Поделиться

• Email
• Facebook
• Twitter

Painting and Photography

Гениальный советско-американский еврейский художник

 

ПЕРЕД ЕГО «МАДОННОЙ» ЛЮДИ МОЛЯТСЯ.

 

Колыбельная.

 

Еврейский мальчик. Одиночество

Разве мог он представить в те адовы дни, что пройдут годы – и как раз на месте сожженного гитлеровцами родительского дома и других соседских домов построят здание Белорусского художественного музея и будут там его картины...

Гонимый народ.

На стене его мастерской я прочел: «Тот, кто не помнит прошлого, осужден пережить его вновь». И стало еще понятнее, почему он создал пронзительную серию офортов под названием: «Чтобы люди не забыли»... (Теперь, когда празднуется День Независимости Израиля, демонстранты носят по улицам американских, европейских и израильских городов сильно увеличенные репродукции с этих офортов – в память о Катастрофе. И конкурс на сооружение скульптурного комплекса о Холокосте когда-то тоже выиграл... живописец Клионский).

Демонстрация на 5-й Авеню. Нью-Йорк.

Он работал исступленно, но чиновников от искусства это только раздражало. Его картины власть откровенно игнорировала. И тогда художник сделал выбор...
***
ПОЧЕМУ, как он сам объясняет, решил «свалить»? По двум причинам. Во-первых, став художником, вынужден был вступить на тот путь, по которому шло все советское искусство, – путь без поиска, без всякого намека на какой-то эксперимент. С тоскою ощущал себя как бы трубой в огромном оркестре, а ведь ему хотелось петь свои песни, выражать себя и только себя! Вот и отправился в страну, где смог начать новый путь – к самому себе... Ну и вторая причина – обыкновенный, рядовой, так сказать, антисемитизм: не мог вечно чувствовать себя человеком второго сорта; не мог смириться с тем, что какая-то посредственность – только потому, что с «пятым пунктом» там все в порядке, – имеет право, по своему положению в обществе, всегда быть выше его. Противно...

Кстати, выставки его картин во многих уголках Земли уже имели шумный успех, но самого Клионского никуда не выпускали и выставляться в родном отечестве не позволяли. Например, еще в 1961-м приехал из Лондона мистер Эстрик, увидел работы Клионского и попросил, чтобы двадцать шесть из них ему позволили показать на Западе. Получив разрешение, первым делом в Лондоне, в «Гросвенор галери», организовал совместную выставку «двух Марков» – Клионского и Шагала... Затем – Париж, Нью-Йорк, Африка, Австралия, Новая Зеландия, Цейлон... В Риме эту экспозицию торжественно открывал сам тогдашний глава Верховного Совета СССР Подгорный, но присутствовать на торжестве автору опять-таки не полагалось...

 

«Портрет папы Иннокентия X», гениально написанный Веласкесом, Марк с черно-белой фотографии копировал раз двадцать, мечтал увидеть оригинал – там, в Риме, в галерее «Дориа-Памфили», но в Италию его не выпускали. Правда, однажды Союз художников, наконец, дал разрешение на двухмесячную поездку, однако тут же нашлись бдительные люди из известного дома на Литейном, которые сказали: «Нельзя. В Италии – красивые женщины». Марк возражал: «Мне это не опасно, потому что у меня самого красивая жена, которую очень люблю, и дочек нежно люблю тоже...» Увы, не убедил... И в Испанию, якобы по той же причине, не выпустили тоже...

Однако после всех мытарств, после постоянного общения с «опекуном» из КГБ от родной земли отрывал себя с болью, с кровью... А тут еще таможенники устроили издевательство: за каждую картину, которую хотел взять с собой, потребовали дикую сумму, даже – за его детские рисунки. Спасибо людям: дали взаймы. Но на все денег, конечно, не хватило. Пришлось многие холсты самому резать ножом и куски раздавать приятелям, на память...
***
ПЕРВЫМ ощущением от Вены было: «Свободен! Никому, кроме семьи, ничем не обязан! Ни от кого не завишу!» И главное: теперь как художник СВОБОДЕН ВЫРАЖАТЬ СОБСТВЕННУЮ БОЛЬ... Вскоре, уже в Риме, получил заказ на портрет папы Павла VI – так оказался в Ватикане. Особенно вспоминает одну ночь в Венеции. Марк пришел на площадь Святого Марка, где играли оркестры, где танцевали люди, куда долетали песни гондольеров. Он лег на теплые плиты перед Палаццо Дожей, и слушал эту музыку, и смотрел в небо, полное звезд, и обливался слезами от счастья...

Ну а в Нью-Йорке, у трапа, его ждали... телерепортеры. Это ошеломило: ведь не привык считать себя знаменитым. Уже назавтра его останавливали на улице, звонили, скоро появились первые заказы. Даже один из Ротшильдов как-то пожаловал...

Поселились сначала в Квинсе, и там, в крохотной студии, написал около шестидесяти картин для первой выставки на Мэдисон-авеню. Он понимал, что в этом Новом Свете должен найти свое место – честное, достойное. Поэтому вкалывал как вол. За всю свою жизнь в СССР не сделал и десятой части того, что за первые десять лет в Штатах...

Исход.

Ну, например, серия, выполненная как бы в сюрреалистической манере, которую, впрочем, кое-кто из критиков называ¬ет «неореализмом», – это для Марка было невероятно интересным: как полет во что-то, совсем не известное. Открывала эту серию картина «Исход»: она – и о трагизме исхода евреев из России; и о собственной боли, с которой покидал родину; и о том, что земля отцов дорога художнику – без всякой политики, без всякого национализма, еврейского, русского, а просто тем, что она – родная... О той, первой его здесь выс¬тавке, «Нью-Йорк таймс» писала: «Это – совмещение русской и американской культур...»

А потом начал опять приходить к тому, с чем уехал из России: именно в родной, реалистической манере сделал около пятидесяти картин об американской жизни – по сути, это смесь русского жанра с американской почвой...

А затем ему показалось, что на родине ожидается что-то интересное, новое, и написал большой холст, своеобразный триптих: «Россия беременна». Чувствовал: там что-то должно родиться! И действительно: началась Перестройка. Эта картина положила начало новой, «российской» серии... Как-то приютил у себя на неделю одну русскую бабку. Развернула она хлебушек, «бородинский». Поели. Остался кусочек, она его – снова бережно в тряпочку. Художника это жутко тронуло. Несколько дней потом писал ее портрет – и получилась картина, тоже триптих: «Мы – не рабы».

Рабы не мы...
 
Следующие холсты этой серии (например – «Кому поведаем печаль свою?») выполнены уже в несколько иной, более усложненной форме. Пояснил:
– Мне кажется, таким образом можно более остро выразить мою идею. Очень хочу показать американцам мою Россию, сердце по которой болит днем и ночью...
В «Галерее Арманда Хаммера», на 57-й стрит, среди работ Клионского много великолепных портретов. Портретист, известнейший не только в Штатах, он, например, при мне получил письмо от президента Мексики – с просьбой запечатлеть свою персону. Конечно, среди «моделей» – люди, в первую очередь, знаменитые и богатые. Но часто, для себя, Клионский писал не богатых, а интересных. К примеру, Гаррисон Солсбери – один из самых мудрых знатоков искусства в мире (кстати, он приходил к Марку еще в ленинградскую мастерскую); или его коллега Джон Рассел; или – митрополит Ириней, первоиерарх Православной Церкви в Америке; или – философ Эли Визель; или – Виктор Хаммер, брат Арманда, владелец картинной галереи...

Между прочим, портрет миллионера Арманда Хаммера писал не по своей инициативе, а по его просьбе и, если приглядеться, вовсе ему не польстил: сделал его типичным Шейлоком... Вообще богачей не очень щадил. Не мог изображать сладкие лица. Писал, что чувствовал...
Однажды узнал о человеке, который во время войны выкупал узников из Освенцима: за 250 миллионов долларов спас тысячи жизней! Его имя – Вильям Розенволд. Написал ему: «Мечтаю сделать Ваш портрет». Ответ, переданный через адвоката, состоял из нескольких условий. Главное: «Согласен позировать только два раза по двадцать минут». Так, всего за сорок минут, был написан маслом большой портрет хорошего человека...
А Голда Меир уделила художнику полтора часа. Клионскому было важно показать на холсте не только премьер-министра, но и усталую, много пережившую, заботливую мать многострадального народа. Во время сеанса привел ей фразу из Библии: «Если не я – себе, то кто – мне? Если не сейчас, то – когда?» Она улыбнулась:
– К этому можно еще добавить: «Если я – только для себя, то – кто я?»

Голда Меир
***
У НЕГО – выставки были по всему миру. О нем сняты фильмы... Считает, что Ирочку дал ему Б-г. Пришел однажды на Моховую, в Театральный институт, и увидел там ее – дивную, неземную... Сказал: «Хочу писать ваш портрет»... Потом бродили по городу – это была их первая белая ночь... Она стала его женой, его Музой. И дочери – Наденька, Леночка – тоже его музы: все они – в его картинах. Сейчас Надя – художница, а Лена – известный музыкант, пианистка, гастролирует по всему миру, выступала и на невском берегу, в Большом зале Филармонии...
***
Таким я его встретил в Нью-Йорке

ОКАЗАВШИСЬ в Нью-Йорке, позвонил ему, и Марк встретил гостя из Питера на Бродвее, в своей пятисотметровой квартире. Потом, после долгих разговоров, уже ночью, он вез меня на своей «Ауди» по Манхэттену и при этом задушевно пел: «По бугоркам, по тихим косогорам плывет, качаясь, круглая луна...». И вдруг – грустно:
– Тут есть одно местечко... Когда едешь по Парк-авеню, то попадаешь на один мостик, который очень напоминает тот, что в Питере, через Лебяжью канавку. Всегда жду, что вот сейчас машина спустится с мостика – и тряхонет, и словно вспорхнешь – как там, на набережной Невы. Но, увы, такое не происходит никогда...
***
БЫЛА слякотная ленинградская зима самого начала 70-х. Клионский лежал с температурой. Вдруг кто-то пришел в гости и в разговоре между прочим сказал, что Паша Луспекаев, замечательный артист БДТ, погибает: с ногами – беда, гангрена. «Есть, говорят, одно лекарство, в Голландии, вот его название, но как достать?» – развел руками гость. Марк молча встал, оделся, взял все деньги, что были дома, и поехал в аэропорт.
В Москве разыскал представительство голландской авиакомпании – КЛМ, обратился к господину Бултхаузу: «Друг умирает. Очень нужно вот это лекарство». – «Какой валютой будете платить?» – «У меня в международном банке есть счет за выставку в Лондоне. Переведу». – «Хорошо. Сейчас свяжусь с Гаагой. Зайдите часа через три...»
Поехал в банк, а там: «Нет, выдать доллары не можем».
Отправился в Министерство культуры. Прорвался в кабинет Фурцевой. Рассказал о Паше. Та Луспекаева знала. Всплеснула руками: «Чем могу помочь?!» – «Екатерина Алексеевна, дайте телеграмму послу в Голландии, что лично Вам нужно это лекарство». – «Непременно. Вот – доверенность: встречайте вечером самолет, лекарство наверняка будет».
Вечером в аэропорту предупредил обо всем начальника таможни, вместе ждали лекарство, но из-за непогоды лайнер не прибыл...
Сообщил о неудаче в приемную Фурцевой. На всякий случай (уже был очень поздний вечер) позвонил господину Бултхаузу, но трубку там подняли: «Приезжайте, лекарство вас ждет». – «Спасибо. Однако заплатить нечем: валюту банк не выдал». – «Приезжайте...»
Господин Бултхауз подал Марку коробку с драгоценным содержимым (оказывается, днем из Гааги добрался другой самолет), а Марк ему – семьдесят рублей. «Не густо», – покачал головой представитель КЛМ и бросил деньги в сейф.
К ночи Марк был дома. Тут же через знакомых передал лекарство Луспекаеву. Спустя пять дней от Фурцевой с нарочным поступила точно такая же коробочка, только – с надписью: «Марку Клионскому, который умеет дружить». Она сразу тоже ушла по назначению.
А еще через месяц в его мастерскую, опираясь на палку, ввалился Павел: «Маркуша! Дорогой! Ты же меня спас! Давай побратаемся!» Они обнялись. Павел обещал Марку больше никогда не курить, не пить. Для его болезни и то, и другое было убийственным. Но слова не сдержал...

Письмо


Учитель


Один из подаренных мне альбомов
***
РОВНО через двадцать лет (день в день!) после того, как Клионский был вынужден покинуть Питер, его принимали на невском бреге, в Мраморном дворце: художник дарил Русскому музею портрет Ростроповича.

Марк Клионский и Мстислав Растропович при передаче в дар Русскому музею портрета музыканта. 
Июнь 1994-го

 Маэстро тоже был в зале. Марк Владимирович сказал:
– Этот портрет хотели приобрести в Вашингтоне, в «Кеннеди-центре», но мы с Мстиславом Леопольдовичем решили – пусть он лучше будет дома, в России, в Петербурге...
Ростропович добавил:
– Меня всегда тянуло к художникам. Особенно к таким, которые способны заглянуть внутрь своего персонажа. Я это их свойство чувствовал, когда встречался с Пикассо, Шагалом, Дали, Сикейросом... Вот и Марк Клионский, с которым мы давно дружим и которого я очень люблю, по-моему, в этом портрете мою душу разглядел...
После церемонии мы шли вдоль Невы, и Марк жадно оглядывал все окрест. Вздохнул:
– Понимаешь, я люблю и Нью-Йорк, и Лондон, и Париж, и Венецию, и Мадрид, но сердце все-таки – здесь. А самое-самое главное для меня место в мире – во-о-он на том берегу, у сфинксов, где моя родная Академия художеств...

Лев Сидоровский.

Добавить комментарий