочь Ирина.  Илья дал ей свое имя. Ирина Эренбург, впоследствии писательница и переводчица, вся в отца.  Ранний ребенок, она родилась в 1911 г., папе было 20 лет.  Ирина доживет до 1997 г. и увидит все папины собрания сочинений, посмертную славу и шестидесятников - почитателей, считавших его своим патроном.

Но статус girlfriend Екатерине Шмидт быстро надоест, и она выйдет замуж за друга мужа – писателя Т. И. Сорокина.  А Илюша пишет стихи то в «Клозери де лиля», в этом знаменитом «Сиреневом кафе», то в «Ротонде».  Мир переживал последние годы беспечного и безоблачного счастья. А с какими людьми сошелся Илюша!  С Модильяни, с Пикассо, с Аполлинером!  «Русские обормоты» в парижских кафе котировались.  Илюша всегда мог даже выпи ть за счет щедрого Пикассо.  Жили эти дети гармонии бедно, но весело.  Эту обстановочку, шарм, дух времени братья Познеры сохранили в своем ресторане «Жеральдин» на Остоженке.  Тот, кто хочет выпить и закусить по-парижски, но недорого и в стиле ретро, чокаясь с Эренбургом, Хэмом и Пикассо, может это сделать даже сейчас.  В 1910 г. Эренбург издает сборник стихов за свой счет.  Но потом ему уже платят, и он издает по сборнику в год.  Его читает российская богема, блестящие постмодернисты последних дней российских Помпей: Мандельштам, Волошин, Брюсов, Гумилев, Ходасевич. Вот его компания, его аудитория.

Но залязгало ржавое железо Первой мировой войны, и все изменилось.  Поблекли краски, потускнел Париж.  Пылкий Илюша попытался вступить во французскую армию, но был признан негодным по состоянию здоровья.  Армии не нужны были хилые российские интеллигенты.

Тогда Илья становится военным корреспондентом «Утра России» и «Биржевых ведомостей».  Но в его статьях слишком мало красот, ура-патриотизма и милитаризма и слишком много «чернухи».  Эренбурга беспощадно кромсает цензура; ему надоела война, ура-патриотичный Париж, где надо ненавидеть бошей.  На всю жизнь Илья становится противником войны, пошлости, позы и фразы.  Он едет спасаться домой аккурат в 1917 г.  Сначала он застает хаос безумного Февраля (это он опишет потом в «Хулио Хуренито»: митинг воров, митинг министров настоящих, прошедших и будущих и митинг проституток.  Первый митинг требовал отменить замки, третий - увеличить тарифы).  Потом настанет якобинский Октябрь, по-идиотски серьезный, невыносимо пафосный, мрачный и голодный.  В Эренбурге не было ни капли романтизма, и он принял в штыки (то есть в злоязычные перья) и Февраль, и Октябрь.  Мудрый ироничный еврей, частичка цивилизации, видевшей Всемирный потоп, на дух не переносил революций.  Это в юности он писал с сарказмом о «сдобных и белых булочках», предпочитая им неистовство революционного ветра (юношеская трагедия «Ветер»: «Я отдал все, я нищ и светел. Бери, бери меня, ветер!»).  Сейчас ему очень хотелось съесть такую булочку, но где было ее взять?  Илюша пошел в атаку: писал в эсеровских газетах издевательские стихи и статьи почище Аверченко.  Но Аверченко писал в белом Крыму, а Эренбург – в красном Петрограде и малиновой Москве!  Конечно, за ним пришли.  Еле-еле он успел спастись от ареста и расстрела.  В 27 лет Эренбург был очень храбр.  И от этой не рассуждающей храбрости его не излечит даже Большой террор.  Сбежал Илюша в Киев, который брали все кому не лень, по очереди, в алфавитном порядке: белые, красные, петлюровцы.  И они были настолько заняты друг другом, что не замечали, к счастью, желчного поэта.

В Киеве Эренбург нашел себе жену, надежного друга, товарища на всю жизнь – художницу Любовь Козинцеву, сестру будущего режиссера Козинцева.  Был ли он влюблен?  Эренбург не очень любил реальных женщин, он искал идеала – прекрасных финикиянок, француженок, певчих птичек с Монмартра.  По-настоящему он был влюблен в Мадо, идеальную героиню Парижа и Сопротивления, свой персонаж из романа «Буря».  Но с женой они жили хорошо, по-человечески, хотя и без детей. Люба никогда не жаловалась и очень ценила великого писателя, которого подарила ей судьба.  Все они терпели, ценили и делили и невзгоды, и нужду, и страх.  Любить великого человека - все равно что в горящую избу войти . Были женщины в русских селеньях: кормили, лечили, ободряли, были и сиделками, и переписчицами.  Жены Волошина, Эренбурга; жена и любовница Пастернака, Зинаида и Ольга; жена Грина.  Было и страшнее: Надежда Яковлевна Мандельштам делила и ссылку, и голод, а Ольга Ивинская пошла за Пастернака в тюрьму.  Жену Грина посадили уже после его смерти.  Любовь Козинцева была из таких, ей нипочем было остановить на скаку не коня – Историю.  В 1919 г. Эренбурги едут в Коктебель к Волошину, подальше от ВЧК и Гражданской войны.  Но Илья непоседлив, и в 1920 г. его несет в Москву (через еще независимую Грузию).  И вот они в Москве, и, конечно, Эренбург первым делом загремел в ВЧК.  Он не боролся, он не противостоял, он не отрицал наличие советской власти - оно было очевидно.  Но он издевался и не верил - и это бросалось в глаза.  Однако на выручку подоспел старый знакомый, научный руководитель гимназического кружка юных большевиков Николай Бухарин, человек веселый и добрый.  Он был в чести, он был на коне.  Он выручил Эренбурга и даже трудоустроил его к Мейерхольду, в детскую секцию театрального отдела Наркомпроса.  Однако в Москве было холодно, голодно и неуютно.  И у Эренбурга рождается гениальный план: сохранить советский паспорт, а жить в Париже; писать о парижских делах в СССР, а о российских – для европейцев левого толка, но так, чтобы печатали и в СССР и платили деньги.  Работать, жить и зарабатывать деньги в Париже, а получать их в СССР и тратить опять-таки во Франции.  Великий комбинатор Остап Бендер одобрил бы этот план.  И ведь удалось поначалу!  Эренбурги едут в Париж, но там уже поселилась злая и голодная эмиграция, считавшая советский паспорт Ильи Каиновой печатью.  На него донесли как на советского агента.  И из любимого Парижа супругов выставили в Бельгию.  В отеле «Курзал» приморского городка Ла-Панн был написан в 1922 г. великий роман «Хулио Хуренито», написан всего за 28 дней.  Роман об Учителе, немного Дьяволе, немного провокаторе, и о таскавшихся за ним учениках: немце, французе, негре, американце и еврее.  Роман о великом слове «нет», главном слове человеческой истории, пароле вечно бунтующего еврейского народа.  Роман не предлагал свергать советскую власть.  Хуже – он над ней издевался.  Правда, издевался Эренбург надо всем.  Над войной, над «буржуазной действительностью».  В 31 год он одним прыжком достиг зенита, акме, зрелости дара.  Лучше «Хуренито» он уже ничего не напишет.  С 1922 г. начинаются также его самые лучшие, алмазные стихи, режущие по сердцу и разуму.  Потом он научится врать в статьях и очерках, даже в романах и эссе.  Но в стихах не будет врать никогда. Даже чтобы выжить.

Илья Эренбург, Густав Реглер и Эрнест Хэмингуэй, Испания, 1937

Свой среди чужих, чужой среди своих

А с «Хуренито» был чистый цирк.  Сначала его издал г-н Вишняк в своем «Геликоне» тиражом в 3 тысячи экземпляров.  Тираж разошелся в Берлине, а в Россию попали две или три штуки.  На них записывались в очередь, брали на ночь.  Эренбург сразу стал знаменит.  Бухарин был в восторге.  Правда, он-то все понял.  И где-то сказал, что роман, конечно, замечательный, но товарищу Эренбургу не сильно нравится коммунизм.  И он не шибко хочет его победы.  Каменев прочел с удовольствием. Ленину понравилось: во-первых, его изобразили Великим Инквизитором, и Хулио Хуренито его поцеловал; во-вторых, уж очень лихо и негативно была подана «империалистическая бойня».  Времена были еще вегетарианские: главное – мочить «буржуазную действительность», а антикоммунистическую фронду прощали.  Не прощали серьезного стремления бороться, хотя бы только на словах, что погубило Гумилева . А Эренбург, мудрый еврей, знал, что плетью обуха не перешибешь, и решил выжить при любой власти (но только подальше от нее, в холодке, в «Ротонде»).  Словом, в 1923 г. Эренбург получил тираж «Хуренито» на родине, с предисловием Бухарина, в 15 тысяч экземпляров. Это было много по тем временам.  И прибыльно.  Скормив большевикам свою антисоветчину, Эренбург бросился писать дальше и до 1927 г. накропал 7 романов, 4 сборника рассказов, 4 сборника эссе и 5 сборников стихов. Хотя очень талантливых вещей было немного: «Трест Д.Е.» (1923), «Тринадцать трубок» (1923) и, пожалуй, роман «Бурная жизнь Лазика Ройтшванеца». Но это уже 1928 г. «Люди, годы, жизнь» (1961–1965) и роман «Буря» (1947).  Все остальное осталось на дне времени, и читают это только студенты-филологи и литературоведы. «Трест Д.Е.» – это антиутопия, одна из первых. Жутковатый роман о гибели Европы.  Кончается роман так.  Сплошные леса, руины, сквозь которые растут кустарники.  И – «Перед порталом бывшей биржи сидел большой медведь и, глядя вдаль лазоревыми бездумными глазами, тщательно облизывал свои мозолистые, трудовые лапы».  И это ведь предвидел Эренбург!

Правда, так, скорее, кончит не Европа, а Евразия. Были бы медведи, а остальное все приложится.

Вначале писателю везло.  До 1924 г. они с женой жили в Берлине, но когда к власти во Франции пришел «левый блок», Эренбург получил разрешение жить в своей любимой стране и обосновался в Париже.  Но роман о еврее Лазике Ройтшванеце, который не может выжить нигде, тем паче в СССР, где столько вранья и показухи, где доносы и идеология (причем глупая), который ухитряется умереть на Святой земле, уже не прошел в печать.  У Бухарина была тяжба со Сталиным, и он отрекся от этих двух евреев – и от Ильи, и от Лазика.  Роман пойдет в печать только в 1989 г., после смерти автора, пролежав «в столе» более 60 лет.  В мире и в СССР темнело, волны фашизма и сталинизма захлестывали и богему.

Илья Эренбург у знамени центурии его имени

Листопад

С 1932 г. свинцовый ветер сталинщины подхватывает писателя и несет его на скалы соцреализма.  Больше нет свободы в парижских кафе, надо определяться с идеологией и халтурить.  Свободы нет и в Париже, потому что по пятам идут агенты ГПУ, чтобы Эренбург, упаси Бог, не стал «перебежчиком».  В 1932 г. писателю приходится стать парижским корреспондентом «Известий», ехать в Кузнецк и на «стройки пятилетки».  Пришлось навалять плохой роман «День второй», а в 1934-м – «Не переводя дыхания».  Критика в восторге: «попутчик» исправился, идет в нужном направлении.  Эренбург молча скрипит зубами: речь идет уже о жизни, его и Любы. А деться некуда – в Германию приходит фашизм.  Еврею там небезопасно.  Эренбург организовывает антифашистские конгрессы литераторов в Европе – все-таки это дает возможность не жить дома, рядом с Лубянкой. Начинается война в Испании, и Эренбург преображается: вот оно, настоящее, можно писать и не лгать.  «Покрылся кровью булочника фартук, огонь пропал, и вскинулось огнем все, что зовут Испанией на картах, что мы стыдливо воздухом зовем».

А страшный Крысолов с дудочкой – Сталин – задумывается, кого оставить, а кого увести: Кольцова или Эренбурга?  Расчетливый тиран не держал лишних.  Он выбрал одного писателя, одного поэта (Булгакова и Пастернака) и многое им позволял.  А Мандельштам оказался лишним и погиб.  К тому же его антисталинские стихи Сталин прочел, в отличие от «Реквиема» Ахматовой.  Сталинское неведение спасло ей жизнь. Теперь Сталину нужен был эссеист, журналист, публицист, свой в доску для Европы.  Визитная карточка Москвы.  Кольцов был глупее и фанатичнее, у него были все шансы.  Но Эренбург, строптивый Эренбург, был талантливе е. Писатель, поэт, друг Пикассо и Аполлинера.  И выбор пал на него, под нож пошел Кольцов.  Эренбург рисковал жизнью: ничего не подписывал против «врагов народа» во время Большого террора.  Его заставили сидеть на процессе «правотроцкистского блока» и смотреть на осуждение его покровителя Николая Бухарина.  Он сидел, но писать о процессе отказался.  Он, собственно, шел на смерть, как и Пастернак.  Но Сталин стерпел это от обоих.  Они были нужны живыми советской пропаганде.

Илья Эренбург на Нюрнбергском процессе

Сын Давидов

К счастью, Эренбурга не было в СССР (бывал наездами) до 1940 г.  Но его Францию захватили немцы, и пришлось вернуться.  Эренбург становится германофобом: немцы преследуют евреев и насилуют Францию.  Писатель создает реквием по убитым соплеменникам, и никто так не написал про Холокост.  «За то, что зной полуденный Эсфири, как горечь померанца, как мечту, мы сохранили и в холодном мире, где птицы застывают на лету, за то, что с нами говорит тревога, за то, что с нами водится луна, за то, что есть петлистая дорога и что слеза не в меру солона, что наших девушек отличен волос, не те глаза и выговор не тот, нас больше нет. Остался только холод.  Трава кусается, и камень жжет» (1944).  Не обошлось без печальных советских парадоксов.  Эренбург был настоящим антифашистом, не ситуативным.  В 1940 г. он пишет роман «Падение Парижа», о захвате его любимого города, о «фрицах», то есть «бошах», о предателях Петене и Лавале.  Но действовал пакт Молотова-Риббентропа!  И роман не печатали.  Напечатали в 1941 г.  И даже дали Сталинскую премию в 1942-м.  Идет война, и для улова союзников – США и Великобритании - нужен приличный антифашист.  Для фронта, для солдат нужен талантливый трибун.  Вот для этого Эренбургу и сохранили жизнь.  За годы войны Илья Григорьевич пишет полторы тысячи статей. Он популярен и на Западе, и в окопах: его статьи даже не пускают на самокрутки. Он напишет статью «Убей немца!».  Здесь его остановят «товарищи» из ЦК: это уже чересчур, не всякий немец – фашист, что скажут на Западе?  В 1947 г. Эренбург пишет «Бурю», о Сопротивлении во Франции и в СССР.  Французы ближе Эренбургу, он их знает больше, и они у него куда живее и подлиннее: Анна, Мадо.  А осенний Париж «засыпан золотом и пеплом».  Уровень Левитана.  И он дарит своей рабской стране песенку франк-тирера, макизара Мики. Песенку-упрек, песенку-урок.  И себе, и СССР. «Свободу не подарят, свободу нужно взять. Свисти скорей, товарищ, нам время воевать.  Уйдем мы слишком рано, до утренней зари.  На то мы партизаны и первые в цепи.  Другие встретят солнце и будут петь и пить.  И может быть, не вспомнят, как нам хотелось жить.  Нас жизни не состарить, любви не отозвать.  Свисти скорей, товарищ, нам время воевать.   Мы жить с тобой бы рады, но наш удел таков, что умереть нам надо до первых петухов».  Ох, это не только про войну.  Но в 1948-м и за это дадут Сталинскую премию.

И еще раз этот сын Давидов поставит жизнь на кон. В 1942 г. Эренбург становится членом ЕАК – Еврейского антифашистского комитета. И начинает собирать документы для «Черной книги» – свидетельства о Холокосте. Но в 1948 г. из-за конфликта с Израилем «Черную книгу» запретили, а набор рассыпали. Похоже, именно Эренбург сохранил рукопись, и она дошла до Израиля, где и вышла в 1980 г.  Да, Эренбургу «п овезло». Гитлер его ненавидел лично, звал «домашним евреем Сталина».  Распорядился поймать и повесить, но не пришлось. Сталин его сделал агитатором своего режима.  Большой грех: Эренбург подтвердил, что это немцы убили польских офицеров в Катыни, хотя ничего об этом не знал.  Стал он и депутатом Верховного Совета, и вице-президентом Всемирного совета мира. И в 1950 г. Ленинскую премию взял «за борьбу за мир».  Но он один из немногих (когда боролись с «космополитами» и раскручивали дело «врачей-убийц») не подписал письмо для оправдания депортации своего народа вместе с другими «именитыми евреями» (ручными).  Вместо этого он через Шепилова (который попутал Клима Ворошилова) написал письмо Сталину (3 февраля 1953 г.), где отговаривал его от антисемитских действий.  И Сталин отложил депортацию, а там вскоре отдал дьяволу душу. Эренбург один остался на свободе после разгрома ЕАК. Сталин стерпел его последнюю фронду и не санкционировал арест.

Но вот кончаются большие морозы, и наша синичка – Эренбург – первая почувствовала что-то. Еще до ХХ съезда этот пророк в 1954 г. пишет повесть «Оттепель». Вот вам и предсказание, и название. Повесть громили, но время арестов прошло. Назвать эпоху – это была большая честь.

Его громят и дальше. Даже за «Французские тетради». Но Сталина нет, вожди душат друг друга, и уже можно жить. А славы и денег Эренбург не ищет, и теперь он больше ничего не боится. Деньги есть, а славы больше и не бывает. В 1962 г. писатель яростно защищает от Хрущева художников типа Э. Неизвестного, выставивших в Манеже свой постмодернизм. Хрущев приказал Эренбурга не печатать годик-другой. В 1966 г. неугомонный старик с сердцем юноши защищает Даниэля и Синявского (подписывает письмо). Он еще успел все вспомнить и всем воздать (и Сталину тоже) в мемуарах «Люди, годы, жизнь». Последний том, седьмой, он не закончил. Этот том выйдет в следующую, более теплую оттепель, в 1987 г. Цензоры и редакторы рвали мемуары на части. Приходилось драться за каждую строчку.

31 августа 1967 г. Илья Эренбург ушел из жизни на Новодевичье кладбище, искупив свою слабость, взяв свою свободу, выиграв свою войну. До первых петухов горбачевской перестройки. И знаете, чего хотел перед смертью маститый советский прозаик, куда глядел этот волк, которого так сладко кормили? Конечно, в лес – в Париж, на Запад. Он это приготовил еще в 1947 г. Эпитафию себе на могилу. «Во Францию два гренадера… Я их, если встречу, верну. Зачем только черт меня дернул влюбиться в чужую страну? Уж нет гренадеров в помине, и песни другие в ходу, и я не француз на чужбине, – из этой земли не уйду. Мне все здесь знакомо до дрожи, я к каждой тропинке привык, и всех языков мне дороже с младенчества внятный язык. Но вдруг умолкают все споры, и я – это только в бреду, – как два усача-гренадера, на Запад далекий бреду. И все, что знавал я когда-то, встает, будто было вчера, и красное солнце заката не хочет уйти до утра».

Французские филологи считают, что лучшие стихи о Франции написал «русский обормот» Илья Эренбург.