Баллада:о том, как под Гитлера и гитлеровцев легли и Франция, и француженки

 

 

—————————————————————————————————
Не так давно на телеэкранах демонстрировался документальный фильм «Спать с врагом» — о француженках, которые сожительствовали с оккупантами. Мы вернемся к ним в конце статьи, но перед этим полистаем страницы недавней французской истории.

—————————————————————————————————
Уничтожение генофонда Франции началось с Великой революции 1789, продолжалось в годы империи, достигло апогея в бойне 1914-1918 и как следствие привело к устойчивой тенденции непрерывной национальной деградации. Ни гений Наполеона, ни победа в первой мировой войне не смогли остановить расслоение общества, коррупцию, жажду обогащения любой ценой, рост шовинизма и ослеп­ление перед нарастающей германской угрозой. То, что произошло с Францией в 1940, — не просто военное поражение, но национальный коллапс, полная потеря мо­рали. Армия не сопротивлялась. При Наполеоне и еще много лет после него поня­тие честь воспринималось французским солдатом иначе. Стендаль (сам участник наполеоновских войн) вспоминает в своих дневниках: раненые солдаты, узнав, что не смогут принять участие в очередном походе, выбрасывались из окон госпиталей — жизнь без армии теряла для них смысл. Что же случилось с великой нацией, еще так недавно — всего два столетия назад — заставившей трепетать Европу?

Французские фашисты (их было немало в армейской верхушке) видели и ждали немцев как избавителей от «красных». О французском генералитете можно рассказать многое. Среди них были откровенные монархисты, не простившие нена­вистной Республике проигранное дело Дрейфуса. Престарелые, не способные мыс­лить генералы, в мозгах которых застыла окостеневшая доктрина первой мировой войны, не извлекли урока из только что закончившегося «блицкрига» в Польше. После первых немецких атак армия под их командованием превратилась в демора­лиованную массу.

Коммунисты, выполняя приказ своего руководства (пакт Риббентропа — Мо­лотова распространялся и на них), пассивно выжидали, ничем не отличаясь от ла­вочников и буржуа, чьи мысли постоянно занимали рента и наследство.

У маленькой Финляндии хватило мужества стойко сражаться с Россией. Не в первый раз без шансов на победу сражалась обреченная Польша. Франция капи­тулировала еще за год до начала войны — в Мюнхене.
Поражение в июне 1940 — только результат, итог. А началось все гораздо ра­ньше.
Пропагандистская машина Геббельса работала с максимальной отдачей, ис­пользуя любые возможности для морального разложения будущего противника.

Немецкие союзы ветеранов первой мировой войны приглашали француз­ских посетить Германию. Во Франции таких союзов, как правой, так и левой поли­тической ориентации, было множество: инвалидов, слепых, просто участников вой­ны. В Германии их дружески встречали, не жалея средств. Нацистские бонзы и сам фюрер заверяли французских гостей в том, что больше нет никаких поводов для вражды. Эффект кампании превзошел все ожидания — французские ветераны с уди­вительной легкостью поверили в искренность немецкой пропаганды. Бывшие враги (независимо от политических убеждений) становились товарищами по оружию, членами интернационального «окопного братства».
Посол Германии Отто Абец устраивал роскошные приемы. Парижская элита была очарована тактом, вкусом, эрудицией и личным обаянием немецкого посла, его безукоризненным французским, ослеплена блеском ревю и концертов, опьяне­на изысканными меню.

Так было и перед первой мировой войной, когда крупные парижские газеты открыто финансировались правительством царской России. Но в те годы Россия, по крайней мере, была союзником Франции. В середине 30-х источниками финансиро­вания «свободной» прессы стали спецслужбы Италии и Германии. Миллионы фран­ков наличными были выплачены ведущим журналистам таких газет, как «Le Figa­ro», «Le Temps» и множеству рангом помельче за прогерманские публикации. А пу­бликации встречались вполне в геббельсовском стиле, на уровне «Volkischer Beoba­chter» и «Der Sturmer». Цинизм продажных газет поражает: в них, среди прочего, пишут о «еврейском происхождении Рузвельта», который «хочет начать войну, что­бы восстановить власть евреев и отдать мир во власть большевиков». И это накану­не войны!
Искусно нагнетался страх: лучше Гитлер, чем «красные», чем «этот еврей Леон Блюм» — основной мотив напуганных «народным фронтом» обывателей всех рангов. В период «народного фронта» появилась популярная песенка «Все хорошо, прекрасная маркиза!» (в СССР ее исполнял Леонид Утесов). В ней высмеивалась пронафталиненная аристократия, не понимающая, что происходит вокруг. Если бы только аристократия не понимала! Безобидная на первый взгляд песенка оказалась сатирическим зеркалом французской истории между двумя войнами.

Война объявлена, но на Западном фронте выстрелов почти не слышно: идет «странная война», или, как ее до 10 мая 1940 стали называть сами немцы — «зитц­криг». Вдоль линии фронта с немецкой стороны плакаты: «Не стреляйте — и мы не будем стрелять!». Через мощные усилители транслируются концерты. Немцы уст­раивают пышные похороны погибшего французского лейтенанта, оркестр исполня­ет «Марсельезу», кинорепортеры накручивают эффектные кадры.

10 мая вермахт врывается в Голландию, Данию, Люксембург и затем, обой­дя через Бельгию «неприступную» линию Мажино — во Францию. Стойкая (всем бы так!) оборона Лилля позволила англичанам эвакуировать из Дюнкерка значите­льную часть прижатых к морю дивизий. Немцы и тут не упускают случая получить пропагандистский эффект и устраивают парад храбрых защитников города, позво­лив им перед капитуляцией пройти в последний раз с примкнутыми штыками. Пе­ред камерами корреспондентов немецкие офицеры салютуют марширующим в плен французам. Потом покажут: смотрите — мы ведем войну по-рыцарски.
В те трагические июньские дни появились и первые попытки сопротивле­ния: в редких случаях, когда французская армия все-таки намеревалась защитить небольшие города или деревни, обыватели ради спасения своей шкуры бурно про­тестовали и даже пытались оказать вооруженное сопротивление… собственной армии!

14 июня немцы вошли в объявленный «открытым городом» Париж. Им по­надобилось для этого всего пять недель. Кадры кинохроники, которые трудно смо­треть без содрогания. Вермахтовские колонны проходят у Триумфальной арки. Ра­строганный немецкий генерал, едва не падая с лошади от избытка чувств, привет­ствует своих солдат. Молча глядят на свой позор парижане. Не вытирая слез, как ребенок, плачет пожилой мужчина, а рядом с ним элегантная дама — широкополая шляпа и перчатки до локтей — бесстыдно аплодирует марширующим победителям. Еще сюжет: на улицах ни души — город словно вымер. Медленно продвигается кортеж открытых машин по опустевшим улицам поверженной столицы. В первой победитель-фюрер (в день взятия Парижа получивший поздравительную телеграм­му из Москвы!). Перед Эйфелевой башней Гитлер со свитой останавливается и, высокомерно задрав голову, созерцает свою добычу. На площади Согласия машина слегка притормаживает, двое полицейских — «ажанов» (что за лица! — невольно от­водишь глаза от экрана — стыдно смотреть на них!), подобострастно склонившись, отдают победителю честь, но, кроме объектива кинокамеры, на них никто не смот­рит. Зато немецкий оператор не упустил момент и постарался сохранить эти лица для истории — во весь экран дал — пусть видят!
В боях (вернее, в беспорядочном бегстве летом 1940) французская армия потеряла 92000 человек и до конца войны еще 58000 (в 1914-1918 почти в 10 раз больше).

Франция — не Польша. Выполняя специально разработанные инструкции, «боши» вели себя с побежденными в высшей степени корректно. И в первые же дни оккупации парижские девицы начали заигрывать с оказавшимися такими вежливы­ми и совсем не страшными победителями. А за пять лет сожительство с немцами приняло массовый характер. Командование вермахта это поощряло: сожительство с француженкой не считалось «осквернением расы». Появились и дети с арийской кровью в жилах.

Культурная жизнь не замирала и после падения Парижа. Разбрасывая перья, плясали девочки в ревю. Словно ничего не случилось, Морис Шевалье, Саша Гитри и другие бесстыдно паясничали перед оккупантами в мюзик-холлах. Победители собирались на концерты Эдит Пиаф, которые она давала в арендованном борделе. Луи де Фюнес развлекал оккупантов игрой на рояле, а в антрактах убеждал немец­ких офицеров в своем арийском происхождении. Не остались без работы и те, чьи имена мне трудно упоминать в этой статье: Ив Монтан и Шарль Азнавур. А вот, знаменитый гитарист Джанго Рейнхард отказался играть перед окупантами. Но та­ких, как он, было немного.

Художники выставляли свои картины в салонах и галереях. Среди них Де­рен, Вламинк, Брак и даже автор «Герники» Пикассо. Другие зарабатывали на жизнь, рисуя на Монмартре портреты новых хозяев столицы.
По вечерам поднимались занавесы в театрах.

Свою первую роль — Ангела в спектакле «Содом и Гоморра» — Жерар Филип сыграл в театре Жана Вилара в1942 году. В 1943 режиссер Марк Аллегре снял 20-летнего Жерара в фильме «Малютки с набережной цветов». Отец юного актера Мар­сель Филип после войны был приговорен к расстрелу за сотрудничество с оккупан­тами, однако с помощью сына сумел бежать в Испанию.

Уроженец Киева, звезда «русских сезонов» в Париже, директор «Grand opera» Сергей Лифарь тоже был приговорен к смертной казни, но сумел отсидеться в Швейцарии.

В оккупированной Европе запрещалось не только исполнять джаз, но даже произносить само это слово. Специальный циркуляр перечислял наиболее популяр­ные американские мелодии, исполнять которые не разрешалось — имперскому ми­нистерству пропаганды было чем заниматься. Но бойцы Сопротивления из париж­ских кафе нашли выход быстро: запрещенным пьесам давали новые (и удивительно пошлые) названия. Давил, давил немецкий сапог французов — как же было не сопро­тивляться!

Полным ходом снимали фильмы в киностудиях. Любимец публики Жан Ма­ре был популярен уже тогда. Его нетрадиционная сексуальная ориентация никого (даже немцев) не смущала. По личому приглашению Геббельса такие известные французские артисты, как Даниэль Дарье, Фернандель и многие другие совершали творческие поездки в Германию для знакомства с работой киноконцерна «УФА». В годы оккупации во Франции снимали больше фильмов, чем во всей Европе. Фильм «Дети райка», например, вышел на экраны в 1942 году. В этом киноизобилии зарож­далась «Новая волна», которой еще предстояло завоевать мир.
Группы ведущих французских писателей в поездках по городам Германии знакомились с культурной жизнью победителей, посещая университеты, театры, музеи. В городе Льеж молодой сотрудник местной газеты опубликовал серию из выдержанных в духе «Протоколов сионских мудрецов» девятнадцати статей под об­щим названием «Еврейская угроза». Его имя Жорж Сименон. В таком же тоне вы­сказывался известный католический писатель, драматург и поэт Поль Клодель. Без всяких ограничений со стороны оккупантов издавалось множество — больше, чем до войны — книг.

Никто не препятствовал исследованиям морских глубин, которые только на­чинал Жак Ив Кусто. Тогда же он экспериментировал с созданием акваланга и аппа­ратуры для подводных съемок.

Здесь невозможно перечислить (такой задачи автор себе и не ставил) всех, кто жил нормальной жизнью, занимался любимым делом, не замечая красных фла­гов со свастикой у себя над головой, не прислушиваясь к залпам, доносившимся из форта Мон Валерьен, где расстреливали заложников. Постукивала гильотина: в па­роксизме верноподданного холуйства французская фемида посылала на гильотину даже неверных жен.
«Позволить себе бастовать или саботировать могут рабочие — довольно аг­рессивно оправдывалась эта публика после освобождения. — Мы — люди искусства должны продолжать творчество, иначе мы не можем существовать». Они-то как раз существовать могли, а рабочим пришлось собственными руками осуществлять пол­ную экономическую интеграцию с третьим рейхом.

Правда, рабочий класс тоже особенно не страдал — работы хватало и плати­ли немцы хорошо: Атлантический вал построен руками французов.

А что творилось за кулисами этой идиллии? 70 тысяч евреев были высланы в Освенцим. Вот как это происходило. Выполняя приказ гестапо, французские по­лицейские тщательно подготовили и 17 июня 1942 года провели операцию под ко­довым названием «Весенний ветер». В акции участвовали 6000 парижских поли­цейских — немцы решили не пачкать рук и оказали французам высокое доверие. Профсоюз водителей автобусов охотно откликнулся на предложение дополнитель­ного заработка, и вместительные парижские автобусы замерли на перекрестках квартала Сен-Поль в ожидании «пассажиров». Ни один водитель не отказался от этой грязной работы. С винтовками за плечами полицейские патрули обходили квартиры, проверяя по спискам наличие жильцов, и давали им два часа на сборы. Затем евреев выводили к автобусам и отправляли на зимний велодром, где они про­вели три дня без пищи и воды в ожидании отправки в газовые камеры Освенцима. Во время этой акции немцы на улицах квартала не появлялись. Зато на акцию от­кликнулись соседи. Они врывались в опустевшие квартиры и уносили все, что по­падало под руку, не забывая при этом набить рты еще не остывшими остатками по­следней трапезы депортированных. Через три дня наступила очередь французских железнодорожников (их героическую борьбу с «бошами» мы видели в фильме Рене Клемана «Битва на рельсах»). Они закрывали евреев в вагонах для перевозки скота и вели эшелоны до германской границы. Немцы не присутствовали при отправке и не охраняли эшелоны в пути — железнодорожники оправдали оказанное доверие и закрыли двери надежно.

Маки — вот кто пытался смыть позор поражения. Цифры потерь Сопротив­ления — 20000 убитых в боях и 30000 казненных нацистами — говорят сами за себя и соизмеримы с потерями двухмиллионной французской армии. Но можно ли на­звать это сопротивление французским? Большинство в отрядах Маки составляли потомки русских эмигрантов, бежавшие из концлагерей советские военнопленные, жившие во Франции поляки, испанские республиканцы, армяне, спасшиеся от раз­вязанного турками геноцида, другие беженцы из оккупированных нацистами стран. Интересная деталь: к 1940 году евреи составляли 1% населения Франции, но их участие в Сопротивлении непропорционально высоко — от 15 до 20%. Были как чи­сто еврейские (в том числе и сионистские) отряды и организации, так и смешанные — всевозможных политических спектров и направлений.

Но и в Сопротивлении не все было так просто. Первый год оккупации ком­мунисты не только провели в спячке, но даже предложили немцам свои услуги. Не­мцы, правда, от них отказались. Но после 22-го июня 41-го, коммунисты поспеши­ли взять на себя общее руководство Сопротивлением. Там, где это удавалось, они всячески затрудняли действия недостаточно левых, а также национальных группи­ровок, поручая им самые опасные задания и при этом ограничивая снабжение ору­жием, средствами связи, боеприпасами, а также свободу выбора наиболее безопас­ной дислокации. Иными словами, коммунисты делали все возможное для провала таких группировок. В результате погибли многие подпольщики и партизаны.

Галльский петух встрепенулся, когда союзники приближались к Парижу. За­колыхались над столицей трехцветные флаги. Вооруженные чем попало парижане вышли на баррикады, совсем как когда-то в 1830, 1848, 1871. Храбрые парижские полицейские моментально сориентировались и, оставив охоту на евреев, дружно присоединилсь к восставшим. Деморализованные остатки Вермахта фактически не сопротивлялись и стремились как можно быстрее покинуть город. Жертвы, конеч­но, были, и немалые, но в основном среди мирного населения: толпы ликующих парижан попали под огонь снайперов, укрывшихся в мансардах и на крышах. Те 400 солдат и офицеров Вермахта, что бежать не успели, вместе с командющим (генерал фон Хольтиц) сдались парижанам в плен.

Не обошлось без дипломатического инцидента: Москва, годами ожидавшая открытия второго фронта, не упустила случая съязвить и сообщила, что 23-го авгу­ста 1944 силы Сопротивления самостоятельно, не дождавшись союзников, освобо­дили Париж (так оно, фактически, и было). Однако после протеста союзников при­шлось опубликовать опровержение, в котором «по уточненным данным» сообща­лось, что Париж все-таки освобожден объединенными силами коалиции, и не 23-го, а 25-го августа. На самом деле все было гораздо проще: задолго до баррикад, задол­го до прихода союзников немцы сами освободили от своего присутствия француз­скую столицу.

И вот в 1944 «боши» ушли, оставив в когтях разгневанного галльского пету­ха своих французских возлюбленных. Только тогда и выяснилось, как много во Франции настоящих патриотов. Предпочитая не беспокоить крупную рыбу, они смело расправились с теми, кто спал с врагом.
Сожительство с оккупантами ничего, кроме брезгливости, не вызывает. Но что оно по сравнению с массовым предательством генералитета, продажной прес­сы, правых партийных лидеров, видевших в Гитлере избавителя, и левых, для кото­рых (до 1941-го) Гитлер — союзник Москвы? Что оно по сравнению с холопским режимом Виши, поставлявших Гитлеру добровольцев? Что оно по сравнению с до­носительством, прямым сотрудничеством с гестапо и в гестапо, охотой за евреями и партизанами? Даже президент Миттеран — личность такого уровня! — был усерд­ным чиновником в правительстве Виши и получил высшую награду из рук самого Петена. Как это отразилось на его карьере?!

Из французских добровольцев была сформирована дивизия Ваффен СС «Шарлемань» (Карл Великий). К концу апреля 1945-го все, что осталось от дивизии — эсэсовский батальон добровольцев-французов отчаянно храбро (так бы с немцами в 40-м!) сражался с Красной Армией на улицах Берлина. Немногие оставшиеся в живых были расстреляны по приказу французского генерала Леклерка.

Что же происходило после войны? Масштабы предательства оказались нас­только грандиозными, что французской Фемиде (у которой тоже рыльце в пуху) ос­тавалось только беспомощно развести руками. Тюрьмы не вместили бы виновных (нечто подобное произошло и в побежденной Германии, где наказание нацистам заменили формальной процедурой «денацификации» — покаялся и свободен). Но в маленькой Бельгии, например, где уровень предательства был несравненно ниже, рассуждали по-иному и осудили втрое больше коллаборационистов, чем во Фран­ции.

Вместе с тем, сразу после освобождения тысячи коллаборационистов все же были расстреляны. Но вскоре после окончания войны лидер «Сражающейся Фран­ции» — несгибаемый генерал Шарль де Голль решил перечеркнуть позорные стра­ницы недавнего прошлого, заявив: «Франции нужны все ее дети». В принципе по­нять де Голля можно: перестрелять такое количество предателей не сумело бы да­же гестапо, а о гильотине и говорить нечего. Таким образом, бывшие коллабораци­онисты не только остались безнаказанными, но довольно быстро интегрировались в промышленность, бизнес и даже в правительственные структуры.
5000 активных участников Сопротивления поначалу влились в «реставриро­ванную» французскую армию, но кадровые офицеры — те, кто виновен в поражении — уже через несколько месяцев восстановили военную иерархию и вернулись на свои места, отправив большинство бывших партизан в запас. Характерно, что тему Сопротивления во французских фильмах освещают довольно широко и, быть мо­жет, даже слишком подробно, но того, что происходило в 1940 на фронте, вы не увидите ни в одном. В сборнике «French Millenium» о поражении 1940-го сказано буквально следующее: «После падения Франции Сопротивление было сильным в Бретани, в зоне, контролируемой правительством Виши, и на оккупированном Италией юго-востоке«. (Италия оккупировала три узких полосы, глубиной в не­сколько километров вдоль общей границы с Францией — где, и против кого там бы­ло развернуться партизанской войне?). Трудно поверить, но больше — ни слова! Дальше следуют пояснения к четырем фотографиям бойцов Маки.

Коллаборационисты, конечно, были во всех оккупированных странах Евро­пы, но ни в одной это прискорбное явление не достигало такого размаха. Характер­но, что после войны во Франции почти не было публикаций о сотрудничестве с Германией. Документы хранились, но для историков и журналистов они стали не­доступны. Не публиковался даже популярнейший во всем западном мире справоч­ник «Кто есть кто» — слишком уж необъятный получился бы список коллаборацио­нистов.

Жаждущему крови простому народу позволили отыграться на тех, с кото­рых и спросить нечего, за кого некому было заступиться. Да ему, скорее всего, се­рьезных жертв и не нужно было: ведь беззащитную женщину вытащить на улицу намного проще, чем штабного офицера, редактора газеты или чиновника — «детей Франции», которых взял под свое крыло де Голль. Спавшие с врагом дочери Фран­ции в их число не входили. Кинохроника оставила нам свидетельства этих расправ. На улицах небольших городов и деревень происходили сцены, напоминавшие сред­невековую охоту на ведьм или «сентябрьские избиения» 1792 — массовую резню за­ключенных парижских тюрем. Но и в этом уровень был пониже, без костров или, на худой конец, гильотины, хотя кое-где без жертв все-таки не обошлось.

Сквозь беснующуюся толпу патриотов провинившихся (некоторые несли на руках детей) вели на площадь, где сельский парикмахер стриг их наголо под маши­нку. Затем на лбу, а иногда и на обнаженной груди выводили черной краской свас­тику. На фоне орущей массы эти женщины держались на удивление достойно — без тени раскаяния спокойно шли они сквозь плевки, спокойно стояли во время экзеку­ции…
Вот еще один впечатляющий сюжет: экзекуция закончена и грузовик с груп­пой девушек в кузове пробирается сквозь ликующую толпу. Боец сопротивления с винтовкой в руке хохочет во весь рот и свободной рукой похлопывает по наголо остриженной голове провинившейся девушки. Где этот храбрец был в 40-м году? Зачем сейчас ему винтовка?

Но кто вокруг? Чем, например, четыре года подряд занимался тот же храб­рый парикмахер? Что делал всего неделю назад? Разве не брил и не стриг месье ко­менданта, улыбаясь, опускал в карман немецкие марки, любезно провожал к выхо­ду и, склонив голову, распахивал перед ним дверь? А элегантный господин, кото­рый, далеко отставив руки, старательно выводит свастику у девушки на лбу? Так же старательно шлифовал он бокалы и протирал столики перед немецкими гостями — с осени 1940 не пустовал его ресторанчик на перекрестке. Свастика сама про­сится на его сверкающую лысину. Или толстяк справа — он что-то кричит, гневно размахивая руками. Сколько ящиков вина купили в его магазине оккупанты? В сто­роне злорадно ухмыляются девицы. А ведь попадись «бош» посимпатичнее, тоже могли оказаться на месте обвиняемой. Но не будем углубляться в эту разбушевав­шуюся толпу. Ни те, ни другие сочувствия не вызывают — только отвращение. Во­льно или невольно, но большинство собравшихся на площади четыре года обслу­живали и содержали оккупантов. Кормили их, поили, обшивали, обстирывали, раз­влекали, оказывали множество других услуг, заключали с ними сделки и часто не­плохо зарабатывали. А ведь это только самый безобидный — «бытовой» коллабора­ционизм! Чем немецкие сожительницы хуже? Разве не вся страна спала с врагом? Неужели некого больше показать в документальных лентах?

Армия — цвет и здоровье нации — не сумела защитить своих женщин, ос­тавила жен, сестер и дочерей на поругание захватчикам. И теперь французские му­жчины мстят им за свою трусость. Такими расправами честь прекрасной Франции не восстановить, но и глубже в грязь не втоптать — 60 лет уже как на самом дне.
В общем, как говорят французы: если нет решения проблемы, если нет отве­та на волнующий вопрос — тогда «ищите женщину!» — «шерше ля фамм!»

 

Песенка, которая, к сожалению, вновь стала актуальной и, на этот раз, не только во Франции.
Алло, алло, Джем, какие вести?
Давно я дома не была.
Пятнадцать дней, как я в отъезде.
Ну, как идут у нас дела?
Всё хорошо, прекрасная маркиза,
Дела идут и жизнь легка.
Ни одного печального сюрприза,
За исключеньем пустяка.
Так, ерунда, пустое дело, кобыла ваша околела.
А в остальном, прекрасная маркиза,
Всё хорошо, всё хорошо.
Алло, алло! Мартель, ужасный случай:
Моя кобыла умерла.
Скажите мне, мой верный кучер,
Как эта смерть произошла?
Всё хорошо, прекрасная маркиза,
Всё хорошо, как никогда.
К чему скорбеть от глупого сюрприза —
Ведь это, право, ерунда.
С кобылой что — пустое дело:
Она с конюшнею сгорела.
А в остальном, прекрасная маркиза,
Всё хорошо, всё хорошо.
Алло, алло! Паскаль, мутится разум:
Какой неслыханный удар!
Сажите мне всю правду разом:
Когда в конюшне был пожар?
Всё хорошо, прекрасная маркиза,
И хороши у нас дела.
Но вам судьба, как видно из каприза,
Ещё сюрприз преподнесла:
Сгорел ваш дом с конюшней вместе,
Когда пылало всё поместье.
А в остальном, прекрасная маркиза,
Всё хорошо, всё хорошо!
Алло, алло? Лука, сгорел наш замок?
Ах, до чего ж мне тяжело.
Я вне себя, скажите прямо,
Как это всё произошло?
Узнал ваш муж, прекрасная маркиза,
Что разорил себя и вас.
Не вынес он подобного сюрприза
И застрелился в тот же час.
Упавши мёртвым у печи, он опрокинул две свечи.
Попали свечи на ковёр, и запылал он, как костёр.
Погода ветреной была — ваш замок выгорел дотла.
Огонь усадьбу всю спалил, а с ней конюшню охватил.
Конюшня запертой была, и в ней кобыла умерла.
А в остальном, прекрасная маркиза,
Всё хорошо, всё хорошо!

 

В моде велосипедные прогулки


У француженок немецкие офицеры пользуются большой популярностью


В моду снова входит вуаль