Герцог Бэкингем (урожденный Джордж Вильерс) сразу после смерти любовника-короля Англии, попытался сделать любовницей Анну Австрийскую, а любовником её мужа Луи III

Публикуемое журналом новых концепций произведение столетней давности, посвященное ключевому герою Трех Мушкетеров, является интересным не только с литературной точки зрения, но также и потому, что в нем сочетается историческая и драматическая части, плавло соединенные друг с другом. Это учебник истории, по-современному скомпрессованный до пары страниц, переходящий в диалоги и описания сцен подобно новеллам, эпизодам драматических произведений и киносценатиям. Жанр, название которому, кажется, до сих пор не придумано. 

Что касается названия этой заметки, то первую часть содержащегося в нем утверждения - желания первого человека в Англии уже через несколько дней после кончины любовника и благодетеля короля Англии Якова I сделать своей любовницей королеву Франции Анну Австрийскую (роман, увековеченный романом ТРИ МУШКЕТЕРА) история подтверждает. Вторая часть этого утверждения - желание "self made duke" of Buckingham сделать одновременно с королевой любовником Короля Франции Луи XIII (который так же, как Яков Первый Английский имел гомосексуальные связи) - в характере не знавшего себе равных в дерзости Герцога. А с точки зрения международной политики был бы гениальным эротически-стратегическим шагом, так как в случае успеха объединение Англии и Франции в одно государство (учитывая традиции и нравы того времени) было бы

 

 

Первый Герцог Бекингем. Портрет Пауля ван Сомера.

Этот человек был воплощенная дерзость. С того дня, когда он, простой крестьянский парень, сумел привлечь своей необычайной красотой внимание короля Якова (славившегося пристрастием к миловидным юношам) и добиться должности виночерпия Его Величества, карьера Джорджа Вильерса являла собой цепь событий, каждое из которых свидетельствовало о злобной и непрерывно растущей надменности — следствии тщеславия и легкомыслия, свойственных его натуре.

Едва заручившись прочной королевской благосклонностью, он отличился тем, что влепил пощечину оскорбившему его знатному господину. Произошло это в присутствии повелителя и, следовательно, было расценено как проявление вопиющего неуважения к царственной особе. По закону этот поступок должен был караться отсечением кисти руки, нанесшей удар, однако сентиментальный король полагал, что такого симпатичного юношу нельзя подвергать столь суровому наказанию.

Король Англии Яков Первый Стюарт

 

Король Яков I на портрете Джона де Критца (1604)

то есть в то время, когда из короля Шотландии Якова VI он превратился в Короля Англии Якова I

Позднее, при Карле I, влияние Джорджа Вильерса на волю и разум короля сделалось еще больше, чем было при Якове, и нетрудно доказать, что в основном его-то выходки и превратились впоследствии в те ступени, по которым Карл Стюарт взошел на эшафот в Уайтхолле, чтобы оставить там свою голову.

Карл был подлинным мучеником и стал им, главным образом, из-за безрассудного, безответственного и нахального тщеславия Вильерса — этого потомка заурядных сельских сквайров, наделенного одной лишь смазливой физиономией, которая и помогла ему, став герцогом Бэкингемским, вознестись до положения первого английского дворянина.

Карл I на фрагменте портрета мастерской ван Эйка, 1638

Власть затуманила его рассудок, будто хмельное вино, и затуманила так сильно, что, по словам Джона Чемберлена, в скором времени в поведении Вильерса стали заметны признаки безумия — признаки, по которым современные психологи легко определили бы у него манию величия.

Он утратил чувство соразмерности, перестал уважать все и вся. И английское правительство, и чванливый испанский двор в равной мере служили этому выскочке мишенью для насмешек во время его позорной псевдоромантической мадридской эскапады. Но венец короля наглецов был возложен на его чело после трагикомического приключения, второй акт которого разыгрался как-то июньским вечером в садах Амьена на берегу реки Сомм.

За три недели до этих событий — точнее говоря, 14 мая 1625 года — Бэкингем прибыл в Париж в качестве чрезвычайного полномочного посла, которому надлежало сопровождать в Англию сестру французского короля, Генриетту-Марию, тремя днями ранее вышедшую замуж по доверенности за короля Карла.

Принцесса Генриетта-Мария до того, как попала к английскому двору и преобразилась, на портрете кисти Пурбуса (1615)

Портрет Генриетты Марии, королевы Англии, супруги Карла I. Мастерская Ван Дейка, 1630-е годы Если бы портрет Королевы был сделан после победы Кромвеля в революции пуритан, её одеяние было бы несравненно скромнее

Герцогу выпал очень удобный случай: он получил прекрасную возможность дать волю своему безумному тщеславию и всецело предаться страсти к роскоши и великолепию. Пышность королевского двора Франции вошла в поговорку, и герцог счел своим долгом затмить его блеск.

Когда Бэкингем впервые заявился в Лувр, он буквально сиял. На герцоге было белое одеяние из атласа и бархата; короткий плащ испанского покроя сплошь усыпан бриллиантами общей стоимостью в десять тысяч фунтов; перо пристегнуто к шляпе громадной алмазной брошью, рукоятка шпаги искрится от бриллиантов, даже кованые золотые шпоры — и те украшены алмазами, а на груди сияют высшие ордена Англии, Испании и Франции.

Во время второго визита Бэкингем напялил костюм лилового атласа с нарочито небрежным жемчужным шитьем. При ходьбе жемчужины рассыпались подобно каплям дождя, и герцог не заботился о том, чтобы подбирать упавшие, оставляя их в дар пажам и разной придворной мелюзге.

Поезд и свита Бэкингема были под стать его собственному великолепию. Кареты были обиты бархатом и покрыты позолотой, а в свите насчитывалось человек семьсот. Тут были музыканты, лодочники, тридцать главных йоменов, придворные камергеры, множество поваров и конюших, дюжина пажей, две дюжины лакеев, шестеро всадников эскорта и два десятка знатных господ, каждого из которых тоже сопровождали слуги. Все они шествовали, как на параде — эти спутники сиятельнейшей звезды первой величины.

Честолюбие Бэкингема было удовлетворено. Париж, до сих пор диктовавший моду миру, теперь разинул рот и, вытаращив глаза, ошеломленно взирал на сверкающее великолепие посольства.

Любой другой человек, без меры увлекшийся созданием собственного образа, наверняка выглядел бы нелепо на месте Бэкингема, но дерзкая самоуверенность герцога уберегла его от этой опасности.

Крайне довольный собой, он понимал, что играет свою роль самым наилучшим образом, и продолжал делать это с беззаботным и беспечным видом — так, словно вся эта дорогостоящая показуха — нечто само собой разумеющееся. Он держался запанибрата с принцами и даже с угрюмым Людовиком XIII, а на свежую красу юной королевы взирал со снисходительным одобрением, ослепленный своим более чем очевидным триумфом.

 

Людовик XIII в 1620-е годы, до того как похудел и стал стильным&мрачным. Худ. Пурбус

 

портрет Луи XIII работы Филиппа де Шампенья, 1655

Анна Австрийская, которой шел двадцать четвертый год, слыла одной из первых красавиц Европы. Она была высокой, статной, изящной и грациозной женщиной с белокурыми волосами и бледной кожей, а задумчивый взгляд придавал ее прекрасным глазам неизъяснимую нежность.

Брак с молодым королем Франции, так и не принесший ей детей, продолжался десять лет, и вряд ли его можно было назвать удачным. Угрюмый, молчаливый, подозрительный и упрямый в своих заблуждениях, Людовик XIII держался с супругой отчужденно, отгородившись от нее стеной холодности, граничившей с неприязнью.

Анна Австрийская на портрете Рубенса, ок. 1622

Говорят, что вскоре после того, как Анна стала королевой Франции, ее всей душой полюбил кардинал Ришелье. С девичьей беспечностью она поощряла его ухаживания, дразнила, а потом выставила воздыхателя на посмешище. Этого гордый дух кардинала простить не смог.

Ришелье возненавидел Анну и мстительно преследовал ее. Какова бы ни была причина, сам этот факт не подлежит сомнению. Именно Ришелье бесчисленными намеками отравил сознание короля, настроив его против жены и так и не позволив Людовику преодолеть пропасть, отделявшую его от Анны.

При виде ослепительного милорда Бэкингема молодая обойденная вниманием супруга чуть прищурила глаза, и в них загорелся огонек восхищения. Должно быть, посол показался ей персонажем романтической истории, сказочным принцем.

Конный портрет Бэкингема, худ. Рубенс. 1625

Герцог заметил взгляд королевы, выдавший ее с головой, и его надменное тщеславие вспыхнуло с новой чудовищной силой. Пояс его честолюбия уже украшало немало скальпов, а теперь он присовокупит к своим завоеваниям любовь прекрасной юной королевы.

Возможно, эта дикая мысль подогревалась сознанием опасности, с которой связано такого рода приключение. И он очертя голову кинулся в эту авантюру. Все восемь дней, проведенных герцогом в Париже, он нагло и открыто ухлестывал за королевой, выказывая полное пренебрежение к придворным и самому королю.

В Лувре, во дворцах Шеврез и Гизов, в Люксембургском саду, где размещался двор королевы-матери, — везде Бэкингем неотлучно сопровождал королеву. Ришелье, чьи гордыня и самолюбие были задеты ухаживаниями герцога, презирал его как выскочку и, возможно, был даже оскорблен тем, что такого пустозвона прислали вести переговоры с государственным деятелем его масштаба (помимо сватовства, у Бэкингема были в Париже и другие дела).

Кардинал дал королю понять, что обращение герцога с королевой лишено должного почтения, а она, в свою очередь, ведет себя несколько неосмотрительно, когда принимает его у себя. Продолговатая физиономия короля вытянулась еще больше, а мрачные глаза сделались еще мрачнее.

Но гнев монарха, вместо того, чтобы устрашить Бэкингема, только пуще прежнего распалил тщеславие герцога, подхлестнув его к новым дерзостям.

2 июня блистательная ватага из четырех тысяч знатных французских господ и дам, а также Бэкингем и его свита, покинули Париж, чтобы сопровождать Генриетту-Марию, теперь уже королеву английскую, на первом этапе ее пути к новому дому.

Король Людовик не участвовал в проводах; еще раньше он отбыл вместе с Ришелье в Фонтенбло, предоставив супруге и королеве-матери прощаться со своей сестрой.

Генриетта Мария и Карл I со старшими сыновьями Карлом и Яковом.
Антонис ван Дейк, 1633 год. 

 

С женихом Генриетта Мария увидится только в Англии.

Во время путешествие Бэкингем не упускал случая оказать тот или иной знак внимания Анне Австрийской. Долг предписывал ему ехать рядом с каретой Генриетты-Марии, но Его Дерзость герцог Бэкингемский презирал долг и никогда не заботился о том, чтобы не обидеть и не оскорбить кого-нибудь своим поведением.

Ну, а потом в эту игру вмешался сам дьявол.

В Амьене королева-мать занедужила, и двору пришлось сделать остановку на несколько дней, чтобы дать Ее Величеству возможность отдохнуть.

Королева-мать Мария Медичи на портрете кисти Рубенса, 1621

 

Пока Амьен, которого удостоили своим присутствием три королевы сразу, наслаждался оказанной честью, герцог де Шолнез устраивал увеселения в своем замке. Бэкингем тоже был там, и на балу, последовавшем за пиршеством, именно он танцевал с французской королевой.

После бала царственный поезд вернулся в резиденцию двора в епископском дворце. Прохладным вечером в пышный сад дворца вышла маленькая компания, чтобы прогуляться перед сном. Бэкингем шествовал рядом с королевой. Заботы об Анне Австрийской были возложены на хозяйку дома, красивую и умную госпожу Мари де Роан, герцогиню Шеврез, и ее егеря, мсье де Путанжа.

Мадам де Шеврез сопровождал очаровательный хлыщ, лорд Холланд, один из ставленников Бэкингема, и между молодыми людьми уже возникло какое-то мимолетное чувство. Мсье де Путанж шел под руку с мадам де Вернье, в которую тогда был по уши влюблен. Вокруг этой группы по обширному саду разгуливали другие придворные.

Герцогиня де Шеврез

 

То ли мадам де Шеврез и мсье де Путанж были слишком увлечены своими собеседниками и собеседницами, то ли тихий свежий вечер и собственные переживания заставили их с пониманием отнестись к романтической эскападе, которую высокая гостья уже почти желала предпринять — неизвестно.

Во всяком случае, хозяева, похоже, позабыли, что она — королева, и с сочувствием вспомнили о том, что Анна — женщина, которую сопровождает самый блистательный кавалер на свете.

В итоге они совершили непростительную ошибку, отстав от гостьи и потеряв ее из виду, когда Анна свернула в аллею над рекой.

Не успел Бэкингем осознать, что остался наедине с королевой и что сумерки и деревья — его верные союзники, скрывающие их от посторонних глаз, как кровь уже ударила ему в голову, и он принял дерзкое решение: он завоюет свою милую даму, завоюет здесь и сейчас. Ведь она так благосклонна к нему! Она со столь видимым удовольствием принимает его авансы!

— Какой мягкий вечер, — со вздохом проговорил он. — Какой прелестный вечер…

— Да, право, — согласилась королева. — И как тихо. Только река нежно журчит…

— Река! — воскликнул герцог совсем другим тоном. — Какое же это нежное журчание? Река смеется, и смех ее язвителен. Это злая река.

— Злая? — опешила Анна.

Герцог остановился. Теперь они стояли бок о бок.

— Злая, — повторил он. — Злая и жестокая. Она питает море, которое вскоре разлучит меня с вами. И она потешается надо мной, злорадно смеется над той болью, которую мне вот-вот суждено испытать.

Королева растерялась. Дабы скрыть смущение, она засмеялась, но смех получился сдавленный. Она не знала, как воспринимать его слова, не знала, оскорбиться ей или обрадоваться этому дерзновенному посягательству на ее царственную неприступность и отчужденность от мира, на состояние, в котором она жила до сих пор и в котором, как учили ее испанские предки, должна была пребывать до самой смерти.

— О, господин посол… но ведь вы еще приедете к нам и, возможно, довольно скоро.

Он ответил ей тотчас же, и ответил вопросом. Голос его дрожал, а губы были совсем рядом с ее лицом, так близко, что Анна чувствовала на щеке дыхание герцога.

— Вы этого хотите, мадам? Желаете ли вы этого? Умоляю вас, сжальтесь надо мной и скажите, что хотите этого! Тогда я приеду к вам, даже если ради этого мне придется повергнуть в руины половину мира.

Этот образчик слишком уж лихого ухажерства, облеченный в чересчур грубую, прямолинейную словесную форму, заставил королеву отпрянуть в страхе и раздражении, хотя раздражение, возможно, было лишь мимолетным и проистекало, скорее всего, от воспитания. Тем не менее Анна ответила ему тоном, полным ледяного достоинства, каким и должна была говорить испанская принцесса и французская королева:

— Вы забываетесь, мсье. Королеве Франции не пристало внимать таким речам. По-моему, вы лишились рассудка. — Да, я лишился рассудка! — выпалил герцог. — Я обезумел от любви — настолько, что забыл о том, что вы — королева, а я посол. Посол — еще и мужчина, а королева — женщина, и это — наше подлинное естество. Это, а не титулы, при помощи которых Судьба пытается заставить нас забыть о нашей истинной сущности. А между тем мое настоящее «я» любит вас, любит столь пылко и неодолимо, что совершенно не представляет себе, как можно не ответить взаимностью на такую любовь!

Это внезапное признание немного сбило королеву с толку. Да, герцог был прав: она — женщина. Пусть королева, но при этом — еще и полузабытая жена, которой просто пользовались по мере надобности, не даря и толики тепла. И никто никогда не говорил ей ничего похожего, ни один человек ни разу не признавался ей, что само ее существование может так много значить для него, что само ее женское естество обладает волшебной способностью пробуждать страсть и преданность. И вот теперь герцог — такой блистательно-великолепный, такой самоуверенный, не знающий себе равных человек, — у ее ног и принадлежит ей, фигурально говоря, со всеми потрохами.

Это немного растрогало ее — женщину, почти не знавшую, что такое настоящий мужчина. Анне пришлось сделать над собой усилие, чтобы дать ему отпор, но отпор этот был не слишком убедителен.

— Тише, мсье, умоляю вас! Вы не должны так говорить со мной. Это… это ранит меня!

О, это роковое слово! Анна хотела сказать, что Бэкингем ранит ее царственное достоинство, за которое она теперь цеплялась, как утопающий за соломинку. Но герцог, благодаря своему вопиющему тщеславию, разумеется, неверно истолковал ее слова.

— Ранит! — вскричал он, и восторженные нотки в его голосе, должно быть, насторожили королеву. — Потому что вы противитесь. Потому что боретесь со своим истинным естеством. Анна! — Он схватил ее и сильным рывком прижал к себе. — Анна!

 

Бэкингем на портрете Рубенса, 1625, в год, когда начали  разворачиваться события в романе Три Мушкетера

 

Это едва ли не грубое прикосновение повергло женщину в ужас и рассердило ее. Гордость Анны восстала — неистово и яростно. Громкий пронзительный крик вырвался из ее уст, разорвав тишину ночного сада. Он привел герцога в чувство. Ощущение было такое, словно его подняли высоко в воздух, а потом бросили на землю.

Бэкингем издал какое-то нечленораздельное восклицание и отпрянул. Мгновение спустя появился встревоженный мсье Путанж. Когда он подбежал, держа ладонь на рукояти шпаги, королеву и герцога уже разделяла аллея. Бэкингем стоял прямо и горделиво; Анна дрожала и задыхалась, прижав руку к тяжело вздымающейся и опадающей груди, как человек, пытающийся унять одышку.

— Мадам! Мадам! — вскричал Путанж голосом, полным тревоги и раскаяния и бросился вперед.

Теперь он стоял между ними, переводя взгляд с королевы на герцога и обратно. Анна не произнесла ни слова, Бэкингем тоже молчал. Путанж совсем растерялся.

— Вы кричали, мадам, — напомнил он королеве. Бэкингем, вполне вероятно, подумал в тот миг, что сейчас шпага мсье де Путанжа пронзит его внутренности. Должно быть, он сознавал, что его жизнь зависит от ответа Анны.

— Я позвала вас, только и всего, — молвила королева, всеми силами стараясь заставить свой голос звучать спокойно. — Должна признаться, что растерялась, оставшись наедине с господином послом. Не допускайте такого впредь, мсье де Путанж!

Придворный молча поклонился. Его занемевшие пальцы отпустили рукоять шпаги, и он облегченно вздохнул. Он не обманывался относительно того, что здесь произошло, но никаких осложнений не предвиделось, и это радовало Путанжа. Вскоре к ним присоединились остальные гуляющие, и компания больше не распадалась до тех пор, пока Бэкингем и лорд Холланд не откланялись.

Наутро провожавшие сочли свой долг исполненным. Немного отъехав от Амьена, французский двор простился с Генриеттой-Марией, вверив ее заботам Бэкингема и его свиты, которым надлежало в целости и сохранности доставить английскую королеву к Карлу.

Подавленный и полный раскаяния, Бэкингем подошел к карете, в которой сидела Анна Австрийская в обществе одной лишь принцессы де Конти.

— Мадам, — молвил герцог, — я пришел проститься.

— Счастливого пути, господин посол, — ответила королева, и в голосе ее слышались теплота и нежность. Анна словно бы хотела показать этим, что не держит зла на герцога.

— И попросить у вас прощения, мадам, — добавил Бэкингем тоном ниже.

— О, мсье, не будем больше об этом, умоляю вас, — королева потупилась; руки ее дрожали, щеки то бледнели, то заливались.

Карета и процессия в начале 17 века («Стокгольмский свиток»)

Герцог отбросил занавеску и просунул голову в окно кареты, чтобы никто из стоявших снаружи не мог видеть его лица. Взглянув на Бэкингема, Анна заметила слезы в его глазах.

— Не поймите меня превратно, мадам. Я прошу прощения только за то, что испугал вас и поставил в неловкое положение. Что касается произнесенных мною слов, то извиняться за них бессмысленно: я не мог не сказать их, точно так же, как не могу не дышать. Я подчинялся инстинкту, который сильнее воли к жизни. Я лишь выразил чувства, владеющие всем моим существом, и они будут владеть им до конца моих дней. Прощайте, мадам! Если вам понадобится слуга, готовый умереть за вас, вы знаете, где его найти.

Он поцеловал край ее накидки, прижал тыльную сторону ладони к глазам и исчез, прежде чем королева успела вымолвить хоть слово в ответ.

Анна сидела, бледная и задумчивая, и принцесса де Конти, исподтишка наблюдавшая за ней, заметила, что глаза ее увлажнились. «Я могу поручиться за добродетель королевы, — говорила принцесса впоследствии, — но вовсе не уверена в твердости ее сердца: ведь слезы герцога, несомненно, тронули ее душу».

Но это еще не конец истории. На подступах к Кале Бэкингема встретил гонец из Уайтхолла, привезший ему распоряжения касательно переговоров, которые герцог был уполномочен провести во Франции. Ему надлежало условиться о союзе против Испании, но переговоры с Людовиком и Ришелье уже зашли в тупик, вероятно из-за неудачно выбранного посланника.

Распоряжения запоздали и были уже бесполезны, но очень пригодились Бэкингему в качестве предлога для возвращения в Амьен. Тут он добился аудиенции у королевы-матери и лично вручил ей совершенно ненужное послание к королю. Выполнив это «химерическое поручение», как назвала его госпожа де Моттевиль, герцог приступил к главному делу, ради которого и воспользовался предлогом для возвращения в Амьен. Он принялся добиваться приема у Анны Австрийской.

Было раннее утро, и королева еще не поднималась. Но утренние приемы при французском дворе были настоящими утренними приемами, и члены королевской фамилии устраивали их, оставаясь в постели. Поэтому вряд ли стоит удивляться тому, что герцога допустили пред очи королевы. Та была одна, если не считать фрейлины, госпожи де Ланнуа, которая, как говорят, была стара, благоразумна и добродетельна.

Поэтому нетрудно представить себе возмущение этой дамы, когда она увидела герцога, сломя голову влетевшего в комнату и рухнувшего на колени у царственного ложа. Схватив одеяло, Бэкингем припал к нему губами.

Если молодая королева выглядела смущенной и взволнованной, то госпожа де Ланнуа являла собой образчик ледяного достоинства.

— Господин герцог, — проговорила она, — во Франции не принято преклонять колена, обращаясь к королеве. 

— Мне нет дела до французских обычаев, мадам, — резковато отвечал Бэкингем. — Я — не француз.

— Это очень заметно, мсье, — прошипела старая, благоразумная и добродетельная графиня. — И тем не менее я надеюсь, что, находясь во Франции, мсье окажет нам любезность и, возможно, ради нашего удобства будет следовать обычаям этой страны. Позвольте мне распорядиться, чтобы господину герцогу принесли кресло.

— Мне не нужно кресло, мадам.

Графиня возвела очи горе, словно говоря: «Ну чего еще ждать от иностранца?», и отступилась, позволив ему и дальше стоять на коленях. Правда, на всякий случай она стала в изголовье постели королевы.