Гарики написанные в одну строку - чтобы на первом месте были не рифмы а смысл

 

Везде, где не зная смущения, историю шьют и кроят, евреи - козлы отпущения, которых к тому же доят.

У власти в лоне что-то зреет, и, зная творчество ее, уже бывалые евреи готовят теплое белье.

Туманно глядя вслед спешащим осенним клиньям журавлей, себя заблудшим и пропащим сегодня чувствует еврей.

В метро билеты лотереи. Там, как осенние грачи, седые грустные евреи куют нам счастия ключи.

Во тьме зловонной, но тепличной, мы спим и слюним удила, и лишь жидам небезразличны глухие русские дела.

Раскрылась правда в ходе дней, туман легенд развеяв: евреям жить всего трудней среди других евреев.

Нет ни в чем России проку, странный рок на ней лежит: Петр пробил окно в Европу, а в него сигает жид.

Как все, произойдя от обезьяны, зажегшей человечества свечу, еврей имеет общие изъяны, но пользуется ими чересчур.

Евреи продолжают разъезжаться под свист и улюлюканье народа, и скоро вся семья цветущих наций останется семьею без урода.

Любая философия согласна, что в мире от евреев нет спасения. Науке только все еще не ясно, как делают они землетрясения.

Кто шахматистом будет первым, вопросом стало знаменитым; еврей еврею портит нервы, волнуя кровь антисемитам.

Новые затеявши затеи и со страха нервно балагуря, едут приобщаться иудеи к наконец-то собственной культуре.

Перспективная идея! Свежий образ иудея: поголовного агрессора от портного до профессора.

Вечно и нисколько не старея, всюду и в любое время года длится, где сойдутся два еврея, спор о судьбах русского народа.

Им не золото кумир, а борьба с борьбой за мир; как один головорезы, а в штанах у них обрезы.

Что ели предки? Мясо и бананы. Еда была сыра и несогрета. Еврей произошел от обезьяны, которая огонь добыла где-то.

Свет партии согрел нам батареи теплом обогревательной воды; а многие отдельные евреи все время недовольны, как жиды.

По всем приметам Галилей, каким в умах он сохранился, был чистой выделки еврей: отрекся, но не изменился.

В российской нежной колыбели, где каждый счастлив, если пьян, евреи так ожидовели, что пьют обильнее славян.

Евреи лезут на рожон под ругань будущих веков: они увозят русских жен, а там - родят большевиков.

Случайно ли во множестве столетий при зареве бесчисленных костров еврей - участник всех на белом свете чужих национальных катастроф.

Во всех углах и метрополиях затворник судеб мировых, еврей, живя в чужих историях, невольно вляпывался в них.

Сквозь бытия необратимость евреев движет вдоль столетий их кроткая неукротимость упрямства выжить на планете.

Не в том беда, что ест еврей наш хлеб, а в том, что, проживая в нашем доме, он так теперь бездушен и свиреп, что стал сопротивляться при погроме.

VII. Во тьме домой летят автомобили и все, кого уже употребили

Творец, никому не подсудный, со скуки пустил и приветил гигантскую пьесу абсурда, идущую много столетий.

Нисколько прочих не глупее все те, кто в будничном безумии, прекрасно помня о Помпее, опять селились на Везувии.

Когда устал и жить не хочешь, полезно вспомнить в гневе белом, что есть такие дни и ночи, что жизнь оправдывают в целом.

В разумном созревающем юнце всегда есть незаконченное что-то, поскольку только в зрелом мудреце поблескивает капля идиота.

Очень много лиц и граждан брызжет по планете, каждый личность, но не каждый пользуется этим.

С моим сознаньем наравне вершится ход планет, и если Бога нет во мне, его и выше нет.

Время льется, как вино, сразу отовсюду, но однажды видишь дно и сдаешь посуду.

Судьба способна очень быстро перевернуть нам жизнь до дна, но случай может высечь искру лишь из того, в ком есть она. В каждую секунду, год и час, все понять готовый и простить, Бог приходит в каждого из нас, кто в себя готов Его впустить.

Когда природе надоест давиться ядом и обидой, она заявит свой протест, как это было с Атлантидой.

Судить человечество следует строго, но стоит воздать нам и честь: мы так гениально придумали Бога, что, может быть, Он теперь есть.

Мы после смерти - верю в это - опять становимся нетленной частицей мыслящего света, который льется по Вселенной.

VIII. Любовь - спектакль, где антракты немаловажнее, чем акты

Ни в мире нет несовершенства, ни в мироздании - секрета, когда, распластанных в блаженстве, нас освещает сигарета.

Мы не жалеем, что ночами с друзьями жгли себя дотла, и встретим смерть, как мы встречали и видных дам, и шлюх с угла.

В любые века и эпохи, покой на земле или битва, любви раскаленные вздохи - нужнейшая Богу молитва.

Красоток я любил не очень, и не по скудости деньжат: красоток даже среди ночи волнует, как они лежат.

Лучше нет на свете дела, чем плодить живую плоть; наше дело - сделать тело, а душой снабдит Господь.

Учение Эйнштейна несомненно, особенно по кусу мне пришлось, что с кучей баб я сплю одновременно, и только лишь пространственно - поврозь.

Теперь другие, кто помоложе, тревожат ночи кобельным лаем, а мы настолько уже не можем, что даже просто и не желаем.

Мы были тощие повесы, ходили в свитерах заношенных, и самолучшие принцессы валялись с нами на горошинах.

Природа торжествует, что права, и люди несомненно удались, когда тела сошлись, как жернова, и души до корней переплелись.

Обильные радости плоти, помимо других развлечений - прекрасный вдобавок наркотик от боли душевных мучений.

Давай, Господь, решим согласно, определив друг другу роль: ты любишь грешников? Прекрасно. А грешниц мне любить позволь.

Увы, то счастье унеслось и те года прошли, когда считал я хер за ось вращения Земли.

Рад, что я интеллигент, что живу светло и внятно, жаль, что лучший инструмент годы тупят безвозвратно.

Молодость враждебна постоянству, в марте мы бродяги и коты; ветер наших странствий по пространству девкам надувает животы.

Витает благодать у изголовий, поскольку и по духу и по свойству любовь - одно из лучших славословий божественному Божьему устройству.

Когда грехи мои учтет архангел, ведающий этим, он, без сомнения, сочтет, что я не даром жил на свете.

Я отношусь к натурам женским, от пыла дышащим неровно, которых плотское блаженство обогащает и духовно.

Готов я без утайки и кокетства признаться даже Страшному Суду, что баб любил с мальчишества до детства, в которое по старости впаду.

А умереть бы я хотел в тот миг высокий и суровый, когда меж тесно слитых тел проходит искра жизни новой.

Назад оглянешься - досада берет за прошлые года, что не со всех деревьев сада поел запретного плода.

От акта близости захватывает дух сильнее, чем от шиллеровских двух. В любви прекрасны и томление, и апогей, и утомление.

1. Давно пора, ебена мать, умом Россию понимать

Я государство вижу статуей: мужчина в бронзе, полный властности, под фиговым листочком спрятан огромный орган безопасности.

Ошалев от передряг, спотыкаясь, как калеки, мы вернули бы варяг, но они удрали в греки.

Боюсь, как дьявольской напасти, освободительных забот: когда рабы приходят к власти, они куда страшней господ.

Когда страна - одна семья, все по любви живут и ладят; скажи мне, кто твой друг, и я скажу, за что тебя посадят.

А может быть, извечный кнут, повсюдный, тайный и площадный, и породил российский бунт, бессмысленный и беспощадный.

Мы крепко память занозили и дух истории-калеки, Евангелие от России мир получил в двадцатом веке.

Не мудреной, не тайной наукой, проще самой простой простоты - унижением, страхом и скукой человека низводят в скоты.

Конечно, здесь темней и хуже, но есть достоинство свое; сквозь прутья клетки небо глубже, и мир прозрачней из нее.

На наш барак пошли столбы свободы, равенства и братства; все, что сработали рабы, всегда работает на рабство. Моей бы ангельской державушке - два чистых ангельских крыла; но если был бы хуй у бабушки, она бы дедушкой была.

В тюрьме я поневоле слушал радио и думал о загадочной России; затоптана, загажена, раскрадена, а песни - о душевности и силе.

В двадцатом удивительном столетии, польстившись на избранничества стимул, Россия показала всей планете, что гений и злодейство совместимы.

Смешно, когда толкует эрудит о нашей тяге к дружбе и доверию; всегда в России кто-нибудь сидит; один - за дух, другие - за материю.

История любым полна коварством, но так я и не понял, отчего разбой, когда творится государством, название меняется его.

Дыша неистовством и кровью, абсурдом и разноязычием, Россия - трудный сон истории с его кошмаром и величием.

Любовь моя чиста, и неизменно пристрастие, любовью одержимое; будь проклято и будь благословенно отечество мое непостижимое.

Кровав был век. Жесток и лжив. Лишен и разума и милости. И глупо факт, что лично жив, считать остатком справедливости.

Россия! Что за боль прощаться с ней! Кто едет за деньгами, кто за славой; чем чище человек, тем он сильнее привязан сердцем к родине кровавой.

Однажды здесь восстал народ и, став творцом своей судьбы, изъел под корень всех господ; теперь вокруг одни рабы.

Нету правды и нет справедливости там, где жалости нету и милости; правит злоба и царит нищета, если в царстве при царе нет шута.

Мы варимся в странном компоте, где лгут за глаза и в глаза, где каждый в отдельности - против, а вместе - решительно за.

Беспечны, безучастны, беспризорны российские безмерные пространства, бескрайно и безвыходно просторны, безмолвны, безнадежны и бесстрастны.

Всегда в отдельный список заносили всех тех, кого сегодня я люблю; кратчайший путь в историю России проходит через пулю и петлю.

Россия столько жизней искалечила во имя всенародного единства, что в мире, как никто увековечила державную манеру материнства.

Смакуя азиатский наш кулич, мы густо над евреями хохочем; в России прогрессивней паралич, светлей Варфоломеевские ночи.

Российская лихая птица-тройка со всех концов земли сейчас видна, и кони бьют копытами так бойко, что кажется, что движется она.

Такой ни на какую не похожей досталась нам великая страна, что мы и прирастаем к ней не кожей, а всем, что искалечила она.

Моя империя опаслива: при всей своей державной поступи она привлечь была бы счастлива к доносной службе наши простыни.

За осенью - осень. Тоска и тревога. Ветра над опавшими листьями. Вся русская жизнь - ожиданье от Бога какой-то неясной амнистии.

Рисунком для России непременным, орнаментом, узором и канвой, изменчивым мотивом неизменным по кружеву судьбы идет конвой.

Не на годы, а на времена оскудела моя сторона, своих лучших сортов семена в мерзлоту раскидала страна.

Чему бы вокруг не случиться, тепло победит или лед, страны этой странной страницы, мы влипли в ее переплет.

Век принес уроки всякие, но один - венец всему: ярче солнца светят факелы, уводящие во тьму.

Российская природа не уныла, но смутною тоской озарена, и где ни окажись моя могила, пусть веет этим чувством и она.

Как рыбы мы глубоководны, тьмы и давления диету освоив так, что непригодны к свободе, воздуху и свету.

В империях всегда хватало страху, история в них кровью пишет главы, но нет России равных по размаху убийства своей гордости и славы.

Россия надрывно рыдает детях любимых своих; она самых лучших съедает и плачет, печалясь о них.

Полна неграмотных ученых и добросовестных предателей страна счастливых заключенных и удрученных надзирателей.

Не знаю глупей и юродивей, чем чувство - его не назвать, что лучше подохнуть на родине, чем жить и по ней тосковать.

Как мальчик, больной по природе, пристрастно лелеем отцом, как все, кто немного юродив, Россия любима Творцом.

Пригасла боль, что близких нет, сменился облик жизни нашей, но дух и нрав на много лет пропахли камерной парашей.

Приметы близости к расплате просты: угрюмо сыт уют, везде азартно жгут и тратят и скудно нищим подают.

Открыв сомкнуты негой взоры, Россия вышла в неглиже навстречу утренней Авроры, готовой к выстрелу уже.

Сильна Россия чудесами и не устала их плести: здесь выбирают овцы сами себе волков себя пасти.

Россия - странный садовод и всю планету поражает, верша свой цикл наоборот: сперва растит, потом сажает.

А раньше больше было фальши, но стала тоньше наша лира, и если так пойдет и дальше, весь мир засрет голубка мира.

Благословен печальный труд российской мысли, что хлопочет, чтоб оживить цветущий труп, который этого не хочет.

Не в силах внешние умы вообразить живьем ту смесь курорта и тюрьмы, в которой мы живем.

Здесь грянет светопреставление в раскатах грома и огня, и жаль, что это представление уже наступит без меня.

Держа самих себя на мушке, в чем наша слава, честь и сила, Мы держим подлых у кормушки, А слабоумных у кормила.

Когда эпоху бередит Покоя нудная граматика, Земля немедленно родит Гибрид убийцы и фанатика.

Критерий качества державы - Успехи сук и подлецов; Боюсь теперь не старцев ржавых, А белозубых молодцов.

Россия веками рыдает О детях любимых своих; Она самых лучших съедает и плачет печалясь о них.

Не мудреной, не тайной наукой, Проще самой простой простоты - Унижением, страхом и скукой Человека низводят в скоты.

Пригласла боль, что близких нет, Сменился облик жизни нашей, Но дух и нрав на много лет Пропахли камерной парашей.

Не тиражируй, друг мой, слухов, Компроментирующих власть; Ведь у недремлющего уха Внизу не хер висит, а пасть.

День Конституции напомнил мне Усопшей бабушки портрет: Портрет висит в парадной комнате, А бабушки давно уж нет.

Всю жизнь философ похотливо Стремился истине вдогон; Штаны марксизма снять не в силах, - Чего хотел от бабы он?

Россия пребудет во веки веков Под боем державных курантов Страной казнокрадов, святых, мудаков, Пропойц и блаженных талантов.

Кровав был век, Жесток и лжив. Лишен и разума и милости. И глупо факт, что лично жив, Считать остатком справедливости.

Плодит начальников держава, Не оставляя лишних мест; Где раньше лошадь вольно ржала, Теперь начальник водку ест.

Тоской тоскует наша улица - Верха, низы, шуты, поэты; Тоска материализуется, И в этом ужас для панеты.

Застлав и сузив горизонт, Живет легко, темно и глухо Страна сплошных запретных зон Для плоти, разума и духа.

Нет, я гляжу без раздражения На гнусь и мерзость разложения, Поскольку в ядах разложения Живет зерно преображения.

Россия непостижна для ума, Как логика бессмысленна для боли, В какой другой истории тюрьма Настолько пропитала климат воли?

Как прежде, мы катим послушно Грузнеющий камень Сизифа, Но духу особенно душно В угаре высокого мифа.

Российские штормы и штили, Ритмично и сами собой Меняясь по форме и в силе, Сменяют грабеж на разбой.

Везде покорно, пасмурно, уныло, Повсюду сытость, сон, самодовольство... Как мудро ты, Россия, истребила Свою активность, честь и беспокойство.

Тот Иуда, удавившись на осине И рассеявшись во время и пространство, Тенью ходит в наше время по России, Проповедуя основы христианства.

Людьми обнищав, мы сумели воочию Теперь убедиться на опыте длинном, Что срезанный слой плодоносящей почвы Нельзя заменить воспитанием глины.

Россия два раза Европу спасла: Сначала татар тормозила, А после сама распахнулась для зла, Которое миру грозило.

В империях всегда хватало страху, История в них кровью пишет главы, Но нет России равных по размаху Убийства своей гордости и славы.

Глухая русская тюрьма Несет повальный и незримый Некроз желаний и ума, Некроз души необратимый.

В Росии нынче пакостней всего Привычка от партера до галерки Снимать штаны задолго до того, Как жопа назначается для порки.

Спасибо, Россия, что ты Привила мне свойство твое - Готовность у крайней черты Спокойно шагнуть за нее.

Приметы близости к расплате Просты: угрюмо сыт уют, Везде азартно жгут и тратят И скудно нищим подают.

Как понимаем здесь друг друга мы, Не принимая Запад скучный! Дом разоренный и поруганный Душевней, чем благополучный.

Порядка мы жаждем! Как формы для теста. И скоро мясной мускулистый мессия Для миссии этой заступит на место, И сново, как встарь, присмиреет Россия.

Беспечны, безучастны, беспризорны Российские безмерные пространства, Бескрайно и безвыходно просторны, Безмолвны, безнадежны и бесстрастны.

Моя империя опаслива: При всей своей державной поступи Она привлечь была бы счастлива К доносной службе наши простыни.

Рисунком для России неприменным, Орнаментом узором и канвой, Изменчивым мотивом неизменным По кружеву судьбы идет конвой.

Растет лосось в саду на грядке; Потек вином заглохший пруд; В российский жизни все в порядке; Два педераста дочку ждут.

Российская природа не уныла, Но смутною тоской озарена, И где не окажись моя могила, Пусть веет этим чувством и она.

Люблю листки календарей, Где знаменитых жизней даты: То здесь, то там живал еврей, Случайно выживший когда-то.

Еще земля в глухом морозе, А у весны уже крестины, И шелушится на березе Живая ветка Палестины.

Стало скучно в нашем крае, Не с кем лясы поточить, Все уехали в Израиль Ностальгией сплин лечить.

Мне климат привычен советский, К тому же - большая семья, Не нужен мне берег суэцкий - В неволе размножился я.

В котлах любого созидания Снискав себе не честь, но место, Евреи, дрожжи мироздания, Уместны только в массе теста.

Из двух несхожих половин Мой дух слагается двояко: В одной - лукавствует равин, В другой витийствует гуляка.

В эпоху, когда ценность информации Окрасила эпоху, как чернила, Повысились и акции той нации, Которая всегда ее ценила.

Летит еврей, несясь над безной, От жизни трудной к жизни тяжкой, И личный занавес железный Везет под импортной рубашкой.

Над нами смерть витает, полыхая Разливом крови, льющейся вослед, Но слабнет, утолясь; и тетя Хая Опять готовит рыбу на обед.

Фортуна с евреем крута, Поскольку в еврея вместилась И русской души широта, И задницы русской терпимость.

Растит и мудрецов и палачей, Не менее различен, чем разбросан, Народ ростовщиков и скрипачей, Закуренная Богом папироса.

Сомненья мне душу изранили И печень до почек проели; Как славно жилось бы в Израиле, Когда б не жара и евреи.

Не думай, что деля свое вино, И рознь мы выдуваем, словно дым; Евреям слишком многое дано, Чтоб спрашивалось равно остальным.

Те овраги, траншеи и рвы, Где чужие лежат, не родня - Вот единственно прочные швы, Что с еврейством связали меня.

Сородич мой клопов собой кормил, И рвань перелицовывал, дрожа, И образ мироздания кроил, И хаживал на Бога без ножа.

Зря ты, Циля, нос повесила: Если в Хайфу нет такси, Нам опять живется весело И вольготно на Руси.

Поистине загадочна природа, Из тайны шиты все ее покровы; Откуда скорбь еврейского народа Во взгляде у соседкиной коровы?

Чтоб созрели дух и голова, Я бы принял в качестве закона: Каждому еврею - года два Глину помесить у фараона.

  Пусть время, как поезд с обрыва, Летит к неминуемым бедам, Но вечером счастлива Рива, Что Сема доволен обедом.

В эпоху любых философий Солонка стоит на клеенке, И женится Лева на Софе, И Софа стирает пеленки.

От жалоб, упреков и шума, От вечной слезливой обиды - Нисколько не тянет Наума Уйти от хозяйственной Иды.

Знамения шлет нам Господь: Случайная вспышка из лазера Отрезала кранюю плоть У дряхлого физика Лазаря.

Дядя Лейб и тетя Лея Не читали Апулея: Сил и Лейба не жалея, Наслаждалась Лейбом Лея.

Все предрассудки прочь отбросив, Но чтоб от Бога по секрету, Свинину ест мудрец Иосиф И громо хвалит рыбу эту.

Влюбилась Сарра в комиссара, Схлестнулись гены в чреве сонном, Трех сыновей родила Сарра, Все - продавцы в комиссионном.

Тревожна, мнительна, уныла, Господь ее благослови, Ревека любит Самуила, Она зануда от любви.

Томит Моисея работа, Домой Моисею охота, Где ходит обширная Хая, Роскошно себя колыхая.

Не тоскуй, стоарушка Песя, От капризов непогоды, Лучше лейся, словно песня, Сквозь оставшиеся годы.

Не лейте на творог сметану, Оставьте заботы о мясе, И рыбу не жарте Натану, Который тоскует о Хасе.

Век за веком: на небе - луна, У подростка томленье свободы, У России тяжелые годы, У еврея - болеет жена.

Когда черпается счастье полной миской, Когда каждый жизнерадостен и весел, Тетя Песя остается пессимисткой, Потому что есть ума у тети Песи.

Носятся слухи в житейском эфире, Будто уще до пожара за час Каждый еврей говорит своей Фире: Фира, а где там страховка у нас?

Пока мыслителей тревожит, Меня волнует и смешит, Что без России жить не может На белом свете русский жид.

Письма грустные приходят От уехавших мошенников: У евреев на свободе Мерзнут шеи без ошейников.

Снова жаждали забвенья Все, кому любви отраву Подносил бездельник Беня, Кличку Поц нося по праву.

Торжественных не надо церимоний Для проводов работника провизии; На пенсию давно хотелось Моне Уйти до появления ревизии.

Свежестью весны благоуханна, Нежностью цветущая, как сад, Чудной красотой сияла Ханна Двадцать килограмм тому назад.

Жажды власти нет в Ароне, Дух Арона так притушен, Что на царском даже торне Был бы Двойре он послушен.

Весенний воробей В любви апофеозе Поет среди ветвей, Как Соломон о Розе.

От жизненных страшных коллизий, Кошмаром потрясших эпоху, Была только полза для Изи, Умевшего слушатся Броху.

Как любовь изменчива, однако! В нас она качается, как маятник. Та же Песя травит Исаака, Та же Песя ставит ему памятник.

Гвоздика, ландыш и жасмин, Левкой, сирень и анемоны - Всем этим пах Вениамин, Который пил одеколоны.

Не спится горячей Нехаме; Под матери храп непробудный Нехама мечтает о Хайме, Который нахальный, но чудный.

Всюду было сумрачно и смутно; Чувством безопастности влеком, Фима себя чувствовал уютно Только у жены под каблуком.

В кругу семейства своего Жила прекрасно с мужем Дина, Тая от всех, кроме него, Что вышла замуж за кретина.

Стала мрачной дочка Фира, Ей печаль туманит очи, Фира хочет не кефира, Фира Фиму очень хочет.

Известно всем, что бедный Фима Умом не блещет. Но и тот Умнее бедного Рувима, Который полный идиот.

Нервы если в ком напряжены, Сердцу не поможет и броня; Хайма изводили три жены, Хайм о каждой плакал, хороня.

Неслышно жил. Неслышно умер. Одет молчащей глиной скучной; И во вселенском хамском шуме Растаял нотою беззвучной.

Слава Богу - ни в чем не калека, Слава богу - и всласть мне и впрок Чуть прихваченный холодом века Мой земной незадачливый срок.

Лиш хочу, чтоб на грани разлуки, Когда сердце уже отжило, Были краткими смертные муки, Чтоб родным не пришлось тяжело.

СЕМЬЯ ОТ БОГА НАМ ДАНА, ЗАМЕНА СЧАСТИЮ ОНА.

Женщиной славно от века Все, чем прекрасна семья; Женщина - друг человека Даже когда он свинья.

Тюремщик дельный и толковый, Жизнь запирает нас на долго, Смыкая мягкие оковы Любви, привычности и долга.

Мужчина - хам, зануда, деспот, Мучитель, скряга и тупица; Чтоб это стало нам известно, Нам просто следует жениться.

Съев пуды совместной каши И года отдав борьбе, Всем хорошим в бабах наших Мы обязаны себе.

Не судьбы грядущей тучи, Не трясина будней низких, Нас всего сильнее мучит Недалекость самых близких.

В небесах заключается брак, А потом выявляет разлука, Что мужик - скандалист и дурак, А жена - истеричка и сука.

Я долго жил, как холостяк И быт мой был изрядно пуст, Хотя имел один пустяк: Свободы запах, цвет и вкус.

Семья - надежнейшее благо, Ладья в житейское ненастье, И с ней сравнима только влага, С которой легче это счастье.

Чтобы не дать угаснуть роду, Нам Богом послана жена, А в баб чужих по ложке меду Вливает хитрый сатана.

Детьми к семье пригвождены, Мы бережем покой супруги; Ничто не стоит слез жены, Кроме объятия подруги.

Мое счастливое лицо Не разболтает ничего; На пальце я ношу кольцо, А шеей чувствую его.

Завел семью. Родились дети, Скитаюсь в поисках монет. Без женщин жить нельзя на свете, А с ними - вовсе жизни нет.

Если день осенний и ветренный Муж уходит, шаркая бодро, Треугольник зовут равнобедренным, Невзирая на разные бедра.

Я забыл подружек стаю Бросил спорт и онанизм, Я теперь в семью врастаю, Как кулак в социализм.

Цепям семьи во искупление Бог даровал совокупление; А холостые, скинув блузки, Имеют льготу без нагрузки.

Я по любви попал впросак, Надев семейные подтяжки, Но вжился в тягу, как рысак, Всю жизнь бегущий из упряжки.

Удачливый и смелый нарушитель Законности, традиций, тишины, Судьбы своей решительный вершитель, Мучительно боюсь я слез жены.

Бьет полночь. Мы давно уже вдвоем. Спит женщина, луною освещаясь. Спит женщина. В ней семя спит мое, Уже, быть может, в сына превращаясь.

Господь жесток. Зеленых неучей, Нас обращает в желтых он, А стайку нежных тонких девочек - В толпу сварливых, грузных жен.

Я волоку телегу с бытом Без напряженья и нытья, Воспринимая быт омытым Глубинным светом бытия.

Когда в семейных шумных сварах Жена бывает неправа, Об этом позже в мемуарах Скорбит прозревшая вдова.

Жена довольно многое должна Уметь, ничуть не меньше понимая; Прекрасна молчаливая жена, Хоть, кажется, прекраснее немая.

Суров к подругам возраста мороз, Выстуживают нежность ветры дней; Слетают лепестки с поблекших роз И сделались шипы на них видней.

Если б не был Создатель наш связан Милосердием, словно веревкой, Вечный Жид мог быть жутко наказан Сочетанием с Вечной Жидовкой.

Разве слышит ухо, видит глаз Этих переломов след и хруст? Любящие нас ломают нас Круче и умелей, чем Прокруст.

Жалко бабу, когда счастье губя, Добиваясь верховодства оплошно, Подминает мужика под себя, И становится ей скучно и тошно

Когда взахлеб, всерьез, не в шутку Гремят семейные баталии, То грустно думать, что рассудку Тайком диктуют гениталии

Где стройность наших женщин? Годы тают,и стать у них совсем уже не та; Зато при каждом шаге исполняют Они роскошный танец живота.

Закосневшие в семейственной привычке, Мы хотя воспламеняемся пока, Но уже похожи пылкостью на спички, Что горят лишь от чужого коробка.

Бойся друга, а не врага - Не враги нам ставят рога.

Наших женщин зря пугает слух Про мужских измен неотвратимость, Очень отвращает наш от шлюх С ними говорить необходимость.

Амур хулиганит с мишенью Мужских неразумных сердец, И стерва, зануда и шельма Всех раньше идут под венец.

А Байрон прав, заметив хмуро, Что мир обязан, как подарку, Тому, что некогда Лаура Не вышла замуж за Петрарку.

В идилии всех любящих семей Где клен не наглядится на рябину, Жена из женской слабости своей Увесистую делает дубину.

Для домашнего климата ровного много значит уместное слово, И от шепота ночью любовного Улучшается нрав домового.

Век за веком слепые промашки Совершает мужчина,не думая, Что внутри обаятельной пташки Может жить крокодильша угрюмая.

Разбуженный светом, ожившим в окне, Я вновь натянул одеяло; Я прерванный сон об измене жене Хотел досмотреть до финала.

Семью трясет озноб скандальный, Летят потоки слов случайных, И ясно слышен звон кандальный Колец обоих обручальных.

Любым - державным и келейным Тиранством чужд мой организм, Хотя весьма в быту семейном Полезным вижу деспотизм.

Вполне владеть своей женой И управлять своим семейством - Куда труднее, чем страной, Хотя и мельче по злодействам.

Пора! Теперь меня благослови В путь осени, дождей и листопада, От пламени цветенья и любви До пепла увяданья и распада.

Цветы. Негромкий гул людей. Пусть ложь, что вечно с нами. Тупой отзвон слепых гвоздей. И тишина. И тьма. И пламя.

УВЫ, НО УЛУЧШИТЬ БЮДЖЕТ НЕЛЬЗЯ, НЕ ЗАПАЧКАВ МАНЖЕТ

К бумаге страстью занедужив, Писатель был мужик ледащий; Стонала тема: глубже, глубже; А он был в силах только чаще.

Спокоен сон, возвышен труд, И человек поет, как птица: Желаешь цвесть - умей крутиться, Кого словили - тех ебут.

Места вверху порой пусты, Но приживаются на месте Лишь те, кто девственно чисты Насчет невинности и чести.

Беда, когда под бой часов Душа меняет крен ушей, Следя не тонкий вечный зов, А полногрудый зов вещей.

Вполне по справедливости сейчас Мы трудимся, воруем и живем; Режим паразитирует на нас, А мы паразитируем на нем.

Почему-то сейчас у сограждан, И особенно в развитом слое, Удивительно острая жажда Получать много больше, чем стоить.

Дойдут, дойдут до Бога жалобы, Раскрыв божественному взору, Как, не стесняясь божьей фауны, Внизу засрали божью флору.

Увы, для мерзости и мрази, Сочащей зря исподтишка, Ни у природы нету мази, Ни у науки порошка.

Я радуюсь, умножив свой доход, Страхующий от холода и голода; Бессребренник сегодня только тот, Кто ценит преимущественно золото.

Злу я не истец и не судья, Пользу его чувствую и чту; Зло приносит вкусу бытия Пряность, аромат и остроту.

Мы живем, трудясь и развлекаясь, Посещая цирк и мавзолей, Ничего на свете не пугаясь, Кроме тени собственной своей.

Среди чистейших жен и спутников, Среди моральнейших людей Полно несбывшихся преступников И неслучившихся блядей.

В эпоху общих революций Не отсидеться в хате с края; Мы даже чай гоняем с блюдца, Кому-то на руку играя.

От старика до пионера Сегодня тащат все вокруг, И не крадет одна Венера, Поскольку не имет рук.

Назло газетам и экранам Живая жизнь везде царит; Вранье на лжи сидит обманом И блядству пакости творит.

Кончилось время романтики чистой, Всюду господство приборов и краников; Девушки грезят о киноартистах, А рожают - от киномехаников.

Высокий свет в грязи погас, Фортуна новый не дарует; Блажен, кто верует сейчас, Но трижды счастлив, кто ворует.

Где нет резона громко топать, Умелец тянется ползком; Чужой язык берется жопой, Чужая жопа - языком.

Есть мужчины - всегда в очках И плотны, как боровички, И сучья сущность в их зрачках Клинками блещет сквозь очки. Не зная покоя и роздыха, При лунном и солнечном свете Я делаю деньги из воздуха, Чтоб тут же пустить их на ветер.

Заметно и причудливо неровен (История внезапна, как Господь), Дух времени бывает бездуховен; Тогда оно втройне лелеет плоть.

Преступно - жить в сияньи честности, Где от того, что честен ты, Все остальные в этой местности Выходят суки и скоты.

Не плачься, милый, за вином На мерзость, подлость и предательство; Связав судьбу свою с говном, Терпи его к тебе касательство.

Скука. Зависть. Одиночество. Липкость вялого растления. Потребительское общество Без продуктов потребления.

Промышленность кончает с рыбным царством, Растительность опять сожгла жара, Кухарка управляет государством, А мясо растащили повара.

Нам охота себя в нашем веке Уберечь, как покой на вокзале, Но уже древнеримские греки Издеваясь об этом писали.

Все говорят, что в это лето Продукты в лавках вновь появятся, Но так никто не верит в это, Что даже в лете сомневаются.

Что-то у страны моей в утробе С собственной природой не в ладу: Школа убивает вкус к учебе, А работа - рвение к труду.

Ища путей из круга бедствий, Не забывай, что никому Не обходилось без последствий Прикосновение к дерьму.

Я не жалея покидал Своих иллюзий пепелище, Я слишком близко повидал Существованье сытых нищих.

Себя продать, но подороже Готов ровесник, выйдя в зрелость, И в каждом видится по роже, Что платят меньше, чем хотелось.

За страх, за деньги, за почет Мы отдаемся невозвратно, И непродажен только тот, Кто это делает бесплатно.

Когда в потемках будней серых Служить приходится дерьму, Жизнь ужимается в размерах И превращается в тюрьму.

Старик, держи рассудок ясным, Смотря житейское кино: Дерьмо бывает первокласным, Но это все-таки говно.

Коль жить с говном тебе по нраву, То не ханжа и лицемер - Мошенник ты, что не по праву Имеешь бороду и хер.

Все так устали симулировать Свою лояльность, долг и страсть, Что симулянтов стимулировать Сильней скупая стала власть.

Надо очень увлекаться Нашим жизненным балетом, Чтоб не просто пресмыкаться, Но еще порхать при этом.

Его голове доставало ума, Чтоб мысли роились в ней роем, Но столько она извергала дерьма, Что стала болеть геморроем.

Такой подлог повсюду невозбранно Фасует вместо масла маргарин, Что кажется загадочно и странно, Что нету кривоногих балерин.

С улыбкой от уха до уха, Любимица власти и публики, Цветет по Руси показуха И дырки сбывает как бублики.

Блажен, заставший время славное Во весь размах ума и плечь, Но есть эпохи, когда главное - Себя от мерзости сберечь.

Кто гражданский долг молчать Блюл в России честно, Тем обязанность стучать Не мерзка, а лестна.

Я снял с себя российские вериги, в еврейской я теперь сижу парилке, но даже возвратясь к народу Книги, по-прежнему люблю народ Бутылки.

Ты снял с себя российские вериги, В Израиле сидишь ты в синагоге, но даже возвратясь к "народу Книги", остался ты свиньей в ярмолке.

Когда стрела врага пронзила печень, И руки отрубили - драться нечем, И крови в жилах больше не осталось, Он слез с коня, он понял - это старость.