Мы все настолько несвободны по нашей матрице самой,  что наши вольности пригодны  лишь по сравнению с тюрьмой

Нигде спектаклей не отменят, 
чтоб убедить Басманный суд,
ничьих усилий не оценят 
и репутаций не спасут. 
 
Не то что власти сумасбродны, 
не то что правит троглодит — 
но люди могут быть свободны,
лишь если кто-нибудь сидит. 
 
Конечно, это принцип скотский, 
утеха трусов и зверей, — 
когда посажен Малобродский, 
свобода кажется острей; 
 
Пусть это будет Корогодский, 
пусть это будет Бродский, Троцкий, 
пусть это будет Заболоцкий, 
не обязательно еврей… 
 
В России, скажем беспристрастно, 
всегда и всем грозит тюрьма; 
свобода — следствие контраста, 
как тупость — лучший фон ума. 
 
Мы все настолько несвободны
по нашей матрице самой, 
что наши вольности пригодны 
лишь по сравнению с тюрьмой. 
 
И в силу этой же причины, 
при общей кротости телят, 
такие страшные мужчины 
Россией издавна рулят. 
 
Они в таком вещают тоне 
и так взрывают все мосты, 
что мы всегда на этом фоне 
умны, гуманны и чисты.
 
Мы потому-то их и терпим, — 
и сам я втайне к ним влекусь, — 
что кислое в сравненье с терпким 
почти что сладостно на вкус. 
 
Кто мы без этакого фона? 
Поступки, лирика, кино — 
все примитивно, и конформно, 
и неталантливо давно; 
 
A  погляди на наши власти,
что хуже всяческой хулы,
— и мы, ходячее несчастье, 
уже титаны и орлы!
 
Все это здраво понял Сталин: 
любовь не купишь калачом.
(Он был отнюдь не гениален, 
но догадался кой о чем). 
 
И я предположить рискую, 
что, соотечественник мой, 
любить возможно жизнь такую 
лишь по контрасту с Колымой? 
 
Ведь если заперта граница 
и полки пасмурно пусты, 
то Крым — вполне такая Ницца…
 а уж на фоне мерзлоты! 
 
Все отравили — хлеб и воду, 
лишили смысла самый труд, 
но сильно чувствуешь свободу, 
когда соседа заберут. 
 
Когда кого-то арестует 
Верховный наш синедрион, 
то если кто и протестует, 
то, может, пять на миллион.
 
Все остальные только рады, 
повсюду тосты и пальба: 
нет у раба иной награды, 
чем вой соседнего раба.
 
И мне особенно отрадно 
в привычной нашей борозде, 
что все настолько тут наглядно: 
куда наглядней, чем везде. 
 
Наш главный символ, в самом деле, — 
кого тут дальше оскорблять?! — 
больной, прикованный к постели,
причем наручниками, ать… 
 
И вся страна лежит под стражей,
в приемный брошена покой, — 
причем под стражей очень ражей,
довольно сытою такой.
 
И мы — на столь печальном фоне, 
как обезноженный колосс,— 
годны к труду и обороне 
и смотрим в зеркало без слёз… 
 
Нас тянет к чуждым урожаям, 
в края Годаров и Арто, 
однако мы не уезжаем:
ведь здесь мы ах, а там мы кто?! 
 
И вся российская элита — 
элита только потому, 
что смотрит в общее корыто, 
а видит койку и тюрьму. 
 
Она покуда не закрыта,
почавкать ей разрешено, 
и потому она элита, 
а остальные так, говно.
 
Мы только здесь себе любезны, 
творя наш вечный маскарад;
Россия — мир в соседстве бездны, 
мир наизнанку, массаракш; 
 
Его единственный фундамент — 
и больше нету ни черта — 
не президент и не парламент, 
а только эта мерзлота, 
И  вертухай, и ватник драный. 
И нету символа верней, 
чем эта койка под охраной 
и зэк в наручниках на ней.

 
Дмитрий Быков