Пастернак уклонился от предложенного ему Сталиным места Главного Поэта России и при этом остался в живых

      

 

История, которая будет рассказана ниже, безусловно правдива. Но засекречена. Не органами Безопасности. Союзом Писателей. Или руководством Компартии. А самим Пастернаком. Потому что ее рассекречивание для Поэта было смертельно опасно. 

На то, чтобы не стать после самоубийства Маяковского Главным Советским Поэтом - место, которое ему выбрал Сталин - Борис Леонидович положил свою жизнь. 

Нужно было пройти по лезвию бритвы: c одной стороны, не скрывать свою гениальность (противное означало бы ошибку Величайшего Гения Всех Времен), но с другой - стихами же демонстрировать, что гениальность выбранного Сталиным на место Трубадура Советской России, которая бы гремела не меньше, чем громогласные чтения Маяковского, оказалась переоценкой его возможностей. Вчитываясь в каждую строчку каждого стихотворения Борис Леонидовича, Сталин должен был чувствовать, что в своем выборе Пастернака как Главного Гения эпохи Великого Перелома, был верен. Но для места в иконостасе Советской Культуры Пастернак "не дотягивает". "Немножко не тот талант."

 

После самоубийства Маяковского Сталин, покурив трубку решил, что на должность первого поэта Советской России надо назначить Пастернака.

Каким образом это решение Вождя было доведено до сведения Бориса Леонидовича: то ли Горьким, то ли одним из наркомов, неведомо. Известно другое. Как только Борис Леонидович узнал о Высочайшем доверии, которое ему оказал Вождь, он пришел в ужас. Понимая, что во первых, такое звание положило бы конец ему как Поэту. А во вторых, должность смертельно опасная. Смотри происшедшее с Гумилевым, Блоком, Есениным, Маяковским... 

Самоубийство Маяковского, которого Сталин назначил Главным Поэтом Страны Советов после самоубийства - но не до того, как громогласный Трибун Революции покончил с собой - произошло 14 апреля 1930 года. А уже в следующем месяце Борис Леонидович перехал из Москвы на маленькую дачу в Переделкино в только что открывшемся кооперативе Писателей. В которой жил не только летом (как большинство собратьев по "литературному цеху"), но круглый год. Надеясь, что принцип С ГЛАЗ ДОЛОЙ ИЗ СЕРДЦА ВОН (в данном случае сердца Товарища Сталина) сработает.

«Нас мало. Нас, может быть, трое» — написал Борис Пастернак о поэтах своего поколения. Кого он имел в виду кроме себя? Наверное Маяковского, третьим возможно был Мандельштам.  Или Сергей Есенин. А может быть, неопределенность в составе Троицы на Олимпе Советской Поэзии являлась целью поэтической неопределенности как принципа Пастернака? Ахматова возражая Борис Леонидовичу, писала: «Нас четверо», имея в виду себя, Пастернака, Маяковского и Мандельштама. С этими списками (не расстрельными, а для нахождения на Советском Иконостасе) Сталин, управлявший искусством на уровне инстинктивно-животном, был в целом согласен. Но после того, как Есенин и Маяковский покончили с жизнью (первый повесился, второй застрелился), выбор у Сталина на звание Главного Поэта России оказался без выбора. Не "блудница" Ахматова, и не упаси Боже Страны Советов Осип Эмильевич, а Борис Леонидович. Само собой разумеется, Величайший Гений Всех Времен и Народов мог назначить себя также и величайшим поэтом всех времен и народов. Однако для этого было необходимо представить хоть какой-нибудь стих собственного сочинения. Убедить Советский Народ в том, что Сталин Великий Поэт не составляло труда. Возможно, Иосиф Виссарионович обдумывал эту идею. Но, посоветовавшись с своим внутренним голосом, отклонил.   

Трудно даже вообразить, что при сообщении о том, что ему оказана Великая Честь, творилось в душе Пастернака. Прямо сказать: быть главным поэтом Советской России я отказываюсь – было равносильно аресту. Такой отказ был ествественно принят был бы за саботаж. Саботаж требованию Партии и Правительства положить на алтарь Родины свою гениальность! - преступление, за которое расстрелять недостаточно. Сказать – я недостоин (так же, как многие делали отказываясь вступить в Партию Коммунистов) было необходимо так деликатно, чтобы желания убить отказавшегося не возникло.

Предложить после самоотвода других кандидатов было возможно, но кого? Иосифа Мандельншама? Написавшего

Мы живём, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлёвского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
И слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются глазища
И сияют его голенища.

Абсурд. Анну Ахматову, у которой к этому времени муж был расстрелян, а сын еще не посажен – столь же абсурдно. Самое время пожалеть Товарища Сталина. Выбор гениальных поэтов, которые еще не расстреляны, не повесились или же не повешены, у него было воистину невелик. Пастернак бесспорно подходил к званию Главного Поэта Советской России больше, чем Мандельшам или Ахматова. Вот только других имен того же калибра, которые были бы признаны в Европе как замечательные поэты и при этом не были ни повешены, ни расстреляны, в резерве Верховного Главнокомандующего не было. А рожать гениев мирового значения, как сообщения об успехах, Партия и Правительство к этом времени не научились. 

Отказываться от всех благ, полагающихся Главному Поэту Советской России (особняк в центре Москвы, напоминающая дворец дача, автомобиль ЗИМ с шофером) – примерно как Главному Писателю, который писал не стихами а прозой, Горькому? Вещь с точки зрения Власти невозможная и антисоветская. Когда Сахаров, уже ставший Отцом Советской Водородной Бомбы но еще не переметнувшийся в дисиденты, отказался от шофера и денег в конверте, ему было четко указано Органами: если привилегии положены, отказаться от них может только Враг Советской Страны (и как в воду глядели).

В течение нескольких лет Борис Леонидович писал стихи так, что они вроде свои, и даже восхваляют Вождя и Учителя – но в то же время недостаточно для Первого Поэта советской России восхвалительны. Придраться не к чему - но на Главного Поэта Советского Государства "не тянут".

Спрятавшись от Заботы Партии и Правительства на более чем скромненькой даче (ставшая впоследствии домом-музеем была подарена Пастернаку в Большой Террор - как напоминание, что о нём не забыли), Борис Леонидович успешно разыгрывал придуманную им себе роль поэтического чудака. 

Следующим напоминанием о том, что Сталин не забыл Пастернака, была подъехавшая к его домику в 1935 году машина НКВД. Которая, как оказалось, была послана не за тем, чтобы арестовать уклониста, а чтобы принудительно направить в Париж на антифашистский конгресс. В течение одного дня Пастернаку были сшиты серый костюм и того же цвета пальто. После чего поэт был посажен на поезд, в котором оказался в одном купе в Исааком Бабелем, направленным на тот же Антифашистский Конгресс по указанию Сталина той же организацией. Одетым в точно такой же серый костюм, сделанный из такого же материала и того же фасона - чтобы при встречах с лучшими писателями Европы Великие Советские Люди не казались оборвышами. Поскольку купе прослушивалось, разговоры между Пастернаком и Бабелем во время этого путешествия можно найти разве только в архиве НКВД. Однако в том, что одетые в одинаковую униформу поэт и прозаик подумали, что униформа писателей предвестник того, что вскоре к штатским костюмам добавят погоны (в то время замененные  изображениями на петлицах) для определения звания бойца литературного фронта от рядового до маршала, можно не сомневаться.  

Последним напоминанием Пастернаку о том, что Сталин его помнит и любит, был телефонный звонок, во время которого Великий Вождь спрашивал уклонявшегося от места в Иконостасе Воинствующего Безбожия небожителя, является ли поэт Мандельштам мастером. Ответ, данный растерявшимся Борис Леонидовичем, был сбивчив. Что может быть повлияло на печальную судьбу автора Конармии и Одесских Рассказов. А может, не повлияло...

Финал известен: Борису Леонидовичу при Сталине удалось остаться 1) неарестованным 2) нерасстрелянным и 3) в живых.

Окочурился Усатый Хозяин. Казалось. опасности миновали. Ан нет! Гениальность поэта и в прозе не спрячешь. Когда за роман ДОКТОР ЖИВАГО Борис Леонидович Пастернак был награжден Нобелевской Премией по Литературе, начались новый мытарства. Которые в итоге свели поэта в могилу. 

Разобрали венки на веники,
На полчасика погрустнели...
Как гордимся мы, современники,
Что он умер в своей постели!
И терзали Шопена лабухи,
И торжественно шло прощанье...
Он не мылил петли в Елабуге
И с ума не сходил в Сучане!
Даже киевские письмэнники
На поминки его поспели.
Как гордимся мы, современники,
Что он умер в своей постели!..

Написал в стихотворении ПАМЯТИ ПАСТЕРНАКА Александр Галич. 

Замечательно написал. Не обратив при этом внимания на то, что Борис Леонидович поставил перед собой скромную нетворческую задачу, требовавшую ежеминутного самоконтроля: умереть в своей постели. Всего навсего умереть у себя дома! И Великий Поэт добился этого счастья. Которое десяткам гениальных и сотням талантиливых его современников (Мейерхольду, Бабелю, Мандельштаму, Михоэлсу, Вавилову...) даровано не было. 

Подумать только: Борис Леонидовичу удалось пережить даже получение Нобелевской Премии! Хоть ненадолго - но пережить!!

Резюмируя нельзя не признать. Сверхзадача в масштабах жизни была Борисом Леонидовичем выполнена. Живший в XX век-волкодав (который для него со смертью Сталина не закончился) Великий Поэт умер своей смертью в своей кровати. 

Счастье, которое в среде его современников досталось очень немногим