"Яплакал, – это невозможно, это невероятно. Я верю каждой фразе, каждому слову, которые написала Тамара Владиславовна в своей книжке. Сколько пережила эта женщина! Это для меня самая высокая литература, потому что она объединяет полную правду жизни и невероятный талант автора. Я понял, что я имею дело с замечательным, крупным, великим прозаиком", – так отозвался Эльдар Рязанов на книгу воспоминаний актрисы и театроведа Тамары Петкевич "Жизнь – сапожок непарный".

Книгу Тамары Владимировны Петкевич "ЖИЗНЬ САПОЖОК НЕПАРНЫЙ" на интернете можно прочитать здесь

Book: Жизнь - сапожок непарный: Воспоминания

Отец Тамары Петкевич был арестован и расстрелян в 1937 году. Ее, дочь "врага народа", исключили из комсомола. А в 1943 году арестовали и Тамару Петкевич, и ее мужа. Ее осудили на семь лет лишения свободы, три года поражения в правах и конфискацию имущества. Срок она отбывала в лагерях Киргизии и Коми АССР. В заключении родила ребенка, с которым была впоследствии разлучена. После освобождения из лагеря Тамара Петкевич работала в театрах Шадринска, Чебоксар, Кишинева. Только в 1959 году ей удалось вернуться в Ленинград. О своей жизни после лагеря Тамара Петкевич написала вторую книгу "На фоне звезд и страха". Ее воспоминания переведены на европейские языки, Марина Разбежкина сняла о Тамаре Петкевич документальный фильм.

В марте 2016 года Тамаре Владиславовне исполняется 96 лет. Наш разговор был записан за несколько дней до дня ее рождения, когда поклонники Сталина праздновали очередную годовщину со дня смерти своего кумира и завалили охапками красных гвоздик его могилу у Кремлевской стены.

Тамара Петкевич в программе "Культурный дневник"

– Если сейчас зайти в крупный книжный магазин и посмотреть раздел истории или мемуаров, мы вряд ли увидим ваши книги, а большая часть будет посвящена величию Сталина, рассказам о том, как Сталина убили враги, как он выиграл войну, как он поднял хозяйство, провел индустриализацию, какой это великий вождь и человек.   

– Вы говорите серьезно?

– Да, абсолютно.

– Я думаю, что это потребность в конкретном имени, которое вбирает в себя авторитет силы.

– Вероятно, большинство людей в 30–50-е годы искренне думали примерно то же самое.

– Я не из тех. Я и тогда была исполнена протеста, потому что мне размололи жизнь под эгидой этого имени. Так что я никогда не была его поклонницей. Людям нужен, наверное, пример реальный, имя силы, что тут поделать. Люди всегда нуждались в этом, придумывали, возвеличивали и поддерживали. Никогда этого не понимала, не понимала ни Ленина, ни Сталина. Но примеров жизнь имеет достаточно: и Гитлер, и Муссолини, кого только ни возвеличивали, тех, кто по сути ничто.

– Как человек в тоталитарном обществе, когда у него мало информации, вдруг чувствует, что не согласен с большинством? Когда вы это почувствовали?

– Я давно чувствовала, изначально как-то. Не было на моем веку авторитета. Сталин для меня был развенчан. Я не понимала, за что его любят. Он приносил моей семье только беду.  Понимаете, навык думать самостоятельно не воспитывается, потому что много лжи, правда не в чести, правда гораздо труднее, чем ложь. И человечество выбирает себе такой отсек, когда какие-то иллюзии дают свободу, безответственность перед самим собой. Это не делает честь человеку. Современная жизнь тоже не хочет утруждать себя – так лучше, так легче, легкомысленные. Потребность раздумывать, искать истину не воспитывается. Грустное свидетельство человеческой жизни, не делает ей чести, совсем не делает.

– Тамара Владиславовна, вы помните март 1953 года, когда Сталин умер?

– Я танцевала по комнате невольно, совершенно на бессознательном уровне. Я это имя не могла ни слышать, ни сносить. Я просто по комнате делала какие-то бессмысленные па. Не присуще, не свойственно это мне, мне нужно было сделать какие-то движения, как будто я сбрасывала что-то, хотела сбросить, радовалась. И мне казалось, все то же делают. Когда я убедилась, что отнюдь нет (я жила в театральном общежитии), я увидела, что люди плачут, я была озадачена очень. Я поняла, что как-то не понимаю окружающую жизнь. Нужен людям культ силы, они хотят быть защищенными. Нужна сила, защита силы, не важно, какого она качества, какого нравственного порядка, – нужна сила, вот и все. И тут сбиваются с ног, что делать.

– Вы, наверное, в марте 1953 года вообще не могли ни с кем поделиться своей радостью. Приходилось тоже делать вид, что вы горюете?

– Я не делала вид, что я горюю. Я видела, что делается, это было сложное очень чувство удивления, я не могла поверить в то, что страна в таком горе, как будто рядом не творилось несчастий, арестов, всех прочих прелестей. Я с удивлением смотрела на окружающее, на эти слезы, горе. Боже, какое горе было! Это было странно, я оглядывалась. Я познавала мир, познавала его бездны, его глубины.

– Вот и сегодня, даже депутат Госдумы говорит, что репрессии – это выдумка. 

– Кто же объяснит людям, что в их реальной истории, которую проживали их родители, соседи, – одна беда, одни потери, разрыв семей? Разрешают жить в этом приятном заблуждении? Ну что же, это мы сами, вот такие мы, так нам и надо, наверное.

– Вы получаете сейчас письма от читателей ваших книг с благодарностью?

– Нет, не закидывают такими письмами. Ах, люди устали, им хочется жить полегкомысленнее, как можно беззаботнее, правда их тяготит, они от нее отмахиваются. Как-то научились вот так отмахиваться. Ну что ж.

– Наверняка даже в лагере были люди, которые думали, что Сталин великий, а вокруг него дурные советники?

– Были такие и тогда. Делили страну на красных и белых, еще на каких-нибудь, коричневых, серых, так поделенное и существует человечество. Не хочет думать самостоятельно.

– Вы слушали наше радио раньше, наверное?

– Конечно, разумеется.

– Знаете, что мы начали вещание как раз в марте 1953 года?

– В марте 1953-го? Да, денек был, помню его, как я почувствовала в эфире какие-то заминки и закричала: "Тише! Тише! Сейчас последует". И да, последовало.

– Последовало, но преступники остались безнаказанными, не было ни покаяния, ни суда.

– Нет, до покаяния не доходило и близко. Так и жили без покаяния. Так и живут, не покаявшись. Но эти истины непопулярны нынче. До этих относительных глубин не доходит дело, никто никому этого не объясняет. Нравственное состояние общества – этот вопрос откладывается в сторону. И так мы существуем на авось. Никто этим не озабочен. Если и были какие-то нравственные силы, они, видимо, уже не в силах повернуть это назад, не могут повернуть к истокам. Начать передумывать жизнь для многих смертельная, непосильная работа. Думать у нас не умеют, не склонны отягощать жизнь. Поэтому так стряхиваем с легкостью. Никто не рискует, да может, ни у кого и не получится. Так что пенять не на кого, на себя самих, а это не в чести и никогда не было в чести. "Страшно жить на этом свете, в нем отсутствует уют. Ветер воет на рассвете, волки зайчика грызут".

– Николая Олейникова стихи. Он был расстрелян в 1937 году.

– А куда ж деваться? Расстрелять! "Расстреляние", сказал Владимир Ильич Ленин. Расстреляние – слово-то какое, на растяжку произнесенное. О, господи! Что тут еще скажешь?

– Я увидел людей, которые несут на могилу Сталина красные гвоздики, и подумал, что хочу поговорить с вами, одним из последних свидетелей.

– Да, слава богу, что из последних. Грустно все-таки: высекли поколение нравственно состоятельных людей запросто и пошли дальше. Не будем расстраиваться, обходим, потому что жизнь гонит, прогоняет мимо тех точек и углов, перед которыми надо остановиться, осмыслить.

– Тамара Владиславовна, что бы вы хотели сказать молодым людям, вашим правнукам, которые будут жить в России в XXI веке?

– Я хочу, чтобы люди не ленились, думали, потому что для собственной жизни, для того, чтобы как-то установить собственное нравственное начало, надо думать. Уже давно надо все это передумать и заключить, сказать людям, помочь им осознать, сказать. Мы же вообще все не приучены додумывать – а это очень важно. Пусть ошибочно, но потом тогда это ошибочное тоже потребует своего места и отстоит себя. Пусть позже, но отстоит. А тут ведь полное неумение раздумывать, сопоставлять, факты привлекать и, главное, знать эти факты. Но надо для этого хотеть знать. Мало кто хочет сейчас знать. Наверное, мы сами себя стремимся простить как-то за это. Устали люди. Устали сопоставлять факты своей собственной жизни, своих собственных деяний, не учит этому никто. Люди жить не успевают, вдохнуть полной грудью не успевают, когда можно чему-то порадоваться. Трудная штука жизнь, очень трудная. Тем более, когда нет правды как таковой, одни одно чтут правдой, другие – совсем другое. Конечно, тяжкая доля, тяжкий груз, непосильный. А источников авторитетных для разрешения этого, для примеров маловато тоже. Что-то недодумано нами, что-то мы упускаем дальше и дальше, а это уже называется запускать. А когда слышишь этот ужас иногда, суждения о собственной истории, то правда можно прийти в ужас. Надо как-то думать поглубже, особенно если средние учебные заведения, как-то там, в этой поре искать возможность научиться мыслить и сопоставлять. Надо думать, учить думать.

– Вас когда-нибудь приглашали выступать перед школьниками, рассказывать о том, что с вами произошло?

– Нет, не приглашали, таких опытов не было. А это надо было бы делать в школьных программах. Сколько людей размышляющих советовали это делать на уровне школы. У нас не бойкие умы воспитываются, нет. Раньше, я помню, когда я училась, были дискуссии в школах, они очень жарко проходили и, по-моему, приносили пользу. А потом это стало использоваться против людей –высказанное слово, и свернуло свою полезную силу. Как-то так погасли все эти диспуты в школе, такие жаркие, ушло это из жизни, так и не прижилось, какая-то опасность была, видимо, учуяна. И ушло.

– Вы часто вспоминаете 30-е годы?

– 30-е годы я не могу не вспоминать. Разведена была семья, отец был арестован, меня исключили из комсомола, весь класс поднял руки за исключение, комсомольское собрание. Меня даже на последнюю парту с первой отсадили. Вот так просто буквально сказали пересесть на последнюю парту, выгнали, повелели. Тяжелые были годы. Все поднимали руку за исключение дружно. Хотя были две-три руки, помню, два-три мальчика не поднимали, и это помогало жить, по-настоящему помогало. Две-три руки не поднялись за исключение, я это помню навсегда с благодарностью тем мальчикам, кто не поднял руку.