Искусство Кино №10, октябрь 2002

Соломон Михоэлс

Этого фильма пока нет. Есть кое-какая хроника, кинофотодокументы. Есть комментарии (в тексте выделенные курсивом) писателя, юриста Аркадия Ваксберга, который расследовал эту историю. И есть некоторые попытки представить, какой может быть композиция будущего фильма. Поэтому публикуемый текст — это скорее материалы к непоставленному фильму.

Я брожу по пустому театру, бывшему театру ГОСЕТ…

Разглядываю портрет Михоэлса, написанный художником Н. Альтманом. Какое пронзительное, странное, ни на кого не похожее лицо.

В актеры он пошел в двадцать девять лет. Но и тогда ему говорили: «Какой из вас актер? С вашим ростом и внешностью!» Иногда над ним посмеивались в трамвае: «Какой урод!» Страдал ли он от этого? «Может быть, в этом моя сила, — как у Самсона!» — шутил он. Но чаще повторял: «Я бы хотел сдать свое лицо в ломбард и потерять квитанцию!»

Я поднимаюсь по лестнице, старой лестнице его дома, лестнице, по которой он спустился последний раз, чтобы никогда не вернуться.

Последний раз он сыграл «Лира» 18 мая 1944 года.

Его последний спектакль — «Тевье-молочник».

Он хотел сыграть Шейлока, Гамлета, Ричарда, Рубейни. Но этого не случилось.

Накануне отъезда в Минск он обошел все гримерные и каждому актеру пожал руку. Незадолго до этого, словно прощаясь, сказал Зускину: «Скоро ты займешь мое место…»

Объехал своих друзей — попрощаться.

Почему? Ведь бывало, что он уезжал на гастроли на пять-шесть месяцев, а тут всего на несколько дней.

Почему-то поехал к академику Капице. Потом Капица сказал: «Меня поразил сам факт визита. Мы не так часто встречались, чтобы прощаться на несколько дней…»

А перед самым отъездом он заехал еще раз попрощаться с женой, с которой простился утром. Она удивилась:

— Мы же увидимся через несколько дней.

— Думаешь?

Вот его последнее командировочное удостоверение с переменой дат. Видно, они не успевали подготовиться к «мероприятию».

Поздно вечером 12 января 1948 года на окраине Минска был убит великий актер и режиссер Соломон Михоэлс. Этот факт теперь общеизвестен. Но убит был все же не актер Михоэлс, был убит признанный лидер еврейской культуры, человек, знаменовавший собой возрождение, создание и развитие еврейской национальной культуры в Советском Союзе. И это было не просто убийство одного человека, даже такого великого, как Михоэлс, это было звено в большой и очень длинной цепи. И за этим последовали другие трагические события и еще другие должны были последовать.

Сталин считал, что еврейской нации не существует, что это «бумажная нация». «Что это за нация, — писал он, — состоящая из грузинских, дагестанских, русских, американских и прочих евреев, члены которой не понимают друг друга, говорят на разных языках, живут в разных частях земного шара, никогда друг друга не увидят, никогда не выступят совместно ни в мирное, ни в военное время».

Но Сталин вспомнил о несуществующей нации, когда наступил поистине трагический час нашей истории.

Я просматриваю военную хронику тех лет…

И вот они, «ключевые кадры» того времени.

Широко улыбаясь, крепкие, здоровые, хорошо экипированные немецкие солдаты идут по незнакомой земле — уверенные, сильные, бравые, — а над ними светит яркое солнце, вокруг зеленеют травы.

И как бы навстречу им — молодой мальчишка-солдат в пилотке, который никак не может поднять голову — кругом огонь и ад и взрывы и дома оседают, как пыль. И сквозь грохот, сквозь огонь, так и не разогнувшись — и лица-то не увидать! — куда-то вперед продирается этот солдатик в пилотке, через взрывающиеся дома и черный дым, будто один против всех.

24 августа 41-го года московское радио прервало свои передачи, состоявшие в основном из сводок с фронта и других сообщений, связанных с военными действиями, и бросило в эфир непривычный для слуха советского гражданин, призыв: «Братья-евреи во всем мире!..»

В письме жене про еврея-врача, которого убили немцы и который перед смертью воскликнул одно-единственное еврейское слово, которое знал: «Братья!..», Михоэлс написал: «Быть может, с этого я начну свою речь».

Вспомним, что такое 24 августа 41-го года. Оккупированы страны Балтии, оккупирована вся Белоруссия, немцы заняли Смоленск, бои идут на подступах к Киеву, вот-вот замкнется кольцо Ленинградской блокады, до Бабьего Яра остается всего один месяц. Страна находится в критическом положении, и нужны все возможные усилия, для того чтобы активизировать отпор врагу, и тогда вспоминается, что евреи разбросаны по всему миру, что это все-таки единая нация и что необходимо мобилизовать тех, кто занимает влиятельное положение в своих странах — и в государственном аппарате, и в промышленности, и в бизнесе, — для того чтобы помочь общему делу…

В Центральном парке культуры и отдыха собираются представители еврейской общественности.

Вот их еще молодые лица, остались фотографии, остались кадры хроники тех лет.

Обращение к братьям-евреям подписывают деятели культуры, имена которых известны во всем мире — физик Капица, кинорежиссер Сергей Эйзенштейн, писатели Эренбург и Маршак, актер Соломон Михоэлс, музыканты Давид Ойстрах, Яков Флиер, Эмиль Гилельс и другие. Проходит немного времени, и на этот призыв действительно откликаются множество различных еврейских организаций и влиятельных лиц.

Весной 42-го года был создан Еврейский Антифашистский Комитет (ЕАК).

В состав Комитета вошли известные ученые, писатели, военные, Герои Советского Союза. Во главе его стал Соломон Михоэлс.

Перед ЕАК стояла задача: мобилизовать все силы внутри страны для сбора денег в поддержку армии. И вторая: мобилизовать все силы за пределами страны — для этой же цели.

А вскоре ЕАК получит такую телеграмму:

«Председателю Еврейского Антифашистского Комитета,

Народному артисту СССР товарищу Михоэлсу.

Прошу передать трудящимся евреям Советского Союза, собравшим дополнительно 3 млн. 294 тысячи 823 рубля на постройку авиаэскадрильи «Сталинская дружба народов» и танковой колонны «Советский Биробиджан», мой братский привет и благодарность Красной Армии. Сталин«.

Тем временем на Лубянке созревал план: установить контакты Еврейского Антифашистского Комитета с братьями-евреями в Америке.

И вскоре Москва получила приглашение от американского комитета ученых, писателей, художников, подписанное Альбертом Эйнштейном.

В Америку должна была поехать делегация из двух человек.

Одним из них был, конечно же, Соломон Михоэлс.

А вот другой…

Поскольку поездку готовила Лубянка, а точнее, Берия, то выбор был очевиден: вторым стал талантливый еврейский поэт, писавший на языке идиш, член ЕАК Ицик Фефер.

Но не как поэт поехал Фефер в США, а как тайный агент Лубянки по кличке Зорин.

Это его ас советской разведки генерал Судоплатов назвал в своей книге воспоминаний «нашим проверенным агентом».

Это его, едва он прибыл на американскую землю, пригласил к себе другой ас нашей разведки, наш резидент Василий Зарубин, и стал направлять каждый шаг.

Это его еще до отлета инструктировал Берия на конспиративной встрече и ставил задачи, которые делегации предстояло выполнить.

Одна задача ни от кого не скрывалась, наоборот, она должна быть всемирно известной — это собирать деньги на строительство как минимум 1000 военных самолетов и как минимум 500 танков. Эта задача была выполнена и перевыполнена. Была вторая задача, значительно более важная, с далеко идущими целями: надо было убедить собеседников, что только Советский Союз является гарантом и спасителем всего мирового еврейства, что судьба еврейской диаспоры, судьба евреев, разбросанных по всему миру, зависит сегодня только от успехов Красной Армии на фронте. И в этом смысле только такой харизматический лидер — невероятного обаяния, мудрости, таланта и контактности, — как Михоэлс, мог сыграть первейшую роль.

Передо мной фотографии знаменитых людей, чьи имена тогда были на слуху: Томас Манн, Теодор Драйзер, Говард Фаст, Лион Фейхтвангер, Лиллиан Хелман, чьи пьесы шли с огромным успехом в наших театрах. И Марк Шагал — долгое время запретное у нас имя…

Со всеми с ними встречался Михоэлс. И всем со всей искренностью он говорил, что в Советском Союзе искоренен антисемитизм, что в СССР нет никаких признаков государственного антисемитизма, — и этой своей убежденностью сумел убедить и американских друзей.

«Чтобы слушать Михоэлса, на стадионе собралось пятьдесят тысяч человек, на другие митинги тоже приходили по шесть, семь, восемь тысяч человек, и эти толпы людей уже никого не удивляли, они стали привычными. Впечатление на аудиторию он производил грандиозное. После митинга десятки женщин снимали с себя драгоценности и отдавали их в помощь Красной Армии.

На этих митингах было собрано 16 миллионов долларов. «Джойнт» выделил несколько миллионов. Фонд госпожи Черчилль — 15 миллионов… А еще были Мексика, Канада…

На митинге в Карнеги-холл в Нью-Йорке гигантская толпа хлынула на сцену, чтобы задушить Михоэлса в своих объятиях, сцена не выдержала, пол подломился, Михоэлс и еще кто-то, кто был ближе к нему, рухнули вниз, Михоэлс сломал ногу, и в таком состоянии, на костылях и в кресле, передвигался дальше по Америке, потом по Мексике, по Канаде…

Передо мной фотографии: Михоэлс на больничной койке. Михоэлс на костылях. Михоэлс с трудом выбирается из кабины самолета.

И везде это лицо, эта улыбка обаятельного, открытого, мудрого человека, необыкновенно к себе располагающего.

А вот фотография Михоэлса и Чаплина с Уной Чаплин.

Когда они встретились в Голливуде, Чаплин сказал:

— Самое смешное в этом деле, что я абсолютно не занимаюсь политикой!

Ицик Фефер, Чарли Чаплин, Соломон Михоэлс в Голливуде. 1942

— Вы, мистер Чаплин, не вполне правы, — отвечал Михоэлс. — Если в фильме «Новые времена» вы изображаете человека, который несколько раз попадает в тюрьму и каждый раз не хочет выходить на волю, — это политика или нет? И если вы изображаете человека, который делает добро только в пьяном виде, а когда трезвеет, даже не помнит этого, — это политика или нет?

 

— Да, очень интересно, как эти русские понимают искусство, — сказал Чаплин и стал быстро что-то записывать.

А его восемнадцатилетняя жена, которая слушала их разговор, сказала:

— Ничего, Чарли, если здесь будет плохо, мы с тобой уедем к ним, в Советскую Россию…

Когда Михоэлс встретился с Эйнштейном у него дома, за чашкой кофе Эйнштейн спросил:

— Как со мной будете разговаривать? Как вам велено или как вы думаете?

«Я обиделся», — вспоминает Михоэлс.

Тогда Эйнштейн спросил прямо:

— Скажите честно: что с антисемитизмом в вашей стране?

Михоэлс ответил:

— В основном антисемитизм в Советском Союзе изжит. Только в некоторых головах эта болезнь имеет место.

Ученый не поверил:

— Я физик. И знаю, что каждая вещь имеет свою тень. Тень моего народа — антисемитизм. Одно из двух: если у вас есть евреи, тогда у вас должен быть антисемитизм. Если у вас нет антисемитизма, стало быть, у вас нет евреев.

Было еще одно задание, которое получили Михоэлс и Ицик Фефер.

В те времена активно разрабатывалась сионистская идея об образовании еврейского национального очага на исторической родине, в Палестине. Но у этой идеи было много противников, особенно среди тех, кто симпатизировал Советскому Союзу.

И тогда в сознание общественности была брошена другая идея — о создании такого очага в степном Крыму, где уже существовало несколько десятков еврейских колхозов и даже были два еврейских национальных района.

Советская кинохроника тех лет показывает, как в этих еврейских колхозах люди обустраивают жизнь: корчуют леса, засевают поля, строят дома и коровники, клубы и магазины.

Михоэлс должен был зародить у влиятельных американских евреев надежду, что еврейский национальный очаг в советской России, скорее всего в Крыму, может быть создан. Среди влиятельных евреев как раз и были те, кто имел прямое отношение к созданию атомной бомбы.

Так что и это задание Берии — а значит, и Сталина — было выполнено.

Вскоре после возвращения на высочайшее имя ушло письмо за подписью Михоэлса с предложением создать в степном Крыму Еврейскую республику.

Антифашистский митинг в Нью-Йорке. 1943

Не знал Михоэлс, что на этом письме была сделана пометка: «В архив».

Почему? Потому что никакого реального намерения создать еврейскую государственность на территории Советского Союза у Сталина не было и в помине. Нужны были американские деньги — легально, американские атомные секреты — нелегально, и для этого все средства были пригодны.

Из воспоминаний Натальи Соломоновны Михоэлс:

«Когда он вернулся, дом был набит народом — его ждали, засыпали вопросами. После бурных объятий и слез отец, медленно закурив, сказал: «Вот я и дома…» И началась раздача подарков. Он не забыл никого, включая рабочих сцены. Какой-то женщине он привез ортопедические ботинки сорок первого размера — она потом рассказывала, как она носила их в лагере и всем говорила: «Это привез сам Михоэлс».

Итак, он опять дома.

Только перейти дорогу, через бульвар, и он опять дома, в своем театре.

А начиналось все это в маленьком городе Двинске в веселый еврейский праздник Пурим, в многодетной семье Вовси родились близнецы: Хаим и Шлёма.

Шлёма втайне мечтал стать актером. В девять лет он написал пьесу «Грехи молодости» и сыграл там блудного сына. Зрители плакали.

Но отец горячился: «Это не дело для еврея! Я понимаю: юрист или врач. Это полезно людям!»

И сын хасида Шлёма готовился стать адвокатом.

А потом случилась революция.

Вспоминая это время, Михоэлс рассказывал: «Бушевали революции, мир трещал, а для нас, евреев, свершилось великое чудо — родился еврейский театр, который будет играть на языке Шолом-Алейхема, на языке идиш».

Был создан первый в мире Государственный еврейский театр — ГОСЕТ. И во главе его многие годы стоял Михоэлс.

Когда театральное начальство упрекало его, что он не ставит русскую классику, он удивлялся: «Зачем? На соседней улице (имелся в виду МХАТ) это делают лучше! И как я могу играть русскую классику, когда даже пальцы у меня еврейские!»

У Михоэлса были удивительно выразительные, пластичные руки.

Кто учил его жесту прикосновения к отсутствующей короне в «Лире»? Кто учил его поглаживать бороду Тевье, будто это движение продолжает мысль?

Михоэлс принадлежал к последнему поколению жителей маленьких еврейских городков, для которых первыми театральными впечатлениями были не зрительный зал, занавес, актеры на сцене, а причудливо разодетые, размалеванные на манер ряженых люди, которые ходили по домам в праздники и рассказывали библейские легенды… И может быть, эта неповторимость Михоэлса, его умение многое выразить без слов — именно отсюда?

Актеры еврейского театра съезжались из украинских и польских еврейских местечек. Они жили в общежитии на улице Станкевича1 одной большой семьей.

Двенадцать комнат в коридоре, на кухне двенадцать фанерных ящичков. Стоял запах керосина, с утра до ночи жужжали примусы. Из-за копоти и жира дневной свет почти не проникал в маленькое окошко, и почти круглые сутки под потолком тускло мерцала электрическая лампочка.

А на облупившихся дверях ванной висело расписание: «Сегодня с 6 до 7 купается Алик Штейман, с 7 до 8 — Толик Шидле».

Любое недоразумение между деятелями театра вызывало немедленную реакцию их жен, которые защищали своих мужей на сковородочных дуэлях.

Примусы, споры жен, плач детей…

Но если купание совпадало с распределением ролей, которое не оправдывало надежд исполнителей, то в отведенное для Алика время, когда его, ревущего, погружали в ванну, врывалась жена Шидле, швыряла своего Толика в мыльную воду, пытаясь вытащить мокрого Алика.

Дамы, перепутав детей, старались ими же стукнуть друг друга.

Причина всегда была творческая.

А когда какая-нибудь актриса врывалась в комнату Михоэлса, требуя дать ту или иную роль, и не получала ответа, которого ждала, то хватала мраморную чернильницу и запускала в голову Михоэлса…

— Итак, можно считать, что сегодня я заново родился, — говорил он.

В этом театре ставились пьесы о чудаках и мечтателях из маленьких еврейских местечек.

Я разглядываю фотографии и эскизы разных спектаклей. Вот «Путешествие Вениамина III» — о том, как в еврейском местечке Тунеядовке живут два бедняка, чудаки и мечтатели. Они рвутся совершить паломничество в страну счастья и справедливости. Люди над ними смеются… И все-таки они отправляются в эту заветную страну, долго плутают по незнакомым дорогам, их обворовывают, и, оставшись без гроша, измученные, они засыпают в какой-то харчевне. И во сне видят эту благословенную страну. А когда просыпаются, то обнаруживают, что и не покидали свою Тунеядовку.

Наутро после премьеры этого спектакля Михоэлс проснулся знаменитым.

А в музыкальном спектакле «200 000» по Шолом-Алейхему Михоэлс играл роль портного, на которого свалилось счастье — он выиграл 200 000 по лотерейному билету. Значит, можно теперь открыть свое дело! Но жулики оставляют наивного портного без гроша.

Однажды, гуляя по Арбату, Михоэлс увидел вывеску: «Мужской портной Моисей Натанович Шнейдерман. В Москве работаю четыре месяца в году. Остальное время в Париже. В кредит работу не выполняю».

Михоэлс зашел к нему. Окинув его взглядом, портной сказал: — Вы не умеет носить вещи, и я вам шить не буду. — А в подмастерье возьмете? Потом портной Шнейдерман побывал на премьере «200 000». В конце спектакля он орал на весь зал:

— Это я выучил Михоэлса играть в этой комедии! А шить он так и не научился!

В пьесе по повести Шолом-Алейхема «Тевье-молочник» Михоэлс играл главную роль.

Музыка композитора Пульвера начиналась с напева: «Мир задает все тот же старый вопрос». И когда на сцене появляется Тевье, он задает свой вопрос, обращенный к Богу. Но Бог не отвечает. Тевье уже привык к этому и как бы помогает Ему своими ответами.

Михоэлс отрабатывал походку, жесты и очень нервничал перед премьерой. А дома кричал: «Кончено! Полный провал! Прости!»

Перед премьерой он пришел домой в костюме и гриме Тевье. Так он прошел Малую Бронную, пересек Тверской бульвар и позвонил в общий звонок. Звонок был такой, что немедленно открылись все двери коммунальной квартиры. Раздались какие-то восклицания, чей-то визг. Бабушка начала креститься. Поражены были все.

А Михоэлс радовался: «Раз не узнали своего народного артиста, значит, все правильно! Есть Тевье!»

Это был его последний спектакль…

Русский актер Климов каждый раз, проходя мимо еврейского театра, низко кланялся и говорил: «Здесь служит мой друг Соломон Михоэлс».

Своим учителем Михоэлса считали Завадский и Хмелев, Плятт и Берсенев и, конечно же, артист театра Вениамин Зускин, как его ласково называли, наш Зуса…

Для театра в разные годы работали такие художники, как Н. Альтман, Р. Фальк, М. Шагал, А. Тышлер. Бывало, Шагал разрисовывал костюм прямо перед выходом на сцену. Уже звенел звонок, а он все рисовал.

Успех театра в Европе вызывал тревогу советских властей. В Берлине уже была издана книга о ГОСЕТе, где были собраны статьи известных критиков.

Потом, когда наступит 13 января 1953 года и начнется кампания по «делу врачей», Михоэлс будет объявлен агентом Джойнта. Далее — обыск, и домашний архив исчез.

Когда в Бахрушинском музее случится пожар, то в нем странным образом сгорят только архивы Мейерхольда, Таирова и Михоэлса…

А неумолимая история неумолимо развивалась дальше.

Сегодня нам известно то, чего ни Михоэлс, ни его друзья по ЕАК не знали и знать не могли. Вот поразительный документ, который нашел историк Костырченко лишь в 91-м году.

Это записка Отдела агитации и пропаганды ЦК ВКП(б) на самый верх, которая указывает на то, что в системе музыкального образования и музыкальных учреждений страны обнаружилось засилье лиц с еврейскими фамилиями.

Соломон Михолэлс назаседании ЕАК

Записка датирована 17 августа 1942 года.

Нацистские войска в Сталинграде, судьба страны висит на волоске, разворачивается кровопролитное сражение, которое ставит под угрозу само существование советского государства. И в этот момент сотрудники Отдела агитации и пропаганды озабочены тем, что евреи дирижируют оркестром Большого театра, в записке были названы имена Самосуда и Файера, дирижеров Большого театра. Почему они озабочены тем, что в балете есть два солиста еврейского происхождения — Михаил Габович и Асаф Мессерер? Почему они не вспомнили людей с еврейскими фамилиями, занятыми, скажем, в самолетостроении, где ведущие роли играли Семен Лавочкин, Михаил Миль, Михаил Гуревич, а в танкостроении — Ефим Рубинчик, Жозеф Котин, Исаак Зальцман? Почему это их не волновало?

Ну, для каждого очевидно, что рядовой сотрудник Агитпропа такой документ сочинить не мог. Понятно, что он мог быть инициирован только сверху и что отношение Сталина к так называемому еврейскому вопросу сделало крутой поворот.

В 1946 году была опубликована такая строка из поэмы «Твоя победа» Маргариты Алигер: «Я забыла о своем народе, но фашисты помнили о нем!»

Но не были опубликованы другие строки, которые следовали за ними. Вопросы кажутся наивными, но они отражали настроение того времени: «Я спрошу у Маркса и Эйнштейна, что великой мудростью сильны, может, им открылась эта тайна нашей перед вечностью вины? Милые полотна Левитана, доброе свечение берез, Чарли Чаплин с белого экрана, вы ответьте мне на мой вопрос. Разве все, чем были мы богаты, мы не роздали без лишних слов? Чем же мы пред миром виноваты — Эренбург, Багрицкий и Светлов?

Ну, конечно же, Михоэлс ничего не знал о тайных аппаратных играх. Он не понял, как начинает меняться ситуация…

Он жил Домом, своим домом, — и Домом, театром.

Это была его привычная жизнь — бестолковый быт, всегда полно народу, а дом пребывал в хроническом состоянии переустройства. Из воспоминаний Натальи Соломоновны Михоэлс: «Весь быт строился на слове „пока“. Вместо кровати „пока“ матрас, сундук „пока“ заменял шкаф, где могли лежать бабушкины кружевные накидки и папины стенограммы. Этажерка „пока“ служила вешалкой…» Михоэлс приходил в театр с одним и тем же вопросом: — Ну, кто мне звонил? А звонили ему десятки людей. И это были главным образом просьбы. Как только он переступал порог, на него наваливались актеры, художники, драматурги, просто посетители. То кричала разъяренная костюмерша: «Вот Роза отказывается от этого платья, потому что оно ее полнит!» А разъяренная Роза бросалась из кабинета.

Тут же выяснялось, что какая-то Сарочка родила в Биробиджане и ей срочно требуются деньги. Деньги для незнакомой Сарочки брались прямо из кассы театра в счет будущей зарплаты Михоэлса.

Кому-то нужны были таблетки для нервной тещи, кому-то квартира для молодоженов, кому-то струны для скрипки…

— Я обвешан судьбами, — вздыхал Михоэлс. А жене как-то сказал: — Мне очень тяжело, иногда мне кажется, что я отвечаю за весь свой народ, не говоря о театре…

И Еврейский Антифашистский Комитет в 43-44 годы был завален огромным количеством писем. Люди просили о помощи. Среди просителей были и первые жертвы фашизма, но были и просто недоуменные письма-вопросы: что происходит? Глухая волна антисемитизма уже докатилась до самых маленьких чиновников, и «бацилла», что называется, пошла в народ.

Мог ли Михоэлс знать, что крупные цековские аппаратчики предлагают вообще закрыть ЕАК? Закрыть под тем предлогом, что тот якобы вышел за пределы своих полномочий и стал выполнять совсем не ту работу, ради которой был создан.

Но что, собственно говоря, должен был делать ЕАК, получая бесконечное количество слезных писем и жалоб? И куда евреи, гонимые, приехавшие на пепелище, нашедшие пусть разгромленные, но свои дома, в которые их не пускают, — ну куда эти люди должны были обращаться? Они обращались к тем, кто все эти годы призывал их сплотиться именно как евреев — для борьбы с фашизмом. Они все еще не могли представить себе — и Михоэлс в их числе, — что от так называемого коммунистического интернационализма уже ничего не осталось. Что политика стала совершенно иной.

Поток жалобных писем в ЕАК не иссякал. Михоэлсу наконец дали понять, что он должен прекратить быть ходатаем по так называемым еврейским делам.

Когда же Михоэлс все-таки понял, что происходит? Когда поверил в это? Близкие рассказывают:

«Однажды снежной ночью он возвращался домой по пустынным улицам и громко читал монолог Лира на идиш. Трое молодых людей навеселе набросились на него с криком: «Бей жидов! Спасай Россию!» И стали избивать его. Если бы не его богатырская сила, ему бы не уйти живым.

Тогда они отбили ему легкие.

Впрочем, он считал это происшествие случайным«.

Мудрый и наивный человек, он не понимал, что Сталину уже был не нужен: «холодная» война отмела всякие надежды на американские деньги, а значит, и миф о еврейской государственности на советской земле уже был никому не нужен.

Но Сталин не был бы Сталиным, если бы не прикрыл коварство демонстративным лукавством. На подъеме направляемой сверху антисемитской волны он награждает премией своего имени спектакль еврейского театра ГОСЕТ «Фрейлехс».

Кто после этого станет говорить о государственном антисемитизме в СССР?

Я разглядываю старые газеты — вот они награжденные: Михоэлс и Зускин, художник Тышлер, композитор Пульвер…

Я просматриваю кадры старой хроники, снятые куски спектакля, с песнями-танцами, и то, как великолепно двигается Михоэлс, как он пластичен!

Как все это похоже на пир во время чумы!

В то время как стоит вселенский плач по всей земле о шести миллионах погибших в лагерях евреях и надо бы поставить скорбный трагический спектакль, Михоэлс ставит спектакль жизнерадостный, о любви и бессмертии народа, о том, что жизнь продолжается.

У еврейского народа существует целый свадебный фольклор, ибо это особый праздник… Даже старики, никогда не выезжавшие из местечка, на свадьбу приезжали.

И по иудейскому закону если у невесты умирает мать, а у жениха за час до свадьбы погибает отец, то мертвецы должны лежать и ждать непохороненными, пока не будет сыграна свадьба… В этом утверждение жизни народа, продолжение рода.

Идею спектакля «Фрейлехс» можно было выразить в трех словах: «Ам израэль хай!» — «Еврейский народ бессмертен».

Поэтому в основу спектакля был положен традиционный свадебный обряд. Каждый из гостей на свадьбе рассказывал о пережитом…

Сцена погружалась во мрак, и под звуки торжественной траурной музыки на горизонте появлялась одинокая звезда. Одновременно с разных концов сцены семь горящих свечей, медленно приближаясь друг к другу, превращались в семисвечник — символ победы слабых над сильными, символ героизма еврейского народа…

И сквозь музыку прорывался возглас: «Гасите свечи! Задуйте грусть!»

Итак, спектакль был в зените славы, и Михоэлс продолжал набирать новых актеров, которые приезжали из дальних еврейских местечек.

Но приближался Новый год — 1948-й.

1946-1947 годы были годами агонии ЕАК. И, видимо, Михоэлс уже понимал это.

Из воспоминаний Натальи Соломоновны Михоэлс:

«Он не был наивным, он просто молчал о том, что знал и ощущал.

«Ведь я — ширма. Если будут говорить, что у нас есть антисемитизм, «они» могут со спокойной совестью ответить: «А Михоэлс?»

«Незадолго перед отъездом в Минск он сказал: «Но уже поздно что-нибудь менять…»

Наступил декабрь 47-го года, до гибели Михоэлса остаются считанные дни, и счет, в сущности, уже пошел на часы. И тут стали разворачиваться события, которые внешне вроде бы не имели никакого отношения к Михоэлсу, а на самом деле были теснейшим образом переплетены друг с другом.

Известно, что Михоэлс возглавлял театральную секцию Комитета по Сталинским премиям, а во главе Комитета стоял писатель Фадеев.

Известно, что именно Фадеев категорически настаивал на том, чтобы именно Михоэлс поехал в Минск посмотреть спектакль «Константин Заслонов» (о белорусских партизанах), выдвинутый на премию, как тогда говорилось, в силу его особой политической значимости.

И ни у кого не возник вопрос, почему в попутчики к Михоэлсу дают некоего Голубова — балетного критика, сотрудника журнала «Театр»? Он должен был ехать в Ленинград, смотреть балет, тоже представленный на премию.

Как потом оказалось, все очень просто: Голубов тоже был секретным сотрудником Лубянки.

Как не хотелось Михоэлсу ехать в Минск. Он недомогал, ему только что сделали противостолбнячный укол, его лихорадило, он плохо себя чувствовал. Но Фадеев настаивал.

На фотокопии командировочного удостоверения четко видно, как менялись, исправлялись сроки командировки.

Предчувствовал ли Михоэлс, что его ожидает? Нет ни малейших сомнений, что на сердце было очень неспокойно. В предшествующие недели раздавались звонки с угрозами, с предупреждениями, что его постигнет жестокая кара. Вопреки мнению многих, сомневаюсь, что это было сделано специально для того, чтобы его напугать. Та операция, которая была задумана, не должна была вселить в него тревогу, наоборот, его нужно было успокоить. Возможно, я ошибаюсь, но мне кажется, это были звонки-предупреждения, ему сигнализировали об опасности. Михоэлс рассказывал Фаине Раневской и своим близким о том, что ему раздаются такие звонки с угрозами. Значит, это угнетало его, тревожило.

Современники вспоминают, что в день отъезда лицо Михоэлса было отмечено печатью смерти.

За несколько дней до отъезда состоялась последняя в жизни Михоэлса репетиция. Ставилась пьеса в стихах «Принц Реубейни», романтическая легенда об освобождении еврейского народа.

Анастасия Потоцкая, жена Михоэлса, вспоминала, что его самой заветной мечтой было сыграть Реубейни. Те, кто видел Михоэлса в этой роли, рассказывали, что это было самое грандиозное из того, что он создал.

И Зускин блистательно играл Шабсая, те, кто наблюдал за реакцией Михоэлса, заметили: он, глядя на сцену, не курил. Это был верный признак его удовлетворения.

На одной из репетиций Михоэлс сказал: «В нашем театре мы должны показать еврейский народ, его трагедию, его гордость». Вот, скажем, как говорил один из персонажей, Соломон Молхо: «Сегодня сжечь вы можете меня, но завтра оживу я снова».

Уже готов был первый акт. Уже намечена премьера.

Последнюю репетицию Михоэлс почему-то окончил словами: «Если мы будем думать только о себе, а не об избавлении народа от горя, ничего не получится». Потом, потирая свой лоб, сказал: «Мне предстоит уехать в Минск… — и как бы невзначай продолжил: — До следующей встречи. Если я задержусь в Минске, репетиции будет вести Зускин, а мою роль будет дублировать Цибулевский».

Он взглянул на часы, взял материалы под мышку и ушел.

А дома, на столе, так и осталась лежать рукопись пьесы.

И вот наступил день отъезда, 7 января 1948 года.

Поезд отправился в путь, и это была последняя дорога Михоэлса. Дальше случилось то, что и должно было случиться.

Я просматриваю кадры фрагментов «Короля Лира»: вот Михоэлс перед спектаклем в гримуборной надевает на голову корону Лира. И думаю о том, как странно и страшно переплелась судьба артиста с тем, что он играл в «Лире».

Как свидетельствует Ираклий Андроников: «Это был потрясающий Лир. Эту роль исполняли великие актеры — Сальвини, Росси, Барнай. Но ни один из них не сыграл того Лира, каким его увидел Михоэлс. Михоэлс создал образ деспота, который уходил от власти, потому что она потеряла для него всякую ценность. Лир был раб, когда был королем, и стал свободным, когда перестал быть королем».

Свидетели рассказывают, что прежде чем Лир появлялся на сцене, раздавался его старческий дробный смешок. И зал замирал.

Этот дробный смех превратился в лейтмотив трагедии.

Среди зрителей были такие болельщики, которые, как на дежурство, приходили на каждый спектакль, а старички букинисты приносили Михоэлсу бесчисленное количество переводов «Лира»…

Гордон Крэг считал его лучшим Лиром в мире: «Почему на родине Шекспира нет Лира? Потому что там нет такого актера, как Михоэлс».

Итак, лучший в мире Лир отправляется в Минск.

На вокзале он чувствовал себя неспокойно и неуверенно. Но мог ли он знать, что под видом носильщиков, пассажиров, кондукторов, случайных прохожих, провожающих было множество агентов, сопровождающих его в последний путь?

Рано утром 8 января поезд прибыл в Минск. И тут началось нечто совершенно неожиданное. Казалось бы, его ждали, и все должно быть готово. Не тут-то было. Ему сообщили, что спектакль никак не может состояться по каким-то техническим причинам. Мы не знаем точно, как час за часом проходит это его пребывание в Минске. Ясно только одно: что ни 8-го, ни 9-го, ни 10-го спектакль не состоялся.

Но совершенно очевидно и другое — теперь это достоверно известно, — что был уже отдан приказ о его ликвидации.

C.Михоэлс в роли короля Лира. Эскиз А.Тышлера

Я разглядываю две сохранившиеся фотографии: заместителя министра государственной безопасности СССР Сергея Огольцова и министра государственной безопасности Белоруссии Лаврентия Цанавы.

Это им было поручено проведение операции. Это они должны были выполнить важное государственное задание. Проще говоря — приказ Сталина.

А утром 11 января произошло совсем уж загадочное событие. Спустившись из своего номера вниз, в ресторан, чтобы позавтракать, Михоэлс увидел тщательно скрывавшего свое лицо за развернутой газетой Фефера! Он только что оставил его в Москве, он поручил ему замещать его, Михоэлса, в ЕАК. Что он делает в Минске? Этим своим недоумением Михоэлс поделился с женой, позвонив ей в Москву: «Ты знаешь, кого я здесь увидел… Самое главное, он сидит и прячет свое лицо».

Просто как в плохом детективе.

Передо мной фотография Ицика Фефера. Талантливый поэт, интеллигентный человек. Немного тяжеловатая челюсть. Очки. Мутноватый взгляд. А может, мне это кажется?

Он всегда был послушным исполнителем любых приказов. На военной коллегии Верховного суда он так и сказал о своей деятельности -делал все, что ему приказывали как агенту.

Но, увы, это его не спасло. Он был расстрелян вместе с остальными…

Но зачем он приехал тогда в Минск? Помочь в задуманной операции? Нет, эта версия отпадает сразу. Михоэлс Фефера не любил, относился к нему настороженно, и Фефер никак не мог повлиять на его поступки.

Председатель Верховного суда СССР В. Теребилов рассказывал, что первоначальный замысел был такой: объявить Михоэлса, советского патриота, жертвой сионизма, и, мол, они, сионисты, его и убрали. Он-де отказывался с ними сотрудничать.

В таком случае приезд Фефера был оправдан и мог быть использован.

Но, как видно, тогда «они» еще не решили, какую версию избрать: сделать Михоэлса сионистом или жертвой сионизма?

А смотрел ли Михоэлс вообще тот спектакль, ради которого он приехал? Достоверных сведений обнаружить не удалось. Разные источники утверждают разное. Точно так же, как существует разная информация о том загадочном телефонном разговоре, который состоялся, когда Михоэлсу оставалось жить всего несколько часов. То ли в 6 часов вечера, то ли в 8 или 10 часов Михоэлсу в гостиницу позвонил человек, который назвался не то Сергеем, не то инженером Сергеевым. По этой версии происходило что-то уж совсем невероятное. Со слов администратора, Михоэлс разговаривал с ним по телефону от стойки администратора. И никто не задал тогда вопрос: а почему этот Сергеев не позвонил Михоэлсу в номер? И почему, кстати говоря, Сергеев представился администратору гостиницы, это не входит в функции администратора — выяснять, кто звонит гостю или клиенту гостиницы. И получалось, по рассказу администратора, что после этого телефонного разговора Михоэлс и Голубов умчались куда-то на приехавшей за ними специальной машине.

Путь Михоэлса и Голубова на машине, которая за ними пришла, был вовсе не к загадочному Сергееву — их повезли на дачу министра КГБ Белоруссии Цанавы. Там все это и свершилось. И уже не имеет значения, была ли на самом деле потом инсценирована автокатострофа.

Дочь Сталина Светлана в мемуарах «20 писем другу» рассказывает, как она случайно оказалась свидетельницей телефонного разговора Сталина. Сталин сказал: «Значит, автомобильная катастрофа, — потом положил трубку и добавил: — Мне позвонили, что убили Михоэлса».

Из воспоминаний Натальи Соломоновны Михоэлс:

«Вторник, 13 января. Солнечное ясное утро. Я провожаю мужа, мы прощаемся на лестнице, и я с удивлением замечаю, как мимо пробегает Зускин, не поздоровавшись. В 12 часов звонит телефон. Как-то невнятно просят зайти мужа. 1 час дня. Снова телефон. Голос директора: — Сейчас же приходи в театр. С папой случилось несчастье. — Он жив? — Нет».

С. Михоэлс в роли короля Лира в спектакле "Король Лир" театра ГОСЕТ. 1934

Как только пришло страшное известие, Зускин поехал на аэродром, за билетами в Минск. Но в поездке в Минск отказали — и ему, и близким…

 

В театре полно народу. В полной тишине звонит телефон. Кто-то придушенно отвечает: «Это правда. Автомобильная катастрофа».

Потом, когда гроб привезли в театр, родных почему-то не пустили. Их отправили домой. Тело увезли в лабораторию профессора Збарского, того самого, который занимался мумией Ленина. Профессор Збарский положил последний грим на его лицо, скрыв сильную ссадину на правом виске. Михоэлс лежал обнаженным, и тело его было чистым и неповрежденным.

«Впоследствии, — рассказывает Наталья Соломоновна, — Зускин, Вовси и Збарский, которые видели неповрежденное тело после автокатострофы, были арестованы».

Всю ночь шли люди. Пришел Шостакович. Пешком пришел академик Браунштейн из подмосковного санатория, за тридцать километров. Поезда не ходили из-за снежных заносов. У самого академика было нарушено чувство равновесия, он не мог передвигаться в темноте, но он пришел. Люди шли без конца, сменяя друг друга… Тогда, в ту ночь, поэт Перец Маркиш написал в поэме: «Течет людской поток, и счета нет друзьям, скорбящим о тебе на траурных поминах, тебя почтить встают из рвов и смрадных ям шесть миллионов жертв, запытанных, невинных».

Эта поэма станет одной из грозных улик в его деле. Маркиша заберут в годовщину смерти Михоэлса. И 12 августа 1952 года он будет расстрелян.

Из воспоминаний Натальи Соломоновны Михоэлс:

«Вечером пришла Юля Каганович, моя близкая подруга. „Дядя передал вам привет. И еще велел сказать, чтобы вы никогда ни о чем не спрашивали“. С чего он вдруг решил о нас позаботиться, этот единственный еврей — член Политбюро? Не пожалел же он своего брата, отца Юли, какого-то министра, и отправил его на расстрел».

Всю ночь в двадцатиградусный мороз на крыше маленького дома напротив театра старый еврей скрипач играл на скрипке поминальную молитву «Кол-нидре»…

В ночь с 15-го на 16-е театр не закрывали. Фальк, Тышлер, Рабинович всю ночь делали последние зарисовки…

А за сценой оркестранты играли музыку из спектаклей, поставленных Михоэлсом…

Старый еврей скрипач на крыше продолжал играть до самого конца панихиды.

Тело Михоэлса было кремировано. Все следы убийства уничтожены.

Еще на панихиде от Комитета по Сталинским премиям выступил Фадеев и произнес прочувствованную речь о великом советском патриоте Михоэлсе. Стало быть, отрабатывался сценарий: уничтожение патриота Михоэлса заокеанскими убийцами. Имя Михоэлса присваивается еврейскому театру и еврейской театральной студии. Появляется множество публикаций. 24-25 мая проходят грандиозные вечера его памяти. Я был на обоих. В битком набитом зале еврейского театра пел Козловский, близкий друг Михоэлса. Выступали Сергей Образцов, Илья Эренбург, свои стихи читал Перец Маркиш. Это были вечера, где воздавалось должное великому актеру и патриоту Михоэлсу.

Я просматриваю эту старую хронику, и мне почему-то не хочется ограничиться дежурными официальными кадрами: портрет Михоэлса в траурных лентах, знаменитости, выступающие пусть даже с искренними прочувствованными словами.

Я думаю о том, что пройдет совсем немного времени и театр будет закрыт и разогнан, архивы уничтожены, а Михоэлса объявят сионистом, шпионом, диверсантом и чуть ли не главным врагом народа. Многие будут арестованы, расстреляны.

И потому я пытаюсь собрать воспоминания тех, кого он любил и кто любил его. Жен. Детей. Друзей. Коллег…

Иван Сергеевич Козловский в своих воспоминаниях спрашивал:

«Опишет ли кто-нибудь вечера у Михоэлса? Его яркую любовь и дружбу с Анастасией Павловной Потоцкой? Буйную натуру Михоэлса можно было утихомирить одним: «А что скажет Ася?»

Они познакомились в Ленинграде. Театр был на гастролях, и Михоэлс зашел как-то поужинать в ресторан — там он ее и увидел.

Ася Потоцкая, молодая, избалованная поклонниками и вниманием, на семнадцать лет моложе Михоэлса, влюбилась в него сразу, так он очаровал ее«.

Из воспоминаний Анастасии Павловны Потоцкой:

«В первые дни знакомства Михоэлс предложил прощальный обед. Я возвращалась из командировки в Москву, он уезжал на гастроли дальше. Когда я пришла в указанный час, Михоэлса не было. Он пришел, запыхавшись, выбритый, пахнущий парикмахерской, и сказал: «Вы уж извините, дорогая, но для моей красоты всегда нужны лишние полчаса!»

Один писатель рассказывал: «Игра была у него в крови. Иногда в его бесконечных играх не хватало партнера. Однажды в командировке в гостинице я тщетно прождал Михоэлса к завтраку и, не дождавшись, поднялся в его номер. Михоэлс спал. А на полу возле кровати были уложены шапка, шуба, палка, галоши — все «по своим местам».

— Что это значит? — спросил я Михоэлса, разбудив его.

— Ничего. Просто скучно стало без собеседника, вот я его себе и сделал.

— И поговорили?

— А как же! Еще как поговорили!«

Вот еще одно воспоминание Ивана Сергеевича Козловского: «Однажды я сказал Михоэлсу: „Почему бы тебе не сыграть гоголевского „Ревизора“?“ „Мечтаю, — сказал он, — и буду мечтать. А вот сыграю ли — не знаю!“ „А кого бы ты хотел сыграть?“ „Всех!“ — ответил Михоэлс».

Из воспоминаний Анастасии Павловны Потоцкой:

«И в дружбе он был талантлив, нежен и добр. Он не мог оставаться зрителем, если друг оставался в беде. Он не мог быть просто гостем на празднике друга. В дни разгромных статей в газетах по телефону звучали его слова: «Это я, Михоэлс. Просто подаю голос». Помню, как, открыв газету с погромной статьей на спектакль Таирова, он сказал: «Набери-ка номер Александра Яковлевича. Кажется, надо подать голос».

Когда умер Алексей Толстой, он сказал мне: «Провожать пойдешь одна.А мне — рюмку водки. И обещай, когда меня не станет, выпить без слез, не позволяй слез никому!»

Кто-то из близких вспоминал: «В последние годы его преследовал сон о том, что его разрывают собаки. И когда однажды в ЦДРИ на встрече Нового года ему за „польку“, которую он прекрасно исполнил, дали премию в виде щенка, как он радовался! Он все время играл с ним. Щенок с повязанной по-разному косынкой должен был играть то больного зайца, то старушку, то человека с больными зубами. Когда хозяина не стало, щенок пролежал весь день под его креслом — и никакой сахар не мог его выманить оттуда…»

Из воспоминаний Натальи Соломоновны Михоэлс:

«Отец уже хорошо знал эту схему: «увольнение — исключение из партии — арест». Поэтому когда сняли директора театра Иду Лашевич, он отправился к ней, купив папиросы и водку. «Я пришел к вам как мужчина к мужчине. Будем коротать ночи за приятной беседой, попивая и покуривая… Они просидели до четырех утра. То же повторилось и на следующий день. А через день ее взяли».

Из воспоминаний Анастасии Павловны Потоцкой:

«Осень 41-го года. В Москве тихо и пустынно. Почти нет детей, их уже вывезли. И очень много цветов. Неописуемые гладиолусы, анютины глазки. Михоэлс приносил мне необыкновенные розы и гвоздики.

А в оккупированных городах наклеивались листовки с портретом Михоэлса и надписью: «Так выглядит еврей!» Гитлер уже объявил, что первыми, кого он повесит, будут «кровавые псы» Михоэлс и Левитан.

На улицах на него оборачивались, может быть, думали: «Раз Михоэлс в Москве, ничего не случится, немец не дойдет»…

А вот еще одно воспоминание, которое запомнилось ей на всю жизнь:

«1943 год. В доме не топили, на кухне беспрерывно шла вода из крана, в уборной воды не было, в ванной хранилась картошка.

Как-то вечером я не выдержала. Михоэлс что-то писал, а я сказала: «Никогда не думала, что можно вдруг так захотеть роскошной жизни!»

Михоэлс посмотрел на меня сквозь очки, смотрел долго, неотрывно и вдруг каким-то непохожим голосом сказал: «Подогрей, пожалуйста, котлеты. А я пока закончу работу. И черный кофе тоже!»

Я вернулась минут через пятнадцать и ничего не могла понять.

Что-то на столе было переставлено, были зажжены свечи, а Михоэлс в единственном концертном костюме сидел в торжественной позе. Из кармана кокетливо торчал платочек (он никогда их не носил), в грациозном поклоне, попыхивая сигарой (он никогда их не курил), Михоэлс склонился над моими руками, занятыми сковородками, и объявил: «Мадам! Разрешите взять у вас эту вещь. Вас ожидает „роскошная жизнь“!»

И какая началась роскошная жизнь! Михоэлс пел, читал стихи, потом, небрежно отстранив котлеты, приглашал на вальс, мурлыкающим голосом говорил какие-то немыслимые глупости, танцевал один, опять со мной.

Потом, уже при догорающих свечах, начал рассказывать сказки… И ни один спектакль потом я не могла полюбить больше, чем этот, в холодной затемненной комнате, за столом, где стыли военного образца котлеты…«

А . Фадеев на похоронах С. Михоэлса произносит речь.Январь 1948 года.

Анастасия Павловна вообще любила вспоминать свой дом. Еще бы!

«Вряд ли можно было найти второй такой дом, который одновременно был бы домом и таким проходным двором. Свободного времени не было. Жизнь для себя начиналась после полуночи. Начинались самые интересные беседы. И если у меня слипались глаза к трем часам ночи, Михоэлс с трогательной обидой говорил: «Неужели тебе хочется спать? Ведь тебе вчера хотелось спать!»

Где-то в середине марта 48-го года жене передали чемодан. Поверх вещей лежала бумага. Не бланк, а просто желто-серая бумага. Видно, какой-то незадачливый милиционер неумелым почерком первоклассника написал: «Список вещей убитого Михоэлса». Сверху лежала шуба, на воротнике — следы запекшейся крови. Такой же след на шарфе. Палка сломана. Часы… Стрелки остановились на «без двадцати девять» — значит, утра. Потому что в десять вечера он был еще в гостинице.

Среди документов — командировочное удостоверение, выданное гражданину Михоэлсу с 8 по 20 января 1948 года. И свидетельство о смерти на фамилию Михоэлс — значит, его оформляли на основании командировочного удостоверения, а не паспорта, где он записан «Михоэлс-Вовси»…

На дне чемодана лежал костюм.

Михоэлс был суеверным человеком, и в карманах его костюмов можно было найти груду разных интересных вещей, достойных карманов Тома Сойера: это были талисманы, разные камушки, бусинки, билетики, шпильки, заколки, ленточки. И в этом костюме лежали все те же талисманы: стеклянные шарики, куколки, резиновый негритенок.

Автомобильчик…

В те дни, когда проходили вечера памяти Михоэлса, 15 мая 1948 года произошло исключительно важное событие: началась жизнь самостоятельного государства Израиль и евреи наконец обрели свою родину.

Сталин повелел немедленно признать государство Израиль, и потом всюду подчеркивалось, что именно СССР первым признал это государство.

Тайный замысел Сталина был таков: англичане поддерживали арабов и тем самым были против Израиля. СССР нужно было любой ценой вытеснить англичан с Ближнего Востока

3 сентября 1948 года в Москву прибыла Голда Меир, уроженка России по фамилии Меерсон, которая стала у нас первым послом государства Израиль. Она посетила спектакль «Фрейлехс» в ГОСЕТе. Вскоре состоялся траурный молебен в московской синагоге в память о шести миллионах евреев, погибших от рук нацистов. Судя по разным источникам, в нем приняло участие несколько тысяч человек — цифра, для того времени невероятная.

Занять ключевые позиции на Ближнем Востоке не удалось: на место англичан пришли американцы. Заигрывать с Израилем больше не было никакой нужды.

Тем временем за кулисами, в кабинетах на Старой площади спешно разрабатывался вариант закрытия, ликвидации Еврейского Антифашистского Комитета… И вот где-то в середине ноября 1948 года, вероятно, — я вынужден сказать это слово, хотя даже готов сказать «скорее всего» — состоялось совещание у главного идеолога страны Суслова. Есть сомнения в том, что такая встреча состоялась, однако косвенные свидетельства — воспоминания членов семьи Михоэлса, Маркиша и других — наводят все же на мысль, что такая встреча была. По этой версии Суслов предложил членам Еврейского Антифашистского Комитета стать инициаторами переселения евреев на Дальний Восток, всех евреев из европейской части страны.

Я вглядываюсь в лица людей, которые были вызваны к Суслову… Пытаюсь представить, что думали, что чувствовали, что говорили эти люди — Соломон Лозовский, Перец Маркиш, главный врач Боткинской больницы Шимелиович.

По одной версии они даже выступили с гневной отповедью и категорически отвергли это предложение. Но ясно одно: они, конечно же, были ошеломлены — взять на себя такую ответственность, стать, так сказать, загонщиками своего народа в гетто, этого позволить себе они не могли. Сталинская же мысль, в общем-то, была вполне понятна: сделать все руками самих евреев, самого Еврейского Антифашистского Комитета, а не приказами сверху.

И вскоре решением Политбюро Еврейский Антифашистский Комитет был распущен, причем в решении записана фраза, явно произнесенная Сталиным, которая по своей лексике как-то с трудом читается в официальном документе: «Пока никого не арестовывать».

20 ноября Еврейский Антифашистский Комитет был ликвидирован, и аресты начались с молниеносной быстротой. Прямо с больничной койки был взят актер Зускин, очнувшийся в Лубянской тюрьме, и другие члены антифашистского комитета. Но самое интересное, что одним из первых был арестован верный агент Лубянки Ицик Фефер. Накануне он прибыл в служебный кабинет Михоэлса вместе с министром госбезопасности Абакумовым. Вывернули все столы, отобрали и увезли документы. А на следующий день Фефер сам был арестован. Все арестованные под пытками давали нужные показания, а именно — что все они шпионили в пользу Америки, что стремились создать еврейскую автономию в северном Крыму в качестве плацдарма для американского империализма. И лишь один человек, у которого потолок выносливости оказался более высоким, отказался подписать эти показания. Это был главный врач Боткинской больницы Борис Шимелиович.

Далее: были закрыты все издательства, выпускающие газеты и журналы на еврейском языке, а издатели, авторы и редакторы были арестованы.

И, конечно же, был закрыт ГОСЕТ. Театр имени Михоэлса.

Актриса театра Мария Котлярова вспоминала, как все это происходило:

«Итак, с актерами покончено, и всеми, кто служил верой и правдой театру, покончено. Все уходили со слезами. Я не могу забыть лица русских людей, работников сцены.

Костюмы, декорации незабываемых спектаклей раздали неизвестно кому — они уже никогда не понадобятся.

У комиссии, которая работала, была одна забота: уникальная театральная библиотека — куда ее деть? Во дворе театра разожгли костер из прекрасных книг еврейских классиков — поэтов, прозаиков, драматургов. В огонь летело все. Но библиотека была большая — за день такую работу не сделаешь, и сжигание книг продолжалось несколько дней… К вечеру, когда «герои» уставали, им хотелось скорее уйти, они брали у дворника шланг и тушили костер. На другой день все начиналось сначала. Но кое-кому из актеров удавалось какие-то книги спасти. Книги, которые падали чуть дальше от огня, оставались лежать, облитые водой из шланга… То, что можно было спасти, мы взяли. У меня хранятся эти книги — о еврейском театре, фольклор, еврейские песни и, наконец, переведенный на идиш Лермонтов, пьеса «Испанцы» — я играла там Ноэми…«

Из воспоминаний Натальи Соломоновны Михоэлс:

«В детстве отец рассказывал нам такую легенду. Когда Моисей спустился с гор и увидел, что его народ сотворил себе золотого тельца и ему поклоняется, он разгневался, бросил оземь скрижали с Божьими заповедями. Скрижали разбились на кусочки, и народ кинулся их подбирать. Но одним достались только осколки с надписями „Не… Не… Не…“ С тех пор человечество разделилось на тех, кому все позволено, и кому не позволено ничего…»

Уже многие знали, что в стране идет повальная волна арестов. И Сталин должен был как-то на это реагировать. Ему опять, как говорится, подфартило: вышел в свет 13 том собрания его сочинений. Он включил туда старый свой ответ на вопрос еврейского телеграфного агентства из Америки об антисемитизме, где черным по белому было написано: «Антисемитизм как крайняя форма расового шовинизма является наиболее опасным пережитком каннибализма».

И далее в таком же роде: что человек не может преследоваться за национальное происхождение и что у нас, в СССР, проявление национальной ненависти преследуется законом…

А тем временем в печати началась публичная кампания откровенно антисемитского характера.

Некая театроведка Анна Бегичева написала письмо в ЦК о том, что в театральной критике (в 42-м году все начиналось с музыкальной критики) действуют много антипатриотов с соответствующими фамилиями. Ее письмо начиналось визгливо-истерической нотой: «Товарищ Сталин! В искусстве действуют враги, клянусь Вам в этом своей жизнью!»

Передо мной газета «Правда» тех лет с редакционной статьей об одной антипатриотической группе театральных критиков.

Борьба с космополитизмом стала набирать обороты, и космополитизм стал эфемизмом еврейства.

В постановлении следственной части МГБ СССР от 13 марта 1952 года говорилось, что возбуждается уголовное дело против 213 человек, в отношении которых до сих пор никакого следствия не велось. В их числе И. Эренбург, Вас.Гроссман, С. Маршак, композиторы М. Блантер, С. Кац, поэт Б. Слуцкий, драматурги А. Штейн, А. Крон, братья Тур и другие…

Но знали ли они тогда об этом?..

В мае 1952 года состоялся закрытый процесс над пятнадцатью деятелями Еврейского Антифашистского Комитета. Соломон Лозовский, Ицик Фефер, Перец Маркиш, Вениамин Зускин и другие были приговорены к смерти. (К ним была еще приплюсована академик Лина Штерн. Но Сталин решил ее помиловать, и ей дали пять лет ссылки в Казахстан.)

Потом Лина Штерн рассказывала, что в последний день процесса Маркиш произнес речь, которая ее потрясла. Это была обвинительная речь против КГБ, судей и прокуроров.

Вскоре все приговоренные были расстреляны.

Я листаю газеты тех лет и вижу, как разворачивались публичные открытые акции антисемитизма не только в Советском Союзе, но и в странах, которые находились в сфере влияния СССР.

В Праге — антисемитский процесс, так называемое дело Рудольфа Сланского…

В Польше — гонения против трех членов Политбюро… В Румынии под домашним арестом лидер румынских коммунистов Анна Паукер. И так далее… И так далее…

Все шло к своему закономерному финалу.

Имя Михоэлса со страниц печати исчезло вообще, а в секретных протоколах иначе как буржуазным националистом, сионистом, диверсантом, шпионом его не называли. Близился момент, когда его имя именно в этом контексте должно было прозвучать публично. И этот момент наступил — 13 января 1953 года. В этот день исполнилось пять лет со дня гибели Соломона Михоэлса. Страна прочитала в этот день в информации ТАСС и во всех газетах о том, что арестована большая группа врачей — «убийц в белых халатах», продавшихся организации «Джойнт», лидером же этой банды, которая собиралась убить товарища Сталина, был Соломон Михоэлс.

Сталин, видимо, уже понял, что никакие «еврейские дела» особого впечатления не производят. В момент эмоциональной инфляции нужен был шок. Нужно было нечто впечатляющее, что взволновало бы всех. И на этой волне он мог осуществить любые свои замыслы.

Вот тогда-то из архива было извлечено письмо-донос врача Лидии Тимашук. Кто теперь помнит эту женщину? А именно она когда-то написала Сталину о том, что товарища Жданова якобы неверно лечили и потому он умер. Тогда на письме рукой Сталина стояла пометка: «В архив». Теперь это могло пригодиться.

Здесь были заложены возможности масштабной и грандиозной акции.

Из воспоминаний Натальи Соломоновны Михоэлс:

«В ночь на 11 ноября 1952 года к высокому дому в одном из арбатских переулков подъехали несколько машин и увезли на Лубянку крупнейших еврейских медиков страны. Тогда же был арестован и брат Михоэлса Мирон Вовси… Это ему Михоэлс каждый раз, когда Вовси звонил, говорил: «Мейерке, на бульваре сквозняк, оденься потеплее»…

Среди арестованных были и русские врачи — профессора Василенко, Егоров.

И личный врач Сталина академик Виноградов.

Совершенно очевидно, что теперь уже был нужен не тайный, а открытый процесс. И к этой акции необходимо было подготовить население.

Какая же бешеная антисемитская кампания началась в прессе. В центральных газетах — фельетоны, карикатуры. Вас.Ардаматский опубликовал в «Крокодиле» фельетон под названием, ставшим классическим: «Пиня из Жмеринки». Другой фельетонист, Семен Нариньян, спрашивал своего читателя: «Знаете ли вы Сару Шмерковну Пистунович?» «Знаем, знаем! — отвечали соседи. — Это та, которая писает в суп на коммунальной кухне!»

Вот на таком уровне шла подготовка населения к предстоящей акции.

Но Сталин все равно ни при чем, ему нужно было политическое алиби. Никакого антисемитизма нет. Сталин по-прежнему проводит свою интернациональную политику.

И 27 января состоялось вручение Международной Сталинской премии Илье Эренбургу. И об этом тоже было написано на первых полосах всех газет.

Итак, готовился процесс, и процесс открытый. Но как он должен был происходить?

Мы имеем на этот счет хотя и косвенные, но весьма убедительные данные, совокупность которых позволяет реконструировать задуманный Сталиным сценарий. Примерно где-то от 10 до 15 февраля группа деятелей науки, культуры, промышленности и так далее с еврейскими фамилиями была приглашена в редакцию «Правды», где три деятеля, тоже, естественно, евреи, предлагали подписать письмо на имя Сталина. Суть его сводилась к следующему. Поскольку недостойные представители еврейского народа, погрязшие в террористическом, сионистском заговоре, и понимают, насколько они виноваты, то вот эти достойные представители еврейского народа просят во искупление их вины принять определенные меры.

Каким же образом евреи должны были искупить свою мифическую вину?

А они должны были все отправиться на Дальний Восток и, работая в трудных условиях, осваивая необжитые районы, заслужить право именоваться равноправными гражданами советской страны. Причем переселиться туда должны были евреи из разных городов страны.

Одни — и среди них много достойных людей, — понимая, что они оказались в ловушке, подписали это письмо. Это авиаконструктор Лавочкин, генерал Драгунский, Василий Гроссман, Павел Антокольский, Маргарита Алигер, Михаил Блантер… Другая небольшая группа людей нашли в себе мужество отказаться подписать письмо. Это генерал Яков Крейзер, певец Марк Рейзен, писатель Вениамин Каверин, академик Евгений Варга…

Интересно отметить, что письмо отказался подписать и Илья Эренбург. Более того, он написал личное письмо Сталину, где высказал целый ряд аргументов против публикиции такого письма. Он делился с вождем своими сомнениями, считая, что это принесет огромный вред Советскому Союзу. Он пытался объяснить, что еврейство во всем мире связывают, прежде всего, с иудейской религией, и только фашисты слово «еврей» связывают с этническим происхождением. При этом Эренбург написал, что если, несмотря на все его аргументы и сомнения, товарищ Сталин все-таки порекомендует ему подписать это письмо — он его подпишет…

А дальше — по версии, документально, естественно, не подтвержденной, — сценарий был подготовлен такой: происходит публичный суд над врачами-убийцами, которых приговаривают к смертной казни. Есть разные варианты, как эта казнь должна была совершиться, — то ли их должны были вешать на Красной площади, то ли линчевать по пути к эшафоту. Есть версия о том, что вслед за повешением должны были во многих городах страны начаться массовые еврейские погромы, что готовилась массовая, тотальная депортация евреев на Дальний Восток. Я знаю, что эта версия оспаривается некоторыми историками, поскольку нет прямого документа, который это бы подтверждал. И я хорошо понимаю, что для того чтобы эта версия стала достоверной, нужно представить серьезные доказательства.

Но у историков, как и у юристов, не всегда бывают прямые доказательства. Совокупность косвенных доказательств, если они подтверждают друг друга, к примеру, вполне достаточна для обвинительного приговора суда. Мы также вправе воспользоваться системой косвенных доказательств, чтобы реконструировать замысел. Кроме того, есть несколько свидетельств из первых рук, которые подтверждают все мною сказанное не как версию, а как готовившуюся достоверность.

Личный охранник Сталина (теперь известный по многим фильмам) Алексей Рыбин свидетельствует о том, что он лично в феврале 53-го года участвовал в двух оперативных заседаниях, где обсуждался этот вопрос. Он, Рыбин, был лично командирован в разные районные отделения милиции Москвы, чтобы проверить, подготовлены ли списки врачей еврейской национальности с обязательным указанием их домашних адресов. Почему этим занимался охранник, которому это не по чину? Значит, была особая важность и требовалась особая доверительность!

Бывший посол Советского Союза в Польше, а в ту пору секретарь ЦК Пономаренко рассказывал польским журналистам о том, что готовилась депортация, и приводил даже некоторые подробности.

Эренбург воспроизводил французскому писателю Сартру те пассажи письма, которое он не подписал, из которых категорически и непреложно следовало, что готовилась именно депортация. А позже мы находим такие строчки в его мемуарах «Люди. Годы. Жизнь»: «Затея, воистину безумная, осуществлена не была… События должны были развернуться дальше — не настало время об этом говорить».

Есть свидетельства Вениамина Каверина, также отказавшегося подписать то самое письмо. Он пишет об этом в своих воспоминаниях в книге «Эпилог» и объясняет, почему отказался подписать: «Это был приговор, мгновенно подтвердивший давно ходившие слухи о бараках, строившихся для будущего гетто на Дальнем Востоке».

Мне довелось встречаться с Львом Шейниным, не только писателем, но и следователем, очень хорошо обо всем осведомленным. За дружеским столом он нам рассказывал, как это все должно было происходить.

На сборы отводилось не более двух часов. Каждому депортированному разрешалось взять с собой один чемодан или узел. Тех, кто не выдержал бы этого мучительного пути, можно было просто — поезд шел по безлюдной местности — сбрасывать с поездов. Мертвых или еще живых. И так далее…

Наконец, есть еще одно доказательство, может быть, самое важное, чем все остальные. Это подтверждение Николая Булганина — напомним, что этот член Политбюро до последних дней был самым близким к Сталину из всего его окружения, общался с ним в последние недели и дни его жизни. В 70-е годы Булганин рассказал сыну профессора Этингера и подтвердил то, что теперь называется версией о готовившейся расправе и депортации евреев.

Все это должно было произойти в марте. Но вмешалась Божья воля: 5 марта Сталин умер.

А дальше события нарастали, как снежный ком.

Уже 2 апреля Берия обратился с письмом к Политбюро, где сообщал о том, что Михоэлс был убит по личному указанию Сталина, и воспроизвел механизм этого убийства. В том же письме он сообщил, что именно Сергей Огольцов и Лаврентий Цанава возглавили эту операцию.

Далее Берия требовал реабилитации врачей-убийц, невинных и оклеветанных, и отмены указа о награждении орденами активных участников убийства Михоэлса.

3 апреля Политбюро приняло соответствующее решение. В ночь с 3 на 4 апреля всех врачей освободили и развезли по домам.

4 апреля во всех газетах было опубликовано это сообщение. И множество людей с тех пор считают 4 апреля днем своего рождения…

Сергей Огольцов был арестован и расстрелян. Лаврентий Цанава был арестован и покончил с собой в тюрьме…

Я держу в руках копию Указа Президиума Верховного Совета СССР от 30 апреля 1953 года. Указ называется «О восстановлении Михоэлса С. М. в правах на орден Ленина и звание народного артиста СССР». А далее текст: «Отменить пункт 60 Указа Президиума Верховного Совета СССР от 6 марта 1953 года о лишении Михоэлса Соломона Михайловича ордена Ленина и звания народного артиста СССР как неправильный». И подписи Ворошилова и Пегова.

Из воспоминаний Натальи Соломоновны Михоэлс:

«Рано утром 4 апреля нам позвонила дочь Вовси. Когда она сказала: «Папа дома и просит, чтоб ты немедленно пришла», я решила, что она сошла с ума.

Вовси лежал на диване в разгромленной, еще не прибранной квартире. Говорил мало. Его речь была медлительной, растянутой. Он говорил непривычно отрывисто и резко.

Потом мы узнали: в ночь на 4 апреля их всех вместе вызвали в большой кабинет на Лубянке, где они впервые увидели траурные ленты на портрете Сталина. Высокий генеральский чин поздравил их с освобождением, тактично извинился за «причиненные беспокойства» — он так буквально и выразился — и сообщил траурным голосом: «Мы должны вас огорчить. Наша страна понесла тяжелую утрату — умер Сталин». Затем их посадили в машины и развезли по домам«.

Глубокой ночью, за несколько часов до выхода газет, к профессорскому дому в Серебряном переулке подъехали машины, и преданная партии дворничиха, присутствующая в качестве понятой при обысках и арестах, увидела, как преступники направляются в свои квартиры. Нервы бедной дворничихи не выдержали, и с криком «Враги сбежали!» она бросилась в отделение милиции.

Вовси отказался вернуться в Кремлевку. Он вновь работал в Боткинской больнице, где теперь стоит его скульптурный бюст.

Конечно, самой депортацией дело бы не ограничилось — у Сталина была куда более важная цель: он хотел расправиться с ближайшим окружением — Молотовым, Кагановичем, Ворошиловым, Микояном.

Для этого нужно было эмоционально, психологически взвинтить население и вызвать ярость масс. Но страна понемногу отвыкала от тотального страха. Начался долгий, мучительно долгий период выздоровления.

Первый, гитлеровский, Холокост несмотря на шесть миллионов жертв, финалом не завершился. Гитлера не стало. Холокост сорвался. Вторая попытка Холокоста, пусть в масштабах Советского Союза, тоже сорвалась. Умер Сталин.

Будет ли еще одна попытка? Будет ли третий Холокост?

Я смотрю на последнюю мрачную фотографию Михоэлса — снимок был сделан накануне убийства — 11 января 1948 года.

А вот другая, выражение лица более ему свойственное: улыбающийся Михоэлс за столом, с вечной телефонной трубкой.

И мне кажется, я слышу: «Это я, Михоэлс. Просто подаю голос».

1 В настоящее время улица Станкевича переименована в Вознесенский переулок.