Рубрика в газете: Как это было, № 2018 / 39, 26.10.2018, автор: Вячеслав ОГРЫЗКО

В начале 1968 года в Новосибирске в Академгородке, который всегда по сравнению с другими институтами страны отличался чуть более свободными нравами и где допускались отличавшиеся от официоза суждения, произошло не бог весть какое представление. Ну подумаешь, в Доме учёных выступил со своими песнями пусть и именитый кинодраматург, но всё-таки не звезда первой величины. Я имею в виду концерт московского гостя Александра Галича. Это было всё-таки событие не такого экстра-класса, которое следовало под лупой оценивать не только в избранных кругах творческой интеллигенции, но и во всех коридорах власти. Однако нашлись желающие, попытавшиеся раздуть из обыкновенного концерта грандиозный скандал.

 

 

Донос из Новосибирска

 

Выстрел прозвучал 18 апреля 1968 года – через три месяца после выступления Александра Галича в Академгородке. Инициатором оказался сибирский журналист Н.Мейсак, опубликовавший в газете «Вечерний Новосибирск» подленькую статейку «Песня – это оружие». Ну а потом кто-то организовал письмо семи сотрудников Института геофизики руководителю Союза советских писателей Константину Федину с резким осуждением поведения Галича.

 

Многие в писательском сообществе были изумлены. Галич имел репутацию успешного советского киносценариста (вся страна одно время восхищалась его фильмом «Верные друзья»), но которому было позволено периодически фрондировать с властью. Правда, однажды большое начальство не удержалось и как-то погрозило Галичу пальчиком, запретив театру «Современник» играть его пьесу «Матросская тишина». Но, повторю, никаких репрессий против Галича никто никогда не устраивал. Он оставался очень благополучным советским писателем. И тут на тебе! – скандал с антисоветским душком.

 

В другое время партийные и литературные власти быстро бы всё это дело замяли. Но тут почти одновременно произошла другая история: наш суд осудил за антисоветскую деятельность Гинзбурга, Галанскова, Добровольского и несколько других человек, в защиту которых публично выступили десятки серьёзных писателей, в том числе Юрий Казаков, Давид Самойлов, Василий Аксёнов, Юрий Левитанский, Юрий Домбровский и Михаил Рощин. Понятно, что на этом фоне совсем проигнорировать печатные сигналы против Галича было невозможно. Но, повторю, и серьёзно наказывать Галича в руководстве Союза писателей никто не собирался.

 

 

Объяснение известного песенника

 

Для начала литфункционеры попросили Галича представить объяснения. 20 мая 1968 года писатель сообщил в Секретариат Правления Московской писательской организации:

 

«Уважаемые товарищи!

В газете «Вечерний Новосибирск» от 18-го апреля с/г появилась статья журналиста Н.Мейсака под названием «Песня – это оружие», а спустя некоторое время в Союз Писателей, на имя Константина Александровича Федина пришло письмо от семи сотрудников Института геофизики Академгородка, в котором, так же, как и в статье Н.Мейсака, резко осуждается моё выступление на закрытом концерте в Академгородке, в Доме Учёных. Оставляя в стороне тон и манеру, с которой в этих документах разбираются мои песни, я хотел бы сообщить Вам следующее:

За пять лет работы, за которые мною написаны две «Книги Песен» – публично я выступал всего несколько раз, причём два раза в Союзе Писателей на вечере «Встреча друзей» и на юбилее Н.С. Атарова, один раз в Институте физических проблем на вечере, посвящённом шестидесятилетию академика Д.Ландау (по его личной просьбе) – и на закрытом вечере в Академгородке Новосибирска в Доме Учёных.

Я не принимал многочисленные ежедневные предложения выступать в разных институтских клубах и аудиториях – и не потому, что я считаю свои песни какими-нибудь «крамольными», а потому, что, во-первых я не артист, не исполнитель, а во-вторых, работаю в очень сложном и спорном жанре публицистической сатиры, где малейшая неточность восприятия или ошибка в исполнении могут привести к искажению всего произведения в целом.

В Академгородок Новосибирска я был приглашён с ведома комсомольских и партийных организаций (Советский РК ВЛКСМ и КПСС), приглашён на давно подготовляемый «праздник песни», в числе большой группы сочинителей и исполнителей, так называемой «авторской песни» – из Москвы, Ленинграда, Свердловска, Минска, Новосибирска, Севастополя.

Но и здесь я сразу же поставил условием, что выступлю только в Доме Учёных и не буду принимать участие в концертах на открытых площадках.

Правда, по просьбе Новосибирского Обкома КПСС, я выступил ещё и на общем заключительном вечере всё в том же Доме Учёных.

Очевидно, это было моею ошибкой. Товарищи из Института геофизики и журналист Н.Мейсак в статье «Песня – это оружие» обвиняют меня во всех смертных грехах, вплоть до антисоветской агитации и призывах к предательству, пользуясь в своей аргументации наивным приёмом, когда речь сатирического, высмеиваемого мною персонажа (а песни мои, повторяю, в основном резко-сатирические) выдаётся за речь и мысли автора и когда из контекста песни выхватывается одна или две искажённых строчки, по которым легко составить ложное представление обо всей песне. Впрочем, Н.Мейсак, особенно грешащий неточностями в цитатах, пользовался, очевидно, очень плохой магнитофонной записью.

Кстати, все решительно песни, исполнявшиеся мною на концерте в Доме Учёных, входят в сборник (однотомник) моих произведений, сданный мною ещё осенью прошлого года в издательство «Искусство».

Я допускаю, что в целом ряде своих песен я оказываюсь небрежен и недостаточно точен в формулировках, применяю порою излишние вульгаризмы и грубости – что (особенно на слух) позволяет истолковать содержание и смысл моих песен превратно. Здесь, разумеется, необходима, перед опубликованием, ещё очень и очень серьёзная и кропотливая авторская работа – и вынесение произведений, ещё не завершённых, на суд широкого слушателя, было так же, бесспорно, моей ошибкой.

Что же касается туманных намёков авторов письма на мою, якобы, ущемлённость и «трагическое прошлое» – то здесь они пользуются уже откровенно ложными обывательскими слухами.

С 1955 г. я член Союза Советских Писателей, с 1957 г. член Союза Кинематографистов. По моим сценариям поставлено десять полнометражных художественных фильмов, мои пьесы шли во многих театрах Советского Союза и стран народной демократии, мои песни, едва ли не еженедельно, исполняются в кино и по радио, а когда я несколько раз тяжело болел – Союз Писателей всегда оказывал мне самую активную и доброжелательную помощь.

Изображать из меня этакого «униженного и оскорблённого», как это делают авторы письма – это значит, вольно или невольно играть на руку нашим недругам, всегда готовым взять на вооружение этакие «трагические» измышления.

Я прошу поверить, что в своей литературной работе – и в кино, и в театре, и в песне – я всегда руководствовался единственным стремлением – быть полезным нашей советской литературе, нашему советскому обществу» (РГАЛИ, ф. 2464, оп. 3, д. 280, лл. 16–22).

 

 

 

Дежурная проработка без серьёзных для Галича последствий

 

В тот же день, 20 мая собрался сам секретариат. Сначала литфункционеры рассмотрели вопрос о выдвижениях на соискание Госпремии России за 1968 год. Правда, тут полного единодушия в рядах начальства не обнаружилось. Они так и не смогли сойтись в оценках последних книг Сергея Маркова, Валентина Катаева, Елизаветы Драбкиной и Виктора Шкловского. Потом литгенералы долго выясняли, пойти ли им навстречу новому главреду журнала «Москва» Михаилу Алексееву и утвердить ли заместителем Алексеева – Анатолия Ёлкина, который раньше, по словам Льва Кассиля, просто не просыхал. И только затем они перешли к делу Галича. Приведу фрагмент стенограммы.

 

«И.З. ВЕРГАСОВ <заместитель секретаря парткома Московской писательской организации>:

По-моему, тов. Галич сам признаёт, что некоторые недомолвки, неточности, неточные фразы позволяют по-разному судить и, по-видимому, это не даёт ему права выступать на общественных сценах. Он должен уточнить это всё и давать материал, который не вызовет никаких кривотолков. Он правильно поступает, отказываясь от таких выступлений.

А в общем надо знать весь концерт, чтобы судить о его звучании,

М.Н. АЛЕКСЕЕВ <второй после Л.Соболева секретарь в Союзе писателей России и новый главный редактор журнала «Москва»>:

Когда тов. Галич читал своё письмо, там несколько раз делается упор на то, что он соглашался только на закрытом собрании выступать, а не на открытом. Я это понимаю так, что вы заранее допускали возможность неточного истолкования ваших стихов.

А.А. ГАЛИЧ:

Да, допускал, поэтому я и отказываюсь от таких выступлений.

М.Н. АЛЕКСЕЕВ:

Значит ваши стихи заведомо рассчитаны на аудиторию очень искушённую, а в научном городке она оказалась недостаточно компетентной?

А.А. ГАЛИЧ:

Просто дело в том, что когда я туда ехал, мне звонили из Советского райкома КПСС и предупредили, что я буду выступать на закрытом вечере. Я сказал, что на закрытом вечере выступлю с удовольствием. Меня просили быть членом жюри этого фестиваля, как старшего товарища по сравнению с молодыми ребятами, которые там выступали.

Но когда я увидел этот зал, то вообще было бы правильней отказаться выступать, но это было уже невозможно, поскольку я был объявлен. Когда я увидел аудиторию почти в 3000 человек, я был несколько ошарашен, хотя бы просто из-за своих голосовых данных.

В.Н. ИЛЬИН<бывший генерал спецслужб, а теперь оргсекретарь Московской писательской организации>:

Как называется клуб, который организовал этот вечер?

А.А. ГАЛИЧ:

«Под Интегралом».

В.Н. ИЛЬИН:

Его уже ликвидировали.

А.А. ГАЛИЧ:

Его не ликвидировали, а реорганизовали под другим названием.

Л.А. КАССИЛЬ<официальный классик детской литературы>:

Мы знаем Галича как талантливого, великолепного сценариста, драматурга и смешно его изображать обиженным, потому что он полноправный член нашей творческой семьи, хорошо себя зарекомендовавший.

Я знаю его стихи, весёлые в кругу семьи, стихи, которые он исполнял на вечере Атарова.

Конечно, есть жанр застольного характера. И я не думаю, чтобы Галич, человек взыскательный, хорошего вкуса, считал, что это его серьёзная стезя. Конечно, это его поэтическое хобби. Когда он выступает здесь в каминном зале – это одно, но когда он выходит на аудиторию в 3 тысячи человек, с гитарой, то это грубейшая ошибка, и мне это очень жаль.

Я знаю Галича с пионерского школьного возраста и очень ценю всё, что я вижу на сцене и в театре, поставленного по его сценариям.

Мы можем рассказать анекдот, присказку за столом, но нельзя же это делать на стадионе «Динамо»! Конечно, его ошибка была в том, что им не была учтена аудитория. Можно было выступить в кругу профессуры, но не на такой большой аудитории.

Его песни носят сатирический характер, там есть и блатные словечки. Всё это не серьёзно. Но как только аудитория примет это всерьёз – это получит другую окраску, и поэтому ни в коем случае нельзя с этим выходить на большую аудиторию.

В.П. ТЕЛЬПУГОВ <парторг Московского горкома КПСС в Московской писательской организации, автор простеньких рассказиков о Ленине>:

У меня тоже такое ощущение, что у Галича нет чувства аудитории. Можно написать статью для 9 млн. тиража и завтра написать для товарищеского капустника. И эту вещь смешно и нелепо нести в центральный орган нашей партии, в правительственный официоз или даже в «Вечернюю 
Москву».

Вы ссылались на то, что некоторые ваши вещи апробированы даже в писательской аудитории и называли здесь вечер Атарова. Я не был на этом вечере, но рассказывали товарищи, что девочки 9–10-классницы в белых передничках были шокированы, когда услышали некоторые строчки из ваших песен.

Я это не в упрёк говорю – могут быть и такие написаны песни для узкого круга, но зачем это тащить на широкий слушательский форум? Это непростительно взрослому человеку, 
а человеку, носящему в кармане членскую книжку Союза писателей – тем более.

Я знаю Мейсака, который в полемике может нагородить чорт знает что, но у него есть и правильные замечания в ваш адрес, и не надо делать вид, что всё это напраслина, и что если на всё это смотреть не воспалённым, а спокойным взглядом, то это не произведёт такого впечатления, как произвело на Мейсака. А сейчас, когда вырастает чувство ответственности за то, что выходит из-под нашего пера, особенно надо подумать и всё взвесить. Я бы просто рекомендовал А.Галичу не с каждой вещицей идти в самую большую аудиторию. Иначе это не совсем может быть правильно воспринято. А главное даже не в вас, а в том, что вы член Московской писательской организации и нам приходится вместе с вами нести за это ответственность.

В.С. РОЗОВ<после многих проработок обласканный властью драматург>:

Я никогда не мог бы сказать и не скажу о Галиче ничего, кроме хорошего. Я знаю его как драматурга, как соседа по дому, как кинодраматурга. Это серьёзный литератор и в высшей степени порядочный человек.

Бывает так – выступаешь где-нибудь и боишься, вдруг тебя истолкуют не так, и иногда истолковывают. Наша аудитория разнородна и, конечно, с такими вещами, которые рассчитаны на определённый круг, можно выступать только в определённом кругу. В Доме учителя я о молодёжи могу говорить одно, в другом месте другое. С моим 15-летним сыном я говорю одно, а с 8-летней дочкой – другое.

Так и здесь. К сожалению, иногда нарываешься на встающего в зале человека, он говорит твоими словами, но ничего общего эти слова не имели с тем, как они у него преломились в сознании. И он напишет на тебя письмо и будет добиваться справедливости.

Наша профессия крайне опасная и становится всё опасней со всех сторон. На меня, например, была подана жалоба министром рыбной промышленности за то, что в пьесе «В добрый час» была фраза – «Иди куда хочешь, хоть в рыбный». И в жалобе было сказано – зачем оскорблять Рыбный институт, который дал столько-то учёных и т. д.

Оттенок и элемент этого есть и у вас, только здесь получилось более страшно и более граждански для вас неприятно. Вероятно, нужен очень строгий отбор.

Я говорил на коллегии Министерства культуры – ради бога, перестаньте писать о писателях плохо в газетах. Когда вы пишете, что я, Михалков или ещё кто-то лежал в канаве пьяный, то говорят: что все писатели пьяницы. Если рабочий валялся в канаве, никто не скажет, что весь рабочий класс – пьяницы. А вокруг нас какая-то собирательность, и мы должны быть чрезвычайно щепетильны.

И здесь случился какой-то просчёт, конечно, не по ухарству, не по браваде. Просто вы просчитались и это надо принять вам к сведению. Нам опасно просчитываться.

С.С. НАРОВЧАТОВ<подававший большие надежды поэт-фронтовик, ставший после долгих пьянок паинькой и вторым секретарём Московской писательской организации, который люто ненавидел Евтушенко и обожал Вознесенского>:

Я принадлежу к числу редких людей, которые совершенно не знают песен Галича. Я не слышал ни одной. Я знаю Галича как драматурга, как киносценариста и совершенно не знаю как поэта.

Должен сказать, что это относится ко всему жанру, за исключением 
Б.Окуджавы и Н.Матвеевой, которые сперва печатают тексты, на которые они поют свои песни. Этот жанр совершенно ускользает из-под какого-либо – я не говорю общественного контроля, но просто из-под контроля вкуса.

Отдельные песенки, которые приходилось слышать на досуге в Коктебеле, всегда поражали страшно низким уровнем словесной фактуры и плохим вкусом. Это искусство третьего ряда, если это вообще можно назвать искусством. Такое же отношение у подавляющего большинства наших поэтов к этому жанру.

Я очень хорошо отношусь к Булату Окуджаве и считаю его талантливым поэтом и его поэзию знаю хорошо. Мне приходилось выступать вместе с ним, ездить в заграничные командировки. Я знаю, что Окуджава, наученный горьким опытом, чрезвычайно осторожно подходит к выбору тех произведений, которые он исполняет перед той или иной аудиторией. Он всегда ходит по кулуарам, смотрит что за публика, он расспрашивает кто пришёл, он советуется с товарищами, которые находятся рядом с ним. И сейчас у него этих публичных срывов просто нет.

Здесь верно говорили об ошибочном вынесении на широкую аудиторию вещей, не прошедших ни читательского, ни общественного, ни вкусового контроля. Вы – член Союза писателей, уже немолодой человек, вы в одном лице представляете и автора и исполнителя и цензора. И если исполнитель и автор, может быть, счастливо сочетаются в вашем лице, то вряд ли сочетаются редактор и цензор. А судя по этой статье, на которую я опираться не хочу, потому что здесь явные передержки, вам же предъявляются политические обвинения. А это уже не шутка, особенно в той тревожной обстановке, в которой мы сейчас находимся.

Это должно вам послужить уроком. Вы должны смотреть на это и с политической стороны, а не только как на остроумную вещицу, которую бесспорно поймут ваши товарищи, даже сравнительно узкий круг, но которая будет полным диссонансом в аудитории, не знающей вашего настроения.

Поэтому я хотел бы нацелить на политическую подоплёку этой статьи»

(РГАЛИ, ф. 2464, оп. 3, д. 280, лл. 65–72).

 

На политическую сторону вопроса налегал и Михаил Алексеев, но другие литфункционеры умело перевели разговоры на теорию типа уместно ли в песнях использовать блатной жаргон и как вообще оценивать бардовскую песню: как отдельный литературный жанр или как что-то несерьёзное.

 

 

 

Не портите себе биографию,
или Чем отличалась застольная поэзия от подпольной

 

Итоги дискуссии подвёл Сергей Михалков. Он заявил Галичу:

 

«Не заподозрите меня, что я к вам отношусь иначе, чем раньше. Всегда относился с уважением к вашему труду, как к писателю, сценаристу, драматургу и вообще как к талантливому человеку.

Но одно дело, когда пишет блатные песенки Высоцкий – он не член Союза писателей, он артист (это в том же жанре, что и у вас), и всё это записывается на магнитофонную ленту, спекулянты платят бешеные деньги (я слышал это в частной компании), но в то же время он пишет хорошие песенки для кинофильмов весьма квалифицированно. То, что он пишет для смеха, для хохмы – одни люди понимают как хохму, а другие, как воровские песни с интересными сюжетиками. Но другое дело, когда это делает интеллигентный человек, член Союза писателей.

Мне очень противно всё это здесь разбирать. Мне бы так не хотелось ни этой статьи, ни этого письма разбирать, но… приходится.

Вот в чём ваша ошибка. Вы обвиняете Мейсака за тон и манеру, с которой он раскритиковал зло и не без основания ваше выступление. Но я именно хочу сказать, что тон и манера вашего исполнения значительно серьёзнее должны быть подвергнуты обсуждению. Тон и манера – они делают погоду. Я слышал ваше выступление на вечере Атарова, и я сидел и думал: дать реплику? Нет, воздержусь, потом, может быть, скажу лично. Со стороны это было ужасно. Ваши же друзья, которые вас подзадоривают, в беде вам руку не подадут. У нас есть такие, которые Свирского почти загубили. Когда Свирский тянет руку выступать, кричат: дать ему слова, продолжить… Всё это для потехи, сукины дети, паразиты и прохвосты!

Вы поберегите себя. Вот этот вечер – как это выглядит со стороны? Взрослый, уже пожилой человек, полулысый, с усами, с гитарой, выходит на сцену и начинает петь. Да, это талантливо! Но это стилёк с душком, с политическим душком. Он воспринимается как политический душок, даже если вы его и не вкладываете. Вы пишете песни от имени обывателя, сукина сына и мещанина. Но когда вы подаёте это слушателю, то забываешь, о том, что ты должен критиковать этого мещанина и смеяться над этим обывателем, и только слышишь остроумно подобранные слова по поводу Карла Маркса,«Капитала» и прибавочной стоимости.

Звучит это ужасно, и вы, одарённый человек, этого не чувствуете, вы потеряли политический такт. Я бы на вашем месте, увидев трёхтысячную аудиторию, подумал – не буду выступать. Вы потеряли чувство политического такта в очень сложной обстановке, когда на писателей вообще смотрят пристально, к писателю сейчас присматриваются через лупу – с этими подписчиками, с этими паразитами, которые провоцируют честных людей на подписи, когда Паустовскому дают подписывать то, чего не было, а потом получается то, что было.

На такие вещи мы должны реагировать. Если бы вы сидели на этом месте, вы бы тоже реагировали и сказали – как ни неприятно, тов. Михалков, но мы должны разобраться, почему вы вышли в полупьяном виде на эстраду и допустили такую басню – о советской власти или ещё о чём-то.

Есть поэзия застольная, есть подпольная. Нельзя назвать ваш жанр подпольным, потому что он выходит на широкую аудиторию, но то, что он застольный – это факт. Причём знаете в каком кругу? Я бы ещё посмотрел, кто сидит за столом и не спел бы, потому что соберут ваши песни, издадут, дадут предисловие… и вам будет так нехорошо, что вы схватите четвёртый инфаркт. А вы знаете, что они так хотели бы всё это получить и издать. И потом вы будете объяснять – я не думал, что так получится.

Поэтому от имени Секретариата, относясь к вам с уважением, любя вас как хорошего писателя, мы должны вас строго предупредить, чтобы вы себе дали зарок. Не портите себе биографию. Вы не знаете, кто сидит в зале, не ублажайте вы всякую сволочь.

Вот Атаров сидел, ваш друг, но если бы он был настоящим другом, да политически ответственным, я бы на его месте сказал – знаешь, не надо, сидит 200 разных людей, не пой. Придём домой, за стол сядем, тогда споёшь.

В этих ваших вещах блатной жаргон, а душок-то получается политический, как вы не крутите, а политический. Бросьте, не надо, это вам не к лицу, вам, талантливому писателю» (РГАЛИ, ф. 2464, оп. 3, д. 280, лл. 76–79).

 

Понимая правила игры, Галич в ответном слове сначала поблагодарил всех за дружескую критику, а потом попросил чаще включать его в состав писательских бригад для поездок по стране. В итоге он отделался устным порицанием.

 

 

Официальное порицание Галичу

 

Секретариат Московской писательской организации постановил:

 

«Ознакомившись со статьёй в газете «Вечерний Новосибирск» и письмом группы учёных, а также заслушав объяснения члена СП тов. Галича А.А., Секретариат Правления МО СП РСФСР считает необходимым отметить отсутствие у тов. Галича А.А. должной требовательности и политического такта при выборе песенного репертуара для публичных выступлений. Секретариат также отмечает, что нарекания на идейно-политическую ущербность исполняемых им отдельных песен имели место и ранее, но как видно должных выводов для себя тов. Галич не сделал, о чём свидетельствуют статья и письмо группы учёных. На основании вышеизложенного Секретариат считает нужным строго предупредить тов. Галича А.А. и обязать его более требовательно подходить к отбору произведений, намечаемых им для публичных исполнений, имея при этом в виду их художественную и идейно-политическую направленность» (РГАЛИ, ф. 2464, оп. 3, д. 280, л. 2).

 

 

Отречение коллеги Галича – Олега Михайлова, 
или Побег от либералов к охранителям

 

Более серьёзным оказался следующий вопрос – о подписантах в защиту Гинзбурга и его соратников. Вот тут уже одной демагогией обойтись оказалось невозможно.

 

Как выяснилось, всем подписантам грозили серьёзные последствия. Впрочем, каждому из них литфункционеры накануне предложили покаяться и отозвать свои подписи. И кое-кто дрогнул.

 

Первым открестился от своей подписи в защиту Гинзбурга и других литераторов Олег Михайлов, до этого ходивший в либералах и бравировавший своими связями с русской эмиграцией. Но тут он поспешил написать покаянное письмо заведующему Отделом культуры ЦК КПСС Василию Шауро.

 

«Уважаемый Василий Филимонович! – писал Олег Михайлов. – Хотя я не являюсь членом КПСС, считаю своим долгом обратиться к Вам со следующим заявлением.

Подписав письмо по делу Гинзбурга, Галанскова и др., я имел достаточно времени, чтобы обдумать и взвесить свой поступок. Теперь я по-настоящему понял всю глубину его ошибочности. Я проявил непростительную недальновидность и как гражданин своей страны должен нести полную ответственность за тот урон, который нанесло ей использование этого письма в своих политических целях антисоветскими пропагандистами за рубежом. Не звал я ничего и о связях этих людей с так называемой «НТС». Как писатель, как гражданин своей страны и наконец как русский человек я глубоко сожалею о случившемся и считаю, что это послужит мне хорошим уроком впредь не поступать необдуманно, поспешно, легкомысленно.

Мне хочется искренне, честно признаться в своей крупной, серьёзной ошибке»

(РГАЛИ, ф. 2464, оп. 3, д. 280, л. 5).

 

 

Наказания для отказников

 

Те же, кто отказался публично каяться, получили за свою позицию серьёзные наказания. В постановлении Московской писательской организации было сказано:

 

«2. За политическую безответственность, выразившуюся в подписании заявлений и писем в различные адреса, по своей форме и содержанию дискредитирующих советские правопорядки и авторитет советских судебных органов, а также за игнорирование факта использования этих документов буржуазной пропагандой в целях враждебных Советскому Союзу и советской литературе – объявить:

строгий выговор с предупреждением и занесением в личное дело – тов. Копелеву Л.З. – члену СП

выговор с занесением в личное дело –

члену СП Аксёнову В.П.

члену СП Самойлову Д.С.

члену СП Балтеру Б.И.

члену СП Войновичу В.Н.

члену СП Чуковской Л.К.

члену СП Штейнбергу А.А.

поставить на вид

члену СП Ахмадулиной Б.А.

члену СП Соловьёвой И.Н.

члену СП Коржавину Н.М.

члену СП Светову Ф.Г.

члену СП Шитовой В.В.

члену СП Икрамову К.А.

члену СП Сарнову Б.М.

члену СП Искандеру Ф.А.

члену СП Поженяну Г.М.

члену СП Пинскому Л.Е.

члену СП Левитанскому Ю.Д.

члену СП Адамян Э.Г.

члену СП Голышевой Е. М.

члену СП Оттену-Поташинскому Н.Д.

строго предупредить

члена СП Богатырёва К.П.

члена СП Корнилова В.Н.

члена СП Наумова Н.В.

члена СП Домбровского Ю.О.

члена СП Максимова В.Е.

члена СП Левицкого Л.А.

предупредить

члена СП Хинкиса В.А.

члена СП Рудницкого Л.Л.

члена СП Матвееву Н.Н.

члена СП Каверина В.А.

члена СП Лорие М.Ф.

члена СП Казакова Ю.П.

члена СП Эдлиса Ю.Ф.

члена СП Рощина М.М.»

(РГАЛИ, ф. 2464, оп. 3, д. 280, лл. 3–4).

 

 

Почему от Галича отвернулась семья члена Политбюро Полянского

 

Ну а что же Галич? У него вскоре на Западе вышла книга с песенными текстами. В 1969 году это в нашей стране не только не приветствовалось. За это убирали со всех постов. Именно появление в зарубежной печати текста поэмы «По праву памяти» стоило Твардовскому должности главреда «Нового мира». Галичу же эта книга, похоже, сошла с рук. Почему? Не потому ли, что у него оказался очень влиятельный заступник? Но как звали этого заступника? А вот тут современники песенника в своих мнениях разошлись.

 

Есть версия, что до поры до времени Галича защищала семья члена Политбюро ЦК КПСС Дмитрия Полянского, точнее – дочь всесильного партфункционера. Но противники этой гипотезы убеждены в том, что если Полянский и сыграл какую-то роль в судьбе Галича, то только негативную. Они напоминают, что именно Полянский, случайно услышав на свадьбе своей дочери магнитофонные записи Галича, инициировал исключение песенника из Союза писателей. Самое поразительное, что Полянский действительно вольно или невольно поспособствовал гонениям на Галича, но это не означало, что он же долго Галича спасал. Как такое было возможно? Да очень просто. Партийная элита, привыкшая клеймить бардов, сама очень долго и охотно на своих дачах слушала записи бардов. Семья того же Полянского – это знали многие – была просто без ума от песен, к примеру, Высоцкого. Но как только свидетелями этой любви стали люди других – охранительных – взглядов, тот же Полянский, несмотря на членство в Политбюро, струсил, испугавшись, что Брежневу, который и без этого давно вёл под него подкоп, могли подать его интерес к Галичу не в том свете. В данном случае застукал семью Полянского за прослушиванием записей Галича один из секретарей Московского горкома партии Ягодкин, отличавшийся непримиримостью к любым проявлениям либерализма. И Полянский – чтобы не быть опороченным перед Брежневым – вынужден был пойти на опережение, сделав соответствующий звонок тогдашнему хозяину Москвы – Гришину. А Гришин, похоже, того и ждал, интерпретировав этот звонок так, как ему было удобно, дав команду разобраться с Галичем.

 

К слову: имевший репутацию охранителя Полянский (вспомните, это он много лет опекал Ивана Шевцова, сочинившего скандальный роман «Тля»), когда дело доходило до интересов его семьи, уже не разбирал, где консерваторы, а где либералы. Как он в какой-то момент возненавидел клан Сергея Михалкова! А за что? Сын «дяди Стёпы» Никита одно время коршуном кружил вокруг его дочери Ольги. Как потом оказалось, Никите нужна была не сама Ольга, а возможности и связи её папочки. Ольга, когда это поняла, предпочла выйти замуж за артиста театра на Таганке Ивана Дыховичного. Казалось бы, на этом можно было бы поставить точку. Но Полянский вознамерился Никиту за прежние шашни с его дочкой стереть в порошок и для начала 26-летнюю звезду отправил служить в армию на Камчатку. И никакой дядя Стёпа ничего изменить не мог. Клан Михалковых еле-еле тогда уцелел от атак Полянского. Одновременно под раздачу попал и Галич.

 

 

Расправа и подталкивание к эмиграции

 

Секретариат Московской писательской организации по команде Гришина собрался 29 декабря 1971 года. Анатолий Медниковпозже рассказывал:

 

«Заседание секретариата началось с доклада Стрехнина, который изложил содержание предварительной беседы с Галичем, потом зачитал написанное Александром Аркадьевичем заявление, в котором Галич признал свои ошибки и просил поверить в его искренность. Естественно, что Галич надеялся смягчить решение секретариата и, получив очередной выговор, пусть даже с последним предупреждением, остаться в рядах членов Союза писателей. Так было. И хотя потом Галич не раз говорил о своей непреклонной позиции, однако такое оправдательное заявление он написал. Потом пошли вопросы. Как Галич расценивает свои песни, считает ли он их антисоветскими?

– Нет, – твёрдо ответил Галич.

Парторг [Аркадий Васильев. – В.О.] спросил, когда Галич получил книгу, изданную в Париже.

– Полгода назад.

– А почему не заявили?

– А почему я должен был заявлять? – пожал плечами Галич. – Да я и не знал, как это сделать!

Затем Васильев взял слово и решительно потребовал исключения Галича из Союза писателей. При этом он напомнил цитату, приведённую в докладе Стрехнина из газеты «Русская мысль». Там говорилось, что «трубадуры еврейского происхождения: Галич, Высоцкий, Ким – своими песнями способствуют эмиграции евреев в государство Израиль». Выступавшие затем секретари под тем или иным предлогом сходились на исключении Галича из Союза писателей. Но вот слово взял Алексей Николаевич Арбузов. Неподдельно взволнованно он произнёс:

– Мне, может быть, тяжелее, чем кому-нибудь в этой комнате. Вместе с Галичем мы когда-то писали пьесу «Город на заре». Этот спектакль до войны хвалили в «Правде». Затем вместе работали в театре Северного флота. Нас многое связывало… Сегодня у меня была одна из самых тяжёлых ночей. Я не спал совершенно. И всё же у меня не поднимается рука за исключение.

Я понимал состояние Арбузова, и, хотя не был так близок к Галичу в прошлом, сердце моё тоже ныло, а необходимость присутствовать на этом заседании, продиктованная для меня служебной и партийной дисциплиной, тяготила. Нет, это ещё не было теперешним чувством раскаяния, но вполне могло быть названо острым душевным дискомфортом, мучительной тяжестью на душе. Выступавшая потом Агния Барто, детская писательница, заговорила о русском великодушии и предложила смягчить решение – дать Галичу ещё одну возможность исправиться. Слово взял Николай Грибачёв – поэт и прозаик, «Герой труда» – Герой Социалистического Труда, депутат и лауреат Ленинской премии, кандидат в члены ЦК КПСС, собравший, казалось, все возможные в те годы отличия и звания. Он, как и Васильев, коснулся «еврейской темы», сказав, что песня Галича «Ой, не шейте, евреи, ливреи», утверждающая, что евреям было, есть и будет плохо в Советском Союзе, не соответствует действительности: они стоят на коленях у нашего посольства до тех пор, пока их не возвращают в Советский Союз. Так что в этих страданиях обманутых людей есть-де и доля его, Галича, вины. И ещё Грибачёв говорил, что со словом надо обращаться осторожно – оно может принести большую беду. Наровчатов спросил у Галича: будет ли он говорить? Галич ответил, что не будет. Тогда его попросили выйти из комнаты, а затем, дескать, его пригласят, чтобы выслушать решение секретариата.

Голосовалось первое предложение парторга – исключить! Проголосовали «за» и сомневающаяся Агния Барто, и просивший «ещё подумать» Валентин Петрович Катаев. А двое воздержались. Наровчатов, уезжавший на полчаса в горком, оставил свой голос «за», однако сам при голосовании не присутствовал. Вернувшись, он первым делом спросил у меня, как прошло голосование. Я сказал, что двое воздержались. Тогда Наровчатов попросил их остаться, а все остальные вышли из комнаты.

– Товарищи, – обратился к ним Наровчатов, – политическая ситуация сейчас такова, что нам надо выступить единогласно. Я прошу вас изменить решение как коммунист»

(«Кольцо А», 2000, № 43).

 

Через несколько дней после этой показательной порки Галич попал в больницу.

 

«Это была какая-то очень старая больница, большущая палата, – вспоминала Елена Боннэр. – Там стояли большущие колонны, может быть – бывший зал. Между двух колонн как-то боком стояла его койка, я не могу сказать – кровать. Он был весь жёлто-серый… И у Саши был какой-то страх, мне кажется, он всегда боялся болезни».

 

В писательских кругах по-разному отнеслись к случившейся драме. Многие сочувствовали и искренне не понимали, за что Галич пострадал. Уж и не такими его песни были страшно крамольными. И совсем другую позицию заняла Лидия Чуковская. После встречи с И.Грековой она 13 апреля 1972 года записала в своём дневнике:

 

«Рассказала мне о Галиче. Волосы становятся дыбом. Супруга у Кащенко – допилась до белой горячки. Сам он в больнице сердечной. Мучается от того, что не дают курить. Есть подозрение (у Е.С.), что он – морфинист, т.е. привык жить на промедоле, который был ему когда-то прописан… Прав был Герцен, что возмездие в жизни – не возмездие, а результат, последовательный вывод. Галич был женат 30 лет на пошлячке, требовавшей тряпок. Чтобы поставлять их себе и ей, писал, что прикажут, для театра. Получал большие деньги. Потом вдруг запел – вопреки приказанию. Но жизнь, созданная им раньше, и пошлая баба рядом, и болезнь, и привычки, и «свет», и алкоголь не дали остаться на высоте этой песни. Он сошёлся с хорошей бескорыстной женщиной, она родила сына – он её бросил и не взглянул на ребёнка. И вот последствия: за песни – исключили из Союза писателей и из Союза кинематографистов; инфаркт…».

 

В феврале 1973 года умерла одна из бывших муз Галича – Софья Михнова-Войтенко. Лидию Чуковскую до глубины души поразило, что в день смерти матери своего сына Галич пел на дне рождения у жены Сахарова. В писательских кругах тогда говорили, будто Галич полностью попал в руки Ольги Ивинской, которая увидела в писателе чуть ли не наследника поэтической традиции Бориса Пастернака (а может, она чисто по-женски хотела, чтобы Галич заменил ей Пастернака).

 

Известно, что Галич в трудное для него время не раз предпринимал попытки встретиться с Александром Солженицыным. Но автор «Одного дня Ивана Денисовича» ни на какие контакты с песенником не шёл. Случайно ли это? Ведь по идее Солженицын должен был как минимум сочувствовать опальному литератору. Взяла же крамольного поэта под свою опеку семья академика Сахарова. Скорей всего, Солженицын не верил в искренность Галича. Возможно, он не мог простить Галичу «Поэму о Сталине» (особенно песню о Рождестве). Уже на склоне лет Солженицын отмечал, что в этой поэме Галич «безвкусно переплёл Сталина и Христа, сочинил свою агностическую формулу, свои воистину знаменитые, затрёпанные потом в цитатах и столько вреда принёсшие строки» (А.Солженицын. Двести лет вместе. Том 2. М., 2002). А Солженицын, напомним, очень редко ошибался в людях.

 

После истории с исключением из Союза писателей Галич под влиянием Александра Меня потянулся к вере. Он даже крестился. Но жизнь легче не стала. К лету 1974 года у него окончательно окрепли мысли об эмиграции, он только ещё сомневался, брать ли ему с собой жену или оставить её в Москве, но потом решил, что надо уезжать вместе. И 25 июня Галич через Вену отправился в Осло. Позже он из Норвегии перебрался в Мюнхен, где его взяли на радиостанцию «Свобода». Но последним пристанищем писателя стал Париж.