Первые варианты культа Разума появились за пределами Парижа. В сентябре—октябре 1793 года Жозеф Фуше организовывал празднества в департаментах Ньевр и Кот-д’Ор. В РошфореЛеньело преобразовал приходскую церковь в «Храм Истины», где 31-го октября 1793 года шесть католических священников и один протестантский в торжественной обстановке отреклись от своей религии. Церемонии культа Разума сопровождались проведением карнавалов, парадов, принуждением священников отрекаться от сана, разграблением церквей, уничтожением или оскорблением христианских священных предметов (иконы, статуи, кресты и т. п.). Кроме этого, проводились церемонии почитания «мучеников Революции». Подобные события встречались также в других частях Франции. Наибольшего развития культ достиг в Париже, во время проведения «Фестиваля свободы» (фр.Fête de la Liberté) в Соборе Парижской Богоматери 10 ноября (20 брюмера) 1793 года. В ходе церемонии, придуманной и организованной П. Г. Шометтом и проводимой внутри собора, артистка Парижской оперы Тереза-Анжелика Обри (1772—1829) короновалась как «Богиня Разума»[1]. Её образ стал основой для новеллы «Богиня разума» Ивана Бунина.
Процессия на празднике Разума. Рисунок Этьена Беранкура. 1793 год
Праздник Разума в соборе Парижской Богоматери 10 ноября 1793 года. Картина Шарля Луи Мюллера.
Культ Разума быстро захватил почти всю Францию, как деревенскую, так и городскую[2], он пользовался поддержкой значительной части санкюлотов.
Богиня Свободы
От Робеспьера до Бунина: актриса, сыгравшая символ Французской революции, пережила свой век
Тереза Анжелика Обри происходила из бедной семьи, но благодаря красоте и музыкальным способностям полжизни провела на сцене. Она пережила две революции, выступала во времена Директории и наполеоновской империи, но умерла в безвестности. Тем не менее одно представление с ее участием осталось в истории: именно Обри станет воплощением Свободы, ведущей народ, а также героиней произведений Пьера Жана Беранже и Ивана Бунина.
20 брюмера II года по республиканскому календарю, или 10 ноября 1793 года по григорианскому, был проведен праздник Разума, организованный политическим деятелем Пьером Гаспаром Шометтом. Главным событием праздника стала театральная постановка в соборе Парижской Богоматери, которой занимался балетмейстер Пьер Гардель. Представление включало в себя кантату из двух революционных песен («Состаримся за империю» и Марсельеза) и лирическую зарисовку под названием «Дар Свободе» («Offrande à la Liberté»), которая шла на сценах парижских театров того времени. В соборе были установлены декорации в виде горы, на которой возвышался храм Философии, а главной героиней, призванной олицетворять Свободу, стала актриса Парижской оперы Тереза Анжелика Обри. Она восседала на троне в белой тунике с синей накидкой, а на ее голове был революционный красный колпак.
После окончания спектакля богиню вместе с троном сняли с горы, и вся процессия направилась в сад Тюильри, где находилось здание Конвента. Впереди двигались музыканты и девушки с венками из роз, а сзади вышагивали отряды солдат. Достигнув места, Шометт произнес торжественную речь перед президентом республики и всеми собравшимися: «Фанатизм с позором уступил свое место разуму, справедливости, истине, его косые глаза не могли вынести блеска света. Народ Парижа, собравшийся здесь, впервые присутствует при том, как готические своды, столь долго отражавшие глас заблуждения, звучат кличем истины. <…> Нет больше попов! Нет больше других божеств, кроме тех, которые являет нам природа. <…> Из храма Разума мы отправляемся в храм Закона, чтобы еще раз отпраздновать торжество Свободы. И мы обращаемся к Конвенту с требованием, чтобы бывший кафедральный собор Парижа был отныне посвящен Разуму и Свободе».
Это событие было как минимум трижды описано в литературе. В 1830 году французский поэт Пьер-Жан Беранже посвятил Обри стихотворение «Богиня»:
К женщине, олицетворявшей Свободу на одном из празднеств Революции
Тебя ль я видел в блеске красоты, Когда толпа твой поезд окружала, Когда бессмертною казалась ты, Как та, чье знамя ты в руке держала? Ты прелестью и славою цвела; Народ кричал: «Хвала из рода в роды!» Твой взор горел; богиней ты была, Богиней Свободы!
Обломки старины топтала ты, Окружена защитниками края; И пели девы, — сыпались цветы, Порой звучала песня боевая. Еще дитя, узнал я с первых дней Сиротский жребий и его невзгоды — И звал тебя: «Будь матерью моей, Богиня Свободы!»
В 1880 году газета Le Petit Moniteur Universel начала печатать исторический роман-фельетон Альфонса Брота и Жюля Брейна «Богиня Разума», в котором писатели обрисовали события Французской революции.
А 40 лет спустя, в 1924 году, Тереза Анжелика Обри стала главной героиней рассказа «Богиня Разума» Ивана Бунина. Побывав на всеми забытой могиле актрисы, герой рассказа размышляет над ее судьбой и восстанавливает тот день, когда богиня Разума возглавила народ:
«Революционные вожди, как и полагается им по революционным обычаям, развивали сумасшедшую деятельность, каждый Божий день поражали город какой-нибудь новой выходкой, так что в конце концов и восприимчивости не хватало на эти выходки, и самое неожиданное уже теряло характер неожиданности. И все-таки торжество 10 ноября свалилось на Париж (а на Обри еще более) истинно как жуткий снег на голову. „Pour activer le mouvement antipapiste“, Шомет в четверг седьмого ноября вдруг распорядился на воскресенье десятого о „всенародном“ празднестве в честь Разума, о беспримерном кощунстве в стенах Парижского собора, a m-lle Обри было объявлено, что ей выпала на долю величайшая честь возглавить это кощунство. И приготовления к празднеству закипели с остервенением, и к воскресенью все потребное, чтобы Бог и попы были посрамлены окончательно, было вполне готово. Всю ночь накануне лил как из ведра ледяной дождь. Утром он перестал, но грязь была непролазная и дул свирепый ветер. Тем не менее с раннего утра загрохотали пушки, загремели барабаны, Париж стал высыпать на улицу… И было великое безобразие, а для Обри и великое мучение, даже телесное. С раннего утра она, вместе с прочими „Обожателями Свободы“, то есть с кордебалетом и хором, была уже в холодном соборе, репетировала. Потом стали собираться „патриоты“, прискакал озабоченный Шомет — и началось торжество. Потом — и все под стук пушек, пение, барабаны и шум толпы — четыре босяка, ухмыляясь, подняли на свои дюжие плечи Обри вместе с ее троном и понесли, в сопутствии хора и кордебалета, пробиваясь сквозь толпу, сперва на площадь, „к народу“, а затем в Конвент. И опять — давка, говор, крики, смех, остроты, а ноги чавкают по грязи, попадают в лужи, ветер рвет голубую мантию и красную шапочку посиневшей Богини, кордебалет тоже стучит зубами в своих вздувающихся от ветра белых рубашечках, забрызганных грязью, а сзади высоко качаются над толпой шесты, на которых надеты, для вящей потехи, золотое облачение и митра Парижского архиепископа. А в Конвенте — торжественный прием Богини всем „высоким собранием“ во главе с президентом, который ее приветствует „как новое божество человечества“, „заключает от имени всего французского народа в объятия“, возводит на трибуну и сажает рядом с собою… Тут бы, казалось, и конец. Но нет! Из Конвента Обри понесли, совершенно так же, как и принесли, назад, в собор! Вообразите себе хорошенько это новое путешествие и перечитайте затем стихотворное красноречие Беранже…»
Протесты и запрет
Однако не везде люди отказывались от религии, а священники — от сана. Во многих деревнях крестьяне выступали с требованиями открытия церквей и восстановления католической религии[2]. Максимилиан Робеспьер, будучи фактическим главой правительства, с 21 ноября 1793 года начал протестовать против действий дехристианизаторов. Он заявлял, что Конвент, принимая проявления гражданственных чувств, отнюдь не думал упразднять католический культ[2]. Он также решительно высказывался против атеизма как мировоззрения, по его мнению, аристократического и выступал за то, что «идея великого существа, блюдущего угнетенную невинность и карающего торжествующее преступление, является чисто народной идеей». 6—7 декабря 1793 года Конвент официально осудил меры насилия, «противоречащие свободе культов». В марте 1794 года культ Разума был запрещён, а Эбер и Шометт казнены (по суду Революционного трибунала эбертисты были гильотинированы 24 марта 1794 года, Шометт — 13 апреля 1794 года). 7 мая 1794 года Конвент своим декретом установил в качестве государственной «гражданской религии» Франции «культ Верховного Существа»[3]. Как культ Разума, так и культ Верховного существа были официально запрещены в 1802 году Наполеоном Бонапартом.
Историк М. Я. Домнич в Большой советской энциклопедии писал, что культ Разума являлся рационалистическим[7], был выражением революционного террора в борьбе с контрреволюционным духовенством, а не мерой государственной атеистической политики, хотя в нём и содержались антирелигиозные элементы[7].
Упоминания в культуре и искусстве
В романе Александра Дюма «Шевалье де Мезон-Руж», действие которого происходит в 1793 году, одна из героинь, Артемиза, играет роль Богини Разума[8].
Культу Разума посвящён рассказ-очерк Ивана Бунина «Богиня Разума», рассказывающей о судьбе изображавшей Богиню Разума на празднике 1793 года Анжелики Обри[9].
↑ Перейти обратно:12Олар А. Культ Разума и культ Верховного Существа во время французской революции. // Пер. Е. С. Коц и А. Н. Карасика. — М.: Сеятель, 1925.
↑«Культ Разума был почти повсюду деистическим (а не материалистическим или атеистическим) <…> Провинция восприняла культ Разума всерьез. В провинциальных городах, по крайней мере, имели место серьёзные и искренние попытки упразднить старую религию и утвердить на её месте рационалистический культ» — см. Олар А.Христианство и Французская революция 1789—1802Архивная копия от 23 января 2010 на Wayback Machine / пер. с франц. К. Шпицберга. — М.: Атеист, 1925
↑Leoni, Anne, and Roger Ripoll. «Quelques Aspects De La Révolution Française Dans Le Roman-Feuilleton.» Revue D’Histoire Littéraire De La France, vol. 75, no. 2/3, 1975, pp. 389—414. JSTOR, www.jstor.org/stable/40525215. Accessed 11 May 2020.
Календарь Французской революции (или республиканский календарь) был введен во Франции 24 ноября 1793 г. и отменен 1 января 1806 г. Он снова недолго использовался во время Парижской коммуны в 1871 г.
7.1. Как выглядит республиканский год
Год состоит из 365 или 366 дней, разделенных на 12 месяцев по 30 дней каждый, за которыми следуют 5 или 6 дополнительных дней. Месяцы называются так:
1.
Вендемьер
7.
Жерминаль
2.
Брюмер
8.
Флореаль
3.
Фример
9.
Прериаль
4.
Нивоз
10.
Мессидор
5.
Плювиоз
11.
Термидор
6.
Вентоз
12.
Фрюктидор
Год не делился на недели, вместо этого каждый месяц был разделен на три декады по 10 дней, в которых последний день был выходным. Это была попытка дехристианизировать календарь, но она оазалась не популярной, потому что между выходными было 9 рабочих дней, в то время как в григорианском календаре было всего 6 рабочих дней между воскресеньями.
Десять дней декады назывались, соответственно, примиди, дуоди, триди, квартиди, квинтиди, секстиди, септиди, октиди, нониди, декади.
5 или 6 дополнительных дней следовали за последним днем фрюктидора и назывались:
1.
День Подвигов (Jour de la vertu)
2.
День Гения (Jour du génie)
3.
День Труда (Jour du travail)
4.
День Мнения (Jour de l'opinion)
5.
День Наград (Jour des récompenses)
6.
День Революции (високосный день)(Jour de la révolution)
Каждый год должен был начинаться в день осеннего равноденствия (около 22 сентября), но это создавало проблемы, как можно увидеть в разделе 7.3.
7.2. Как считались годы?
Годы отсчитывались от основания первой французской республики 22 сентября 1792 г. Этот день стал 1 вендемьера первого года республики. (Однако, революционный календарь не был введен до 24 ноября 1793 г.)
7.3. Какие годы были високосными?
Високосные годы вводились, чтобы день Нового года приходился на осеннее равноденствие. Но это оказалось трудноосуществимым, так как равноденствие не так просто предсказать.
В действительности, первый декрет, вводивший календарь (от 5 октября 1793 г.) содержал два противоречащих правила:
первый день каждого года должен быть днем осеннего равноденствия
каждый четвертый год должен быть високосным
На практике, первые календари были основаны на условии равноденствия.
Чтобы устранить противоречие, автор календаря - Шарль Ромм - предложил правило, сходное с используемым в григорианском календаре (включая правило 4000 лет, описанное в разделе 2.2.2), но его предложение вызывало политические проблемы.
Коротко говоря, за время использования Французского революционного календаря високосными были годы 3, 7 и 11.
7.4. Как перевести республиканскую дату в григорианскую?
В следующей таблице приведены григорианские даты начала каждого республиканского года:
Первый год революции, 1792, был объявлен началом эры. Эра «от рождества Христова» и начало года с 1 января упразднялись. Отсчёт лет начинался с 22 сентября1792 года, первого дня республики[2], бывшего в тот год также днём осеннего равноденствия. Последующие годы начинались в полночь того дня, на который приходился момент осеннего равноденствия (по среднему парижскому времени). Год делился на 12 месяцев по 30 дней. Оставшиеся 5 (6 в високосные годы) дней года назывались Санкюлотидами (в честь санкюлотов; изначально дополнительными, фр.jours complémentaires) и были праздничными с последнего дня фрюктидора до первого дня вандемьера. Вместо недели была введена декада; этот шаг следовал общей тенденции революционеров к переходу на десятичные единицы (тогда же была введена метрическая система мер и деление прямого угла на 100 град вместо 90 градусов). Общий выходной день не определялся. Месяц состоял, таким образом, из трёх декад. Все периоды времени получили простые порядковые наименования (первый месяц, второй месяц и т. д.; первый день декады, второй день декады и т. д.; первый дополнительный день, второй дополнительный день и т. д.).
Позднее, по предложению поэта и депутата КонвентаФабра д’Эглантина, были введены новые названия месяцев и дней:
Названия месяцев были сконструированы из французских, латинских и греческих корней (например, «фрюктидор» — «дарящий плоды», от лат.fructus «плод» и др.-греч.δῶρον «дар», «прериаль» — «месяц лугов», от фр.prairie «луг»).
Дням декады, по образцу французских названий дней недели — lundi, mardi… — были даны «номерные» названия, от primidi до décadi; décadi считался выходным днём, аналогично воскресенью, это также способствовало дехристианизации (воскресенья и, в частности, Пасха, Вознесение, Троица обычно попадали на рабочие дни).
Названия 360 дней (кроме санкюлотид) носили имена явлений природы, растений, животных, например, фр.vache «корова», фр.rhubarbe «ревень», фр.carotte «морковь». Функционально названия дней были аналогичны прежним именам святых в святцах; в частности, родителям иногда рекомендовалось называть детей, родившихся в эти дни, Ваш (Коровой), Каротт (Морковью) и т. п., хотя реально этим рекомендациям следовали редко, и вообще индивидуальные названия дней, в отличие от названий месяцев и дней декады (см. ниже), фактически не употреблялись.
Праздничные Санкюлотиды, изначально названные последовательно (напр. четвёртый санкюлотид), получили специальные названия.
Система високосов
Цикл високосных годов[3] был назван «олимпиада» (фр.Olympiade) в память четырёхлетнего цикла Олимпийских игр древности. Последний (високосный) год цикла в честь четырёх лет Революции во Франции, приведшей к свержению монархии, получил специальное наименование «Франсиада» (фр.Franciade). Особый дополнительный, високосный, день цикла после обычных дополнительных дней, Санкюлотид, назывался «День Революции».
Первоначально, по декрету, начало года определялось так, чтобы на долготе Парижа первый день первого месяца (1-го вандемьера) приходился на осеннее равноденствие, таким образом, была бы достигнута весьма высокая точность календаря. Определять практически начало года поручалось Парижской обсерватории. Так, високосными были 3-й, 7-й и 11-й годы Республики. Были опубликованы таблицы предстоящих Дней Революции (по 8 за 33 года)[источник не указан 3986 дней], которые соответствовали циклу Омара Хайяма (в современности этот цикл принят в Иране и Афганистане).
Гражданам предлагалось самим определить, сколько и какие из этих дней будут для них выходными. Но для госслужащих устанавливался лишь один выходной день — декади.
Санкюлотиды
День Доблести/Добродетели (фр.La Fête de la Vertu) — 17 сентября
День Революции (фр.La Fête de la Révolution) (в високосные годы канун дня равноденствия)
Дни года
Подобно тому как в римско-католическом календаре многие дни были посвящены святым, каждый день республиканского календаря был связан с животным (дни, оканчивающиеся на 5), орудием труда (на 0), растением или минералом (остальные дни).
I год (1792—1793) II год (1793—1794) III год (1794—1795) V год (1796—1797) VI год (1797—1798) VII год (1798—1799)
IV год (1795—1796)
VIII год (1799—1800) IX год (1800—1801) X год (1801—1802) XI год (1802—1803) XIII год (1804—1805) XIV год (1805—1806) LXXIX год (1870—1871)
XII год (1803—1804)
Вандемьер
22 сентября — 21 октября
23 сентября — 22 октября
23 сентября — 22 октября
24 сентября — 23 октября
Брюмер
22 октября — 20 ноября
23 октября — 21 ноября
23 октября — 21 ноября
24 октября — 22 ноября
Фример
21 ноября — 20 декабря
22 ноября — 21 декабря
22 ноября — 21 декабря
23 ноября — 22 декабря
Нивоз
21 декабря — 19 января
22 декабря — 20 января
22 декабря — 20 января
23 декабря — 21 января
Плювиоз
20 января — 18 февраля
21 января — 19 февраля
21 января — 19 февраля
22 января — 20 февраля
Вантоз
19 февраля — 20 марта
20 февраля — 20 марта
20 февраля — 21 марта
21 февраля — 21 марта
Жерминаль
21 марта — 19 апреля
21 марта — 19 апреля
22 марта — 20 апреля
22 марта — 20 апреля
Флореаль
20 апреля — 19 мая
20 апреля — 19 мая
21 апреля — 20 мая
21 апреля — 20 мая
Прериаль
20 мая — 18 июня
20 мая — 18 июня
21 мая — 19 июня
21 мая — 19 июня
Мессидор
19 июня — 18 июля
19 июня — 18 июля
20 июня — 19 июля
20 июня — 19 июля
Термидор
19 июля — 17 августа
19 июля — 17 августа
20 июля — 18 августа
20 июля — 18 августа
Фрюктидор
18 августа — 16 сентября
18 августа — 16 сентября
19 августа — 17 сентября
19 августа — 17 сентября
Санкюлотиды
17 сентября — 21/22 сентября
17 сентября — 21 сентября
18 сентября — 22/23 сентября
18 сентября — 22 сентября
Новые единицы времени
Циферблат часов времён Французской революции
Наряду с десятичными мерами длины, объёма и веса, были также введены десятичные единицы времени. Каждый день делился на 10 часов, час на 100 минут, а минута на 100 секунд. 10 дней составляли декаду.
5 октября 1793 г. декретом Великой французской революции было введено новое лето- и времяисчисление, в том числе десятичное время: в сутках — 10 часов, по 100 минут, по 100 секунд. Продержалось новое время, впрочем, недолго и через пару лет было отменено. Однако некоторое количество часов под революционную систему успели выпустить.
Десятичные часы пытались выпускать и позже, но система так и не прижилась.
Правда, кое-какое применение нашли десятичные секундомеры - как, например, этот артиллерийский секундомер Gallet 1943 г.:
Сегодня десятичные наручные часы выпускает, например, мастерская Nienaber Bünde, но это уже игрушки для совсем каких-то маньяков, живущих по собственному времяисчислению )
Возродить десятидневный календарь Французской революции 1793 года предлагается в Казахстане
Авторский коллектив в составе В. Никитина, А. Ниязбаева, С. Байжуманова, У. Матаева, Э. Османова, Б. Кашагана, проведя сравнительный анализ традиционного и нетрадиционного счисления дней календарного года, пришел к выводу, что григорианский календарь, по которому мы живем, изжил себя.
В наш век информации и связи, с быстрым ростом промышленного производства и научных достижений возникает огромная опасность увеличения нагрузки на человека и общество в виде физического и психологического стресса. У людей просто не остается времени на отдых. В связи с этим авторский коллектив предлагает заменить календарь, в котором 5 или 6 рабочих дней и 2 или 1 выходной, на десятидневный календарь, в котором 7 рабочих и 3 выходных
Возродить десятидневный календарь Французской революции 1793 года предлагается в Казахстане
Авторский коллектив в составе В. Никитина, А. Ниязбаева, С. Байжуманова, У. Матаева, Э. Османова, Б. Кашагана, проведя сравнительный анализ традиционного и нетрадиционного счисления дней календарного года, пришел к выводу, что григорианский календарь, по которому мы живем, изжил себя.
В наш век информации и связи, с быстрым ростом промышленного производства и научных достижений возникает огромная опасность увеличения нагрузки на человека и общество в виде физического и психологического стресса. У людей просто не остается времени на отдых. В связи с этим авторский коллектив предлагает заменить календарь, в котором 5 или 6 рабочих дней и 2 или 1 выходной, на десятидневный календарь, в котором 7 рабочих и 3 выходных
«Париж, 6 февраля 1924 г. Был на могиле Богини Разума».
II
Богиня Разума родилась в Париже, полтора века тому назад, звали ее Тереза Анжелика Обри. Родители ее были люди совсем простые, жили очень скромно, даже бедно. Но судьба одарила ее необыкновенной красотой в соединении с редкой грацией, в отрочестве у нее обнаружился точный музыкальный слух и верный, чистый голосок, а в двух шагах от улички Сэн-Мартэн, где она родилась и росла, находилось нечто сказочно-чудесное, здание Оперы. Естественно, что «античную головку» живой и талантливой девочки рано стали туманить обольстительные мечты, надежды на славную будущность. И случилось так, что мечты и надежды не только не обманули, но даже в некоторых отношениях превзошли ожидания. Тереза Анжелика Обри не только стала артисткой Оперы, не только пела и танцевала на ее сцене рядом с знаменитостями и вызывала восторженные рукоплескания, являясь перед толпой олимпийскими богинями, - то Дианой, то Венерой, то Афиной-Палладой, - но и попала в историю: 10 ноября 1793 года она играла на сцепе, которую никогда не могла и вообразить себе, - в Соборе Парижской Богоматери, выступала в роли неслыханной и невиданной, в роли Богини Разума, и затем - apres avoir detrone la ci-devant Sainte Vierge [2] - торжественно была отнесена в Тюильерийский дворец, в Конвент: какживое воплощение нового Божества, обретенного человечеством.
Погребена Богиня на Монмартрском кладбище. Как не взглянуть на такую могилу?
III
Я давно собирался это сделать. Наконец поехал. В солнечный день, уже почти весенний, но довольно пронзительный, с бледно-голубым, кое-где подмазанным небом, я вышел на улицу и спустился в ближайшее метро. Сквозняки, бегущая толпа, длинные коридоры, цветистые рекламы, лестницы все вглубь и вглубь и наконец совсем преисподняя, ее влажное банное тепло, вечная ночь и огни, блеск свода, серого, рубчатого, глянцевитого, как брюхо адского змия... Через минуту я уже стоял в людном вагоне, мчался под Парижем и думал о Париже времен Богини Разума и опять - о ее удивительной судьбе, ее удивительном образе.
Современники писали о ней: «Одаренная всеми внешними дарами, какие только может дать природа женщине, она есть живая модель того античного совершенства, которое являют нам памятники искусства; при взгляде на ее стан и очерк ее головы тотчас является мысль о грозной эгиде и шлеме Афины-Паллады, и она особенно на месте в тех ролях, где черты лица, жесты, осанка, поступь должны воссоздать богинь...» Это писалось, когда ей было уже лет тридцать пять. Можно себе представить, как прекрасна была она в двадцать, в те годы, когда она выходила на сцену в короткой тунике, в легких сандалиях на стройной ноге, с золотым полумесяцем на высокой прическе, с луком в длинных округлых руках, Дианой Девственницей! Примадонной, дивой Обри никогда не стала; материальное ее положение было незавидно - всего несколько сот ливров в год жалованья да угол в родительском доме; положив за кулисами лук, сняв белила и румяна, сбросив тунику и закрутив волосы простым узлом, она надевала грошовое платьице и бежала домой, дома же хлебала гороховую похлебку и укладывалась спать в чердачной каморке. Но справедливо говорили, что мадемуазель Обри tres sage [3], - простодушие, милая легкость, нетребовательность всегда отличали ее характер. И вот «народ, разбивший оковы рабства, достойно прославил ее 10 ноября 1793 года», обессмертил «се chef-d'oeuvre de la Nature» [4], как галантно назвал ее Шомет, представляя Конвенту. И много лет после того распевали уличные певцы стихи Беранже о ней:
Est-ce bien vous? Vous que je vis si belle Quand tout un peuple entourant votre char Vous saluait du nom de l'immortelle Dont votre main brandissait l'etendard? De nos respects, de nos cris d'allegresse, De votre gloire et de votre beaute, Vous marchiez fiere: oui, vous etiez deesse, Deesse de la Liberte [5].
IV
Возле Оперы я вышел на свет Божий. Добродетельные греки были правы: небо, солнце, воздух - высшая радость смертных, трижды несчастны тени, населяющие широковратное царство Гадеса. Бедная Тереза Анжелика Обри, бедная Богиня Разума! Как бы это получше уяснить себе разумом, почему и за что уже сто лет гниет в земле «се chef-d'oeuvre de la Nature»?
Солнце, все-таки еще зимнее, уже склонялось, был самый людный час, и несметное множество народа и экипажей затопляло площадь в его зеленоватом жидком блеске. Пешеходы бежали, автомобили и омнибусы медленно текли страшной ревущей лавиной. Я поймал свободный автомобиль, вскочил и поехал дальше. Из одного длинного и узкого уличного пролета глянул на меня с высоты Монмартра бледный восточный призрак собора Sacre Coeur...
V
В автомобиле я добросовестно постарался вспомнить возможно подробнее и представить себе возможно яснее все, что знал о 10 ноября 1793 года.
Какой был тогда Париж? Бог его знает, какой, слабо наше воображение, не велик разум. Ну, конечно, был Париж уже и тогда огромным городом, со множеством садов и поместий, с прекрасными зданиями, но и с лачугами, с лужами и грязью даже на площадях, с грубыми средневековыми мостами через патриархальную Сену... Левый берег вообразить легче, - столько еще сохранилось там прежних узких улиц и узких нелепых домов. Зато собор все тот же. Как странно, - все тот же, как тогда, когда стояла под его сводами, на бутафорских скалах, возле Храма Премудрости, прелестная Тереза Анжелика Обри!
И на мгновение я довольно живо почувствовал душу Парижа в те годы, тот развал жизни, то нечто бездельное, праздничное и жуткое, то владычество черни, которым веет в воздухе во времена всех революций. И был сырой осенний день с сильным холодным ветром, сменившим ночной проливной дождь, и всюду, - на мостах, в уличках, ведущих к собору, и особенно на площади перед ним и в нем самом, - было великое, как бы ярмарочное многолюдство, и поминутно раздавался над городом грохот пушек, салютующих коронованию Нового Божества. А Новое Божество стояло под сводами собора, dans cet edifice ci-devant dit eglise metropolitaine [6], на скалистой горе, возле белоколонного храма, в красной шапочке, в белой хламиде, опоясанной пурпуровой лентой, с копьем в руке - и два хора des adorateurs de la Liberte [7] - тоже во всем белом, в венках из роз, возжигали перед ней ароматы, воздавали ей поклонения и протягивали к ней обнаженные руки:
Descends о Liberte, fille de la Nature! [8] –
а густая толпа «патриотов», переполнявшая собор, ревела и рукоплескала...
VI
Монмартрское кладбище было когда-то за городом, и вероятно, было уютно, мирно, похоже на рощу, на большой сад. Теперь все растущий город окружил его отовсюду, включил в себя. А так как оно лежит в низменности, то через эту низменность перекинут теперь длинный и тяжкий железный мост, по которому беспрерывно идут и едут, катятся с глухим гулом валкие омнибусы, несутся и на разные лады вопят автомобили, гремят и звенят трамваи. И вот первое, что ударило по моему чувству и зрению, когда я достиг места вечного пристанища Богини Разума: этот черный грубый мост, под которым проезжают к железным воротам кладбища и который день и ночь грохочет над покойниками. А затем произошло нечто совсем неожиданное.
Я хорошо знал, что славная Тереза Анжелика Обри была забыта еще при жизни весьма основательно, а впоследствии уже настолько, что целых сто лет даже историки, специально занимавшиеся изучением «великой» революции и в частности культа разума, почти все были убеждены, что знаменитую революционную Богиню изображала m-me Maillard, балетный кумир тех дней, пока не догадались заглянуть в уцелевшие газеты от 11 ноября 1793 года. Но я как-то не подумал об этом хорошенько, да отчасти и был прав: ведь все-таки теперь имя Терезы Анжелики Обри должно быть в каждом новом учебнике. Мне все-таки представлялось, несмотря на все мои горестные мысли о ней, что по крайней мере хоть на кладбище-то ее могила есть нечто и всем ведома. Поэтому отчасти была простительна наивность, с которой я обратился к первому встречному: где могила Богини Разума? Однако встречный посмотрел на меня как на помешанного:
- Богиня Разума? Что это такое?
Я пояснил. Но встречный развел руками и резонно посоветовал мне обратиться лучше в кладбищенскую контору.
Тогда я еще увереннее направился в контору. Каково же было мое удивление, когда и в конторе мне ответили на мой вопрос вопросом же:
- Это ваша родственница, г-жа Обри? Но совсем нет, - сказал я, опешив.
- Она давно погребена?
- В январе 1829 года.
И тогда на меня выпучили глаза:
Помилуйте, да вы смеетесь! Можем ли мы знать всех погребенных здесь сто лет тому назад!
- Но неужели никто не посещает эту могилу, и я первый справляюсь о ней у вас?
- Кажется, первый! Обратитесь к какому-нибудь сторожу, может, он случайно знает по надписи на памятнике, если таковой есть и надпись сохранилась...
VII
А затем я спросил о знаменитой могиле у полной, с черными усиками женщины, стоявшей на пороге конторы, предполагая и ней привратницу. В самом деле, это была привратница и к тому же очень живая и толковая, - эти полные с усиками всегда такие. Но и она о могиле не имела никакого понятия. А затем я тщетно расспрашивал сторожей, встречавшихся мне в голых аллеях, по которым я ходил не менее получаса, оглядывая надписи на памятниках. Затем опять обращался к встречным дамам и господам в трауре... И один господин ни с того ни с сего (вернее, с расчетом хоть чем-нибудь удовлетворить сумасшедшего искателя знаменитых могил) предложил мне взглянуть на могилу Золя. Эта могила была в двух шагах от меня, на пригорке. К вечеру совсем засвежело, небо над кладбищем стало еще бледнее, низкое солнце холодно и резко освещало ледяную и блестящую наготу безобразно-громадной глыбы красного гранита, на которой не было ни единого религиозного знака, ни одного слова Писания, - очевидно, тоже в честь Разума. Над глыбой стоял на цоколе терракотовый бюст - моложавый мужчина лет тридцати, щеголевато-демократической артистическо-рабочей наружности, с длинными волосами и в блузе. Я взглянул и, закурив, рассеянно сделал несколько шагов по аллее, потом зачем-то в сторону, среди деревьев, крестов и памятников, где местами лежал серый снежок. - «Ну и Бог с ней, с этой Богиней Разума, - подумал я, - пора домой», - и вдруг увидал себя как раз перед ее могилой...
И присев на соседний надгробный камень, я уставился на могилу в полном изумлении.
VIII
Да, так вот оно что: даже на кладбище ни единая душа не знает и знать не желает о какой-то Богине Разума, некогда коронованной вот в этом самом Париже, под древними сводами собора Парижской Богоматери. Но мало того: что же это такое перед моими глазами?
Перед моими глазами было старое и довольно невзрачное дерево. А под деревом - квадрат ржавой решетки. А в квадрате - камень на совсем плоской и даже слегка осевшей земле, а на камне - две самых простых каменных колонки в аршин высоты, покосившихся, изъеденных временем, дождем и лишаями. Когда-то их «украшали» урны. Теперь колонки лишены даже этих украшений: одна урна совсем куда-то исчезла, другая валяется на земле. И на одной колонке надпись: «Памяти Фанни», на другой - «Памяти Терезы Анжелики Обри».
- Est-ce bien vous? [9]
Неужели это правда, что это именно она, она самая, мадемуазель Тереза Анжелика Обри, лежит в земле в двух шагах от меня?
Там еще есть гнилые, смешавшиеся с землей остатки гроба, правильно лежащие кости, зубастый череп... Это она? Конечно, она. А с другой стороны - конечно, не она... Мудрый разум, помоги, - я всегда в подобных случаях совершенно теряюсь и путаюсь!
Но разум не помогал.
IX
Бесспорно, судьба Обри была удивительна. Но удивительна больше всего в силу необыкновенных несчастий. В общем, она была истинно ужасна. И Обри, при всей независимости своей натуры, не могла не понимать этого даже в те дни, которые, казалось бы, должны были быть ее лучшими днями.
Революция совпала с апогеем ее красоты и молодости. И, казалось бы, что ж ей, молоденькой фигурантке, да еще дочери ремесленника, революция? Только радость! А потом - «vous etes deesse, deesse de la Liberte!» [10]. И жалованья прибавили, да еще сразу вдвое... Но нет, слишком хороша она была по натуре для всех этих радостей.
На ее глазах началась и целые годы длилась страшная гибель всей той жизни, среди которой она родилась, росла, мечтала о сцене и которая, конечно, только восхищала ее своим блеском. Разрушает «старую жизнь» во время революций не презрение народа к ней, а как раз наоборот - острая зависть к ней, жажда ее. А у Обри даже и зависти не было. Ей нужны были, судя по ее характеру, только рукоплескания (причем рукоплескания маркиза она, вероятно, все-таки предпочитала рукоплесканиям трубочиста). И не могла она не чувствовать, не видеть, что такое есть то царство Братства и Равенства, в которое она попала, то «Жертвоприношение Свободе», - «l'Offrandea la Li-berte», - которое приказано было ежедневно разыгрывать в Опере и которое тоже, ежедневно разыгрывалось на улицах, в подвалах тюрем и на площадях с гильотинами. А Бог, церковь? Может быть, она была равнодушна к религии. Но все-таки не могло не потрясать ее и все то, что делалось в те дни и с религией, вся эта вдруг начавшаяся по всей стране бешеная, зверская охота за священниками, грабеж и осквернение церквей и, как венец всего, упразднение Бога по комиссарским декретам и переименование в «Храм Разума» собора Парижской Богоматери, сперва даже было предназначенного к полному разрушению. Могла ли быть горда и счастлива в такие дни вот эта самая милая, кроткая Тереза Анжелика, чьи кости лежат в земле предо мною?
X
Но она не только испытала весь этот общий кошмар, в котором несколько лет жила при ней вся страна. Над нею - уже лично над нею - внезапно разразилось нечто еще более ужасное: «tout un peuple la satuait du nom de l'immortelle» [11], то есть, говоря проще, заставил ее играть самую дикую и постыдную роль в кощунстве еще более неслыханном, чем все прочие. Прости ей, Боже, разве виновата была она! Ведь ее именно заставили, заставила самая свирепая из тираний, тирания Свободы. Да она и сама не могла чувствовать себя виноватой. И все же не сладко ей, вероятно, было. «Vous marchiez fiere, oui, vous etiez deesse de la Liberte...» О, пошлейшая из пошлостей! Конечно, в глубине души несчастной Терезы Анжелики была некоторая доля женской и профессиональной гордости. Конечно, порой голова ее кружилась: ведь все-таки она нынче, 10 ноября 1793 года, царица всего Парижа, первое лицо во всем этом небывалом и грандиозном, хотя и чудовищном торжестве, и играет роль, которую не играла никогда ни одна актриса в мире, и все это благодаря своей красоте, тому, что она и впрямь есть истинный «chef-d'oeuvre de la Nature». Но вместе с тем какой неописуемый ужас должен был туманом стоять весь день над полуголой, до костей продрогшей и вообще до потери чувств замученной заместительницей Божьей Матери!
Повторяю, - и до 10 ноября испытала она уже не мало, неизменно участвуя во всей той напыщенной пошлости, которая каждый день шла, по приказу насквозь изолгавшихся изуверов, на сцене Оперы. Она, говорю, уже хорошо знала, что это значит в действительной жизни, все эти «l'Offrande a la Liberte» и «Toute la Grece ou ce que peut la Liberte». Революционные вожди, как и полагается им по революционным обычаям, развивали сумасшедшую деятельность, каждый Божий день поражали город какой-нибудь новой выходкой, так что в конце концов и восприимчивости не хватало на эти выходки, и самое неожиданное уже теряло характер неожиданности. И все-таки торжество 10 ноября свалилось на Париж (а на Обри еще более) истинно как жуткий снег на голову. «Pour activer le mouvement antipapiste»[12], Шомет в четверг седьмого ноября вдруг распорядился на воскресенье десятого о «всенародном» празднестве в честь Разума, о беспримерном кощунстве в стенах Парижского собора, a m-lle Обри было объявлено, что ей выпала на долю величайшая честь возглавить это кощунство. И приготовления к празднеству закипели с остервенением, и к воскресенью все потребное, чтобы Бог и попы были посрамлены окончательно, было вполне готово. Всю ночь накануне лил как из ведра ледяной дождь. Утром он перестал, но грязь была непролазная и дул свирепый ветер. Тем не менее, с раннего утра загрохотали пушки, загремели барабаны, Париж стал высыпать на улицу...
XI
И было великое безобразие, а для Обри и великое мучение, даже телесное. С раннего утра она, вместе с прочими «Обожателями Свободы», то есть с кордебалетом и хором, была уже в холодном соборе, репетировала. По том стали собираться «патриоты», прискакал озабоченный Шомет - и началось торжество. Потом - и все под стук пушек, пение, барабаны и шум толпы - четыре босяка, ухмыляясь, подняли на свои дюжие плечи Обри вместе с ее троном и понесли, в сопутствии хора и кордебалета, пробиваясь сквозь толпу, сперва на площадь, «к народу», а затем в Конвент. И опять - давка, говор, крики, смех, остроты, а ноги чавкают по грязи, попадают в лужи, ветер рвет голубую мантию и красную шапочку посиневшей Богини, кордебалет тоже стучит зубами в своих вздувающихся от ветра белых рубашечках, забрызганных грязью, а сзади высоко качаются над толпой шесты, на которых надеты, для вящей потехи, золотое облачение и митра Парижского Архиепископа. А в Конвенте - торжественный прием Богини всем «высоким собранием» во главе с президентом, который ее приветствует «как новое божество человечества», «заключает от имени всего французского народа в объятия», возводит на трибуну и сажает рядом с собою... Тут бы, казалось, и конец. Но нет! Из Конвента Обри понесли, совершенно так же, как и принесли, назад, в собор! Вообразите себе хорошенько это новое путешествие и перечитайте затем стихотворное красноречие Беранже...
XII
Прошла революция, снова наступила Империя и снова Обри заставляла разом подниматься все бинокли и лорнеты при своем появлении на сцене. Звезда ее стояла высоко, время, молодость, успехи сделали прошлое далеким сном. Но вот однажды, в один из самых блестящих вечеров, в присутствии сомой Императрицы и ее Двора, но время апофеоза, которым оканчивалось «Возвращение Улисса», в тот момент, когда Минерву-Обри медленно спускали с облаков на землю, «Слава» - я употребляю театральный термин того времени - «Слава», на которой восседала она, внезапно сорвалась и обрушилась... Когда-то Обри уступила однажды потребности любить, быть матерью - и стала ею. Теперь, после того, как ее, окровавленную и изувеченную, принесли в уборную и привели в чувство, первое, что слетело с ее губ, был крик: «Ради Бога, не пускайте ко мне Фанни, это испугает ее!» А затем она тотчас столп умолять сказать ей правду: будет ли она в состоянии снова играть, если останется жива?
Нет, играть ей больше не пришлось. Всеми вскоре забытая, калека, обеспеченная только скудной пенсией, она повела грустную и однообразную жизнь в бедной и маленькой квартирке, с болезненной, медленно умирающей Фанни на руках, и жизнь эта, к несчастью, длилась еще много лет. Уличные певцы пели под ее окнами:
Je vous revois, et le temps rapide Теrait ces yeux ou riaient les amours... Resignez-vous: char, autel, fleurs, jeunesse, Gloire, vertu, grandeur, espoir, fierte, Tout a peri: vous n'etes pas deesse, Deesse de la Liberte... [13]
Но знала ли она, что все это относится к ней? Нет, она даже этого не знала. Она знала только одно, знала и без Беранже: да, да, все прошло, все погибло, осталось действительно одно - покоряться судьбе да употреблять остаток сил на заботы о Фанни, на то, чтобы хоть как-нибудь обеспечить ее после своей смерти. Она всячески хлопотала об устройстве судьбы Фанни, писала завещание, прося добрых людей о ней да еще о своих похоронах, - о том, чтобы все было «прилично» и «чтобы поставили памятничек на ее могиле». И Бог дал ей под конец хотя и одно, но великое утешение: все-таки Фанни пережила ее, - Фанни успокоилась вот в этой самой могиле, что передо мною, через полтора месяца после ее смерти...
А может быть, ей бы отраднее знать, умирая, что через полтора месяца она снова будет рядом - и уже навеки - со своею Фанни? Может быть, может быть... Что мы знаем? Что мы знаем, что мы понимаем, что мы можем!
XIII
Одно хорошо: от жизни человечества, от веков, поколений остается на земле только высокое, доброе и прекрасное, только это. Все злое, подлое и низкое, глупое в конце концов не оставляет следа: его нет, не видно. А что осталось, что есть? Лучшие страницы лучших книг, предание о чести, о совести, о самопожертвовании, о благородных подвигах, чудесной песни и статуи, великие и святые могилы, греческие храмы, готические соборы, их райски-дивные цветные стекла, органные громы и жалобы. «Dies irae» и «Смертью смерть поправ»... Остался, есть и вовеки пребудет Тот, Кто, со креста любви и страдания, простирает своим убийцам объятия, осталась Она, Единая, Богиня богинь, Ее же благословенному царствию не будет конца.
16.V.24
[1] Рассказ напечатан полностью в «Литературном наследстве».
[2] после того, кок была свергнута бывшая Святая Дева (франц.).
[3] весьма скромна (франц.).
[4] это чудо природы (франц.).
[5] Неужели это ты? Ты, которую и видел столь прекрасной, когда толпа, окружив твою колесницу, приветствовала тебя, именуй той бессмертной, чье знамя развевалось в твоих руках? Ты шествовала, гордая нашим преклонением, нашими ликующими возгласами, гноим торжеством и своей красотой - да. тогда ты была богиней, Богиней Свободы! (франц. - Из стих. «Богиня».)
[6] в этом здании, прежде называвшемся архиепископским собором (франц.).
[7] поклонники Свободы (франц.).
[8] Сойди к нам, о Свобода, дочь Природы! (франц.)
[9] Неужели это вы? (франц. – Из стихотворения «Богиня»).
[10] Ты богиня, богиня Свободы! (франц. - Из стихотворения «Богиня»).
[11] Народ приветствовал се, нмвнуя бессмертной (франц. - Из стихотворения «Богиня»).
[12] чтобы усилить антипапистское движение (франц.).
[13] Я вновь увидел тебя, но быстротечное время погасило глаза, в которых некогда сияла любовь... Смирись: колесница и жертвенник,
Сегодня весь католический мир празднует рождество. Но судя по многим источникам, в этот день много сотен лет назад праздновался совершенно другой праздник. Этот праздник к большому сожалению давно забыт и скорее всего специально вычеркнут из всеобщей истории. 25 декабря — рождество древнего всепланетного солнечного Бога Митры.
Во время первого итальянского похода Наполеон заявил: я буду Атиллой Венеции! И действительно, по историческим меркам мгновенно положил конец длившемуся более тысячи лет процветанию этого великого города. Непохожего ни на какой другой в человечестве где-либо и когда-либо.
Все мы прекрасно знаем, что нынешние темнокожие американцы — потомки рабов, когда-то привезенных из Африки. Но рабами становились не только африканские негры. Ими могли стать и белые. Причем ценились они куда дешевле.
Откуда взялись белые рабы?
History*
