В ПОИСКАХ ПОТЕРЯННОЙ СПРАВЕДЛИВОСТИ

 

 

          В ПОИСКАХ ПОТЕРЯННОЙ СПРАВЕДЛИВОСТИ

 

1. Справедливость как важнейший пункт глобальной повестки дня

 

          Понятие "справедливости" было популярным во все времена. Его использовали для оценки положения в том или ином обществе, часто выдвигали в качестве политического требования. Ему всегда сопутствовало понятие "несправедливости", накопление которой оценивается как объективными, так и субъективными способами.

          Сейчас не будет преувеличением сказать, что "несправедливость" стала глобальной проблемой. Недаром один из наиболее авторитетных американских онлайн-словарей Merriam-Webster выбрал словом 2018 года существительное «справедливость» (justice). Так, количество поисковых запросов для этого слова возросло на 74% по сравнению с 2017 годом. «Концепция справедливости была в центре множества наших дискуссий в уходящем году: расовая справедливость, социальная справедливость, уголовное правосудие, экономическая справедливость. Справедливость имеет различные значения — от технических и юридических до высоких и философских. Вопрос о том, что именно мы имеем в виду, когда используем термин «справедливость», является актуальным», — говорится в комментарии словаря[1].

          А что же в России? Данные обследования Фонда Общественное мнение, которое было проведено в августе 2018 года, показывают, что 65% опрошенных считают устройство нынешнего российского общества несправедливым. В марте 2017 года так ответили 61%[2].

          В докладе "Признаки изменений общественных настроений и их возможные последствия", подготовленном Михаилом Дмитриевым, Сергеем Белановским и Анастасией Никольской и опубликованном осенью 2018 года, отмечается: самым популярным ответом на вопрос участникам фокус-групп "что нужно, чтобы Россия стала великой державой" стал "нужно современное справедливое общество". И в целом отмечается рост общественного запроса на справедливость [3]. Эта тенденция подтверждается и в следующем докладе этих же авторов "Осенний перелом в сознании россиян: мимолетный всплеск или новая тенденция?"[4].

          Так в чем же заключается эта «порушенная справедливость» или системная «несправедливость» нашей жизни? На круглых столах Комитета гражданских инициатив, где этот вопрос обсуждался, прозвучало два ответа: справедливость – это «процесс» и справедливость – это «доступ»[5]. В России радикально не хватает ни первого, ни второго.

          Если говорить о «процессе», то еще с времен появления понятия «гражданское общество» постулировалось, что многочисленные интересы, которые соединяют и разъединяют различные группы людей, надо как-то согласовывать между собой. Для этого создавались институты поддержания «справедливости» – демократия и суд, которые, в свою очередь, работали в режиме разделения властей. Классический пример – Великобритания и ряд других стран Западной Европы. Конечно, и в этих государствах накоплена изрядная масса чувства несправедливости, но она не носит критического характера, угрожающего основам. Пожалуй, только обострившаяся ситуация с наплывом беженцев и мигрантов вызвала опасный рост несистемных политических сил, таких как Национальный фронт Марин Ле Пен, партия «Альтернатива для Германии» и движение за выход Великобритании из Евросоюза. Но, кажется, единственное значимое, что состоялось, – это Brexit. В остальных случаях институты «справедливости» устояли.

          В России чувство «несправедливости» (как результат функционирования власти, управляющей массами «подданных») традиционно присутствовало как неизбежный жизненный фон, и к нему, вроде бы, общество привыкло. Но сейчас, после 25 лет открытости миру (которая во многих элементах будничной жизни сохраняется и до сих пор), невиданного в истории России повышения уровня жизни, которое произошло благодаря нефтегазовому изобилию в 2000-е гг., неудовлетворенность порядками привела, в частности, к очевидному недоверию к государству как к институту.

          Почему так случилось? Люди ожидали, что улучшение социальных стандартов будет продолжаться постоянно и достигнет вожделенного европейского уровня, который они увидели либо воочию, либо из-за информационной открытости. Но этого не произошло. Всем очевидно, в том числе в случае с собственными семейными бюджетами, что жизнь большинства становится хуже. Открытого недовольства нет, но есть массовая тревожность, непонятность личных перспектив. Если в конце 2000-х государство для населения выступало в качестве добренького попечителя, то теперь оно ушло в другую реальность. Люди с недоумением смотрят на бодрые доклады министров и губернаторов президенту и пока только в кулуарных разговорах возмущаются их мастерством манипулировать цифрами.

          Характерный пример – инфляция. Несмотря на явные успехи государства по снижению темпов роста потребительских цен, люди убеждены, что реальная инфляция в разы больше официально объявляемой. А это очевидные последствия отсутствия справедливости как процесса, когда людям не директивно объявляют об их судьбе монаршие герольды, а вовлекают в процесс подготовки и принятия решений. Именно для этого существует нормальная, а не «суверенная» или, как теперь принято говорить, «имитационная» демократия.

          Отсюда – уход в тень экономики. Скажем, по оценке РАНХиГС, в теневую экономику вовлечено 33 млн. взрослых жителей России, это 45% трудовых ресурсов страны[6]. В целом независимые эксперты оценивают масштабы тени в 25–30% ВВП, МВФ недавно привел цифру 33,7%[7] (), некоторые заявляют даже про 40%. Это происходит не только потому, что налоги обременительны. Массы твердо убеждены, что изымаемые у них деньги государство разворовывает или, в лучшем случае, тратит «не туда».

          Отсюда – недоверие к правительству (более половины, по данным «Левада-центра», стабильно оценивает его деятельность негативно[8]). Понятно, что это относится ко всей исполнительной власти. Еще худшие параметры у Госдумы, а значит, и у власти законодательной (там же). Все это приводит к тому, что в нашей стране словосочетания «демократия» и «права человека» ассоциируются с чем-то не нужным для развития России. Конечно, свою лепту в дело дискредитации этих институтов внесла и наша государственная пропаганда. Но большие массы людей имеют свойство, как это мы наблюдали в позднесоветскую эпоху, согласно кивать, слушая очередного обличителя европейских порядков, но при этом, как уже отмечалось, фактически бастовать по-итальянски против сложившейся системы, не откликаясь на призывы к инновационному развитию и повышению производительности труда.

          Отсутствие справедливости как «процесса» органически дополняется явными проблемами со справедливостью как «доступом». И дело здесь не в имеющемся имущественном расслоении – хотя оно представляет собой отдельную и очень глубокую проблему. Намного более остро положение с так называемыми «социальными лифтами». Они остановились. Молодые люди, родившиеся в 1990-е и начале 2000-х, получившие в своей массе дипломы о высшем образовании, все более четко начинают понимать, что на рынке труда для них нет нужного числа достойных, с их точки зрения, рабочих мест. Это объясняется не только архаичным характером нашей экономики, когда относительно высокие зарплаты можно получать преимущественно в малоёмком с точки зрения занятости нефтегазовом секторе и обслуживающих его структурах, а также на госслужбе или в каком-нибудь офисе в Москве. Главное вдругом: наиболее продвинутая часть молодежи увидела, что будь ты хоть семи пядей во лбу, но и на эти немногочисленные места никак не попадешь, потому что они уже заняты всевозможными сыночками, дочками и просто знакомыми нашей номенклатуры 2.0. И это происходит не только в Москве, но и на местах.

          В упомянутом выше докладе "Осенний перелом в сознании россиян: мимолетный всплеск или новая тенденция?" отмечается, что произошел переход от требования преимущественно дистрибутивной справедливости (более равномерное распределение доходов и активов) к требованиям справедливости процессуальной (равенство всех перед законом).   

          Это косвенно подтверждается и тем, что объявление о начале с 2019 года повышения пенсионного возраста, как показывают социологические исследования, вызвали взрывообразное обострение чувства несправедливости, царящей в стране в целом[9].

          Переход от календарного к настоящему XXI веку в России возможен только через включение всевозможных механизмов вовлеченности человека в решение его собственной судьбы. Поэтому дискуссия вокруг справедливости имеет не только гуманитарный, но и практический смысл.

 

2. Общественный запрос на справедливость: российский контекст

 

          Итогом упомянутых выше круглых столов, проведенных в Комитете гражданских инициатив и посвященных различным аспектам феномена справедливости, стала конференция, на которой была сделана попытка обобщить высказанные мнения[10].

          Модератор дискуссии, член Комитета гражданских инициатив и экспертной группы «Европейский диалог», доктор экономических наук Евгений Гонтмахер обратил внимание на то, что поиск «образа будущего» все никак не наполняется конкретным и, главное, привлекательным для общества смыслом. А ведь ответ лежит на поверхности, хотя и, мягко говоря, не так прост в реализации при нынешней конфигурации власти[11].

Речь идет о феномене справедливости, которая в понимании российского подавляющего большинства, в стране отсутствует.  И дело здесь не только в чисто имущественных различиях, о которых совсем недавно написал Тома Пикетти с коллегами в докладе «От Советов к олигархам: неравенство и собственность в России, 1905–2016»[12]. Общественное мнение давно, еще с ельцинских времен, считает их чрезмерными и несправедливыми. Не менее важны:

– ухудшение доступа к социальным услугам (образование, здравоохранение, пенсионное обеспечение);

– очевидная неэффективность госаппарата вкупе с вытекающей из этого факта системной коррупцией;

– непотизм, кумовство, перекрытие социальных лифтов для перемещения вверх по общественной иерархии.

Хотя сказать, что власть никак не обращала внимание на неудовлетворенный массовый запрос на справедливость, было бы не совсем правильно. Когда были деньги, принесенные сверхвысокими ценами на нефть и газ, часть из них шла на повышение реальных доходов населения. Но при этом обеспеченные слои богатели быстрее, чем люди среднего и низкого достатка. А ведь феномен справедливости реализуется далеко не всегда в росте абсолютных цифр, но и в уменьшении различий, по крайней мере тех, которые бросаются в глаза обывателю.

Итоги 2013 года показали, что системные экономические проблемы стали критическими (при цене на нефть более чем 0 за баррель и еще до санкций рост ВВП в 2013 г. составил всего 1,3%), а протестные выступления 2011-2012 гг. просигналили, что простой раздачей денег для социального умиротворения уже не отделаешься. В этом смысле Крым оказался весьма своевременным шагом, показавшим торжество справедливости, пусть не социальной, но исторической. Расчет оказался правильным – Владимир Путин получил уже знаменитые и символические 86% поддержки. Казалось бы, дело сделано.

Но горизонт после 2018 г., как оказалось, не закрывается социальными раздачами и «крымским» синдромом. Да, падение ВВП закончилось, наметился даже небольшой рост, но если заглянуть в федеральный бюджет на 2018–2020 гг., то никакого ощутимого как приближение к представлению о справедливости бенефита население не получит. Пенсии, как объявлено официально, немного, но потеряют свое реальное денежное наполнение, финансирование здравоохранения и образования практически никак не увеличится, а по некоторым позициям и уменьшится. «Крымнаш» уже потерял фестивальные черты и стал примерно таким же привычным, как и «Калининград (Кенигсберг) наш».

Поэтому запрос на массовое ощущение свершающейся справедливости по-прежнему актуален. Откладывание властью адекватного ответа на нынешнем социально-экономическом фоне может породить большие политические проблемы, пусть не завтра, но в обозримой перспективе.

Вариантов действий видится два.

1) Наиболее вероятный: ничего не делать в расчете на два незамысловатых принципа: «на наш век хватит», потому что «народ безмолвствует». Конечно, это все сдабривается мощнейшей государственной пропагандой тезиса «а без нас вам будет совсем худо». Для придания ситуации имиджа осовременивания развивается многословие о цифровой экономике, роботизации и прочих инновациях, которые якобы вот-вот расцветут на российской почве. Понятно, что всё это станет былью только если провести кардинальные реформы государства как несущего института российского общества. А на это рассчитывать пока не приходится.

2) Самой власти начать «левый поворот». Это не означает уступить свои позиции Геннадию Зюганову вместе с КПРФ. Нынешние российские коммунисты примерно такие же «левые», как Трудовая партия Кореи в КНДР. Просто надо понять, что делать для убеждения большинства в правильности государственной политики.

Тут есть интересные перспективы. Например, считающийся отнюдь не левым бывший глава Центра стратегических разработок, а ныне Председатель Счетной палаты Алексей Кудрин предлагает, в частности, существенно увеличивать финансирование образования и здравоохранения, развивать муниципальный уровень власти, стимулировать малый бизнес, обеспечивать независимость судебной системы, повысить эффективность полиции ив целом провести  реформу государственного управления. Эти идеи любые классические левые европейского типа (которых у нас, к сожалению, нет), бесспорно, поддержат. Это же, можно предположить, относится и к предложениям о демонополизации экономики, включая нефтегазовый сектор.

Казалось бы, бери эти предложения в работу – и реальные позитивные сдвиги в ощущениях справедливости в нашем обществе тебе обеспечены. Но нет. Всё перечисленное выше – необходимый, но недостаточный пакет изменений. Чтобы появился шанс на успех, нужно обеспечить включенность широких общественных слоев в подготовку и реализацию перемен так, чтобы наиболее активные люди ощутили свою причастность к происходящему в своем городе, регионе, стране. А это невозможно без настоящих, а не имитационных сдвигов в политической системе страны, в которой включаются механизмы реальной конкуренции, СМИ освобождаются от жесткого государственного прессинга, начинается фундированная реформа государственного аппарата.

          В целом можно сказать, что тот лидер, который сможет не просто декларировать справедливости, а делать конкретные шаги по ее воплощению в жизнь России (так чтобы общество это адекватно оценило), и будет иметь хорошую перспективу для своей политической карьеры.

Кто будет носителем этой политики - этого никто сейчас не знает, но через три года, через пять лет, в 2024 году мы это узнаем. Тогда главным будет не скатиться к правопопулистским идеям, которые, как известно из европейской истории XXвека, быстро ведут к тоталитарным обществам. Поэтому сейчас так нужно думать заранее чем ответственные политики могут ответить на вполне сформированный, выстраданный общественный запрос на справедливость. 

 

3. Беспредел как высшая и последняя стадия российской справедливости[13]

 

А уместно ли вообще рассуждать о справедливости применительно к современной России? Ведь Россия в некотором, хотя и не марксистском,[14] смысле представляет собой общество «по ту сторону справедливости». Для ответа на этот вопрос придется ответить на вопрос о смысле справедливости.  Потребность в справедливости в европейском обществе эпохи модерна возникла примерно в середине 19-го века. Эта потребность явилась отражением двух важнейших обстоятельств, которых мы в России не обнаруживаем. Во-первых, это идея общественного сотрудничества, которое должно заменить классовое противостояние. Несостоятельность марксизма заключается именно в том, что он игнорирует возможность замены классовой борьбы классовым сотрудничеством. Во-вторых, это осознание сложности самой справедливости, которая требует, по меньшей мере, гармонии двух ее составляющих: свободы и равенства. Дело в том, что не бывает просто справедливости. Справедливость есть проблема конкретной организации социального сотрудничества на манер игры (вот почему новейшие теории справедливости освоили теорию игр),   распределения и привилегий. Задача всякой теории и всякого дискурса справедливости заключается в том, чтобы решить вопрос о разделе социального пирога и не более того.  Какой относительный размер социальных благ должен быть обеспечен тем или иным социальным группам. Почему, например, зарплата руководителя железных дорог, успешно их разваливающего, должна измеряться в миллионах долларов. Почему руководитель университета должен получать зарплату в сотни и тысячи раз превосходящую зарплату профессора того же университета. Эти простые вопросы у нас даже не ставятся, но именно они и есть вопросы справедливости. Справедливость это даже не вопрос о пенсиях и социальных пособиях. Подобный вопрос есть вопрос милости, которую мы можем выпросить у привилегированных классов, но не вопрос справедливости. Справедливости не просят, ее требуют и требуют обоснованно. Российские разговоры о справедливости пока не поднимаются выше мольбы о милости, обращенной к господствующему классу. Следовательно, что-то не так с самим словоупотреблением.

Философский, политический и социальный дискурс справедливости возник как осознание потребности в социальном сотрудничестве. Пожалуй, главная заслуга в философском оформлении этого дискурса и формировании самого понятия социальной справедливости принадлежитДжону Стюарту  Миллю (1806-1873), который переформулировал мифологию справедливости в проблему правильного распределения благ. Современный дискурс справедливости, который составляет существо современной политической философии на Западе продолжает эту традицию. Все основные теории справедливости, включая известную теорию справедливости Джона Ролза[15], так или иначе, пытаются решить проблему социального сотрудничества и уравновесить основные ценностные компоненты справедливости. Если мы говорим о справедливости в  современном российском обществе, то нужно исходить из того, а имеется или у нас эта вышеуказанная потребность и сложились ли обстоятельства.

Мне представляется, что нет. Современное российское общество не нуждается в справедливости по той простой причине, что это общество не предполагает социального сотрудничества, а свобода и равенство не воспринимаются как ценности. Ничего специфически российского и никакой особенной «русской идеи» здесь нет. Просто наше общество по способу взаимодействия основных классов соответствует европейскому обществу 17го-18го веков. Основную идею и основной смысл этого способа социального взаимодействия лучше всего выразил Томас Гоббс в «Левиафане»[16]. Согласно Гоббсу, суверенная власть приходит на смену «природному состоянию», представляющему собой безнадежную и вечную войну «всех против всех». В ней не может быть окончательной победы ни одной из сторон и жизнь всех является одинокой, печальной, жестокой и быстротечной. Утомленные подобным ужасным состоянием люди даже и не требуют от суверена справедливости, который с помощью меча может избавить их от постоянной опасности, но не более того. Общество требует только относительной безопасности и предсказуемого произвола, который может исходить от власти, но больше ни от кого.

Представления о справедливости современного российского общества примерно соответствуют «справедливости» по Гоббсу и состоянию европейского общества 17-го -18-го веков. Российское общество тоже вышло из «войны всех против всех», только не в теоретическом, а в фактическом смысле (бандитский беспредел 90-х). Наши граждане более всего ценят безопасность и не просят от своего суверена ничего кроме безопасности и кое-какой милости. Вот почему именно Гоббс является подлинным отцом основателем  современного российского представления о справедливости и именно Гоббс должен был бы занять освободившееся место на многочисленных пустующих постаментах бывших памятников Ленину. Характерным для России дискурсом является не дискурс справедливости, а дискурс «беспредела». Все, что просят граждане от своего суверена, это преодоление частного беспредела и, по возможности, недопущения беспредела государственного. Идея социального сотрудничества, взаимодействия социальных классов практически отсутствует в российском обществе, как отсутствует идея гармонии свободы и равенства, которые даже и не воспринимаются как ценность.

В обществе социального сотрудничества всякое неравенство должно быть оправдано, по меньшей мере, интересами общества в целом, а в теории Ролза, так еще и интересами наименее преуспевающей части общества. В современном российском обществе никто даже не задумывается над вопросом оправдания фантастических доходов и привилегий элиты, поскольку считается естественным, что никакого другого смысла существования государства (университета, завода, районной поликлиники), кроме как в целях обогащения элиты просто и быть не может. В этом смысле идеи сотрудничества, свободы и равенства, а потому и справедливости остаются для нас чуждыми и пустыми. Все, что мы скромно просим от элиты, это не допускать беспредела. В противном случае централизованный государственный беспредел грозит стать ничем не лучше, чем прежний частный и децентрализованный. Проблема российского общества заключается в том, что усиливается именно этот централизованный беспредел. В некоторых случаях можно говорить об институционализации государственного беспредела. Я могу привести в качестве очевидных примеров пенсионный фонд, фонд капитального ремонта и систему коммунального хозяйства, которые, кажется, существуют с исключительной целью осуществления «беспредела».

Если идея социальной кооперации, как и идеи свободы и равенства не являются в нашем обществезначительными ценностями, то мы не можем говорить о справедливости, но в лучшем случае о ее суррогате, который мы и обнаруживаем в понятии «беспредел». То есть мы можем, конечно, говорить о справедливости, но такой разговор будет не более чем интеллектуальным умничаньем, поскольку за этим разговором не может стоять ничего, если не востребованы ценности сотрудничества, свободы и равенства. По этой причине в России нет, и не может быть дискурса справедливости. Как только речь заходит о проблемах справедливости, звучат совершенно другие слова, такие как, например, пресловутый «беспредел». Я много раз убеждался, что даже интеллектуальный разговор о справедливости всегда заканчивается тем, что люди переходят на более привычный язык, они начинают употреблять слово «беспредел» вместо слова «справедливость». Слово «беспредел», конечно, пришло из блатного жаргона, на котором еще недавно говорили даже депутаты государственной думы,  и означает нарушение воровского закона, который еще недавно и был главным государственным законом. Именно этот термин в народном словоупотреблении заменяет за ненадобностью «справедливость».

Но, повторяю, ничего специфически российского здесь нет. Томас Гоббс мог бы посоветовать суверену не допускать значительного беспредела, он вряд ли мог потребовать от него справедливости. Разница значительная, поскольку справедливость, основываясь на ценностях сотрудничества, свободы и равенства – это моральное понятие, моральная ценность, означает выход из дискурса «беспредела» и его преодоление. Переход от беспредела к справедливости означает одновременно, что народ приобрел характер морального субъекта, а не разношерстной толпы.Дело в том, что беспредел не есть моральное понятие. Пока мы требуем преодоления беспредела, мы остаемся рабами, мы в тайне завидуем привилегированным слоям и хотим занять их место. Чтобы судить о справедливости, мы должны подняться над своими индивидуальными обстоятельствами, мы должны подняться на универсальный моральный уровень и говорить не о том, что у нас отняли, или что мы хотели бы получить, но судить с позиций универсальной свободы, универсального равенства, беспристрастности, честности и моральной универсальности. Только тогда мы можем говорить о справедливости. В противном случае наш уровень рассуждения и протеста это частный, а не всеобщий моральный уровень.

Ролз подчеркивает специально, уже на первых страницах своей книги, что его справедливость предназначена только для определенного общества, а именно общества, в котором ценности сотрудничества, свободы и равенства стали уже естественным и общим достоянием. Иными словами, теория справедливости предназначена для общества, которое уже вполне вышло из состояния «войны всех против всех». У нас же эта война продолжается латентно. Но уРолза есть другое понятие, о котором обычно забывают, – это понятие хорошо организованного общества. И с этого понятия он начинает свое рассуждение, потом постепенно переходит на общество справедливое. Может быть, нам тоже следует начать с этого понятия и лишь потом переходить постепенно к справедливости. Что такое «хорошо организованное общество»? Это общество, основные институты которого основаны на некоторых известных и понятных всем принципах распределения. Это общество, в котором все знают, и, главное, знают, что другие знают (это из теории игр) эти принципы. Плохо организованное общество, это общество, основные институты которого не руководствуются определенными принципами справедливости и никто не знает, но знает точно, что и другие не знают, никаких определенных принципов справедливости. Этого и не требуется от гоббсовского суверена. Он может позволить себе произвол, если это только его собственный произвол. О справедливости можно говорить только тогда, когда общество стало достаточно хорошо организованным и преодолело произвол даже и суверена.

Я бы предложил на время отложить задачу достижения справедливости и обратиться к задаче создания хорошо организованного общества. Эту ступень миновать все равно не удается. В этом тоже нет ничего нового. Это задача, которая была решена в европейском обществе посредством утверждения идей естественных прав человека (Джон Локк) и формального равенства прав перед законом (французская буржуазная революция). Но у нас нет пока даже этого. Идея права, формального равенства перед законом и беспристрастного правосудия остается для нас чуждой.

Мы не можем навязать обществу модель справедливости, если из всех его корней струится иерархическое начало, начало подавления, неравенства и несвободы. Но и это может быть не так неплохо, если только это иерархическое общество достаточно хорошо организовано. Для этого нужно одно: чтобы была достигнута формальная справедливость, иначе говоря, твердое правовое начало. Общество может быть хорошо организовано в том смысле, что даже и несправедливые с точки зрения либеральной справедливости нормы будут последовательно осуществляться в виде формального закона. Тогда только у общества появится возможность развития. Общество, по меньшей мере, перестанет обманывать себя. Есть опасность, что, провозгласив какую-то прекраснодушную норму или принцип справедливости в нашем иерархическом  патримониальном обществе, мы просто перейдем в область мифотворчества, что уже и наблюдается, когда мы начинаем рассуждать о справедливости.

Следует иметь в виду, что в своей недавней истории Россия уже дважды подходила вплотную к возможности создания справедливого общества, но всякий раз стремительно срывалась в самую бездну несправедливости. Так случилось в начале 20-го века, когда противоречивые требования справедливости различных противоречивых движений привели к кровавой идеократической власти большевиков, осуществивших такую же идеократическую «справедливость». Так случилось в конце 20-го века, когда страна погрузилась в бандитскую войну «всех против всех», из которой все еще не может вырваться, поскольку речь идет лишь о временной победе некоторой группировки в этой войне, но нет еще социального мира. Есть опасность повторения всего этого печального опыта, который связан с чрезмерными ожиданиями от мифологизированной справедливости.

Но есть и другая опасность, которую я обозначил выше. Это опасность перехода в государственный беспредел, который уже явственно заявил о себе и который тоже может в конечно счете означать скатывание к хаосу. Это тоже уже случалось в истории России. Не будет большим преувеличением сказать, что в России уже намечается третье издание «крепостного состояния»[17]. Подчеркиваю, не крепостного права, но крепостного состояния. При этом я не уверен, что крепостное право хуже, чем крепостное бесправие. Ведь крепостное состояние не есть непременно наличие кнутов и оков. Свобода и равенство, есть понятия относительные. Свобода каждого, по выражению Петра Кропоткина, есть свобода всех. Нельзя быть свободным в условиях крайнего неравенства, которое мы обнаруживаем в современном российском обществе, которое не предоставляет даже минимальных возможностей осмысленной и достойной жизни для большинства своих граждан, но предоставляет фантастические возможности обогащения небольшой кучки лиц, владеющих страной на правах собственности. Это и есть современные крепостники патримониального государства, которым принадлежит на правах собственности не только стана, но и ее обнищавший и теряющий надежду на равенство, свободу и достойное существование народ.  Говорить о справедливости и даже несправедливости в этих условиях означало бы льстить самим себе.

 

4.Массовые представления о справедливости[18]

 

Массовые представления о справедливости -они чьи? Они ничьи. Они обязательны? Они обязательны, но в той мере, в какой обязательно соблюдение норм языка, например. Необязательные, но массово распространенные представления, связанные со словом «справедливость», образуют следующую конструкцию.Если спросить любого среднего россиянина: «Справедливость – это хорошо или плохо?» – он ответит: «Это хорошо».  «Она нужна или нет?» – он ответит: «Она нужна». Если его спросить: «Она есть или нет?» – он ответит: «Ее нет».

Это базовые обстоятельства. О справедливостиимеет смысл говорить, потому что она присутствует как идеал, как норма, как ценность.Но в то же время нет смысла говорить, потому что она отсутствует как некоторая социальная данность.

Справедливости нет, а вот несправедливость – она наличествует и является социальным фактором, и это принято. Но так же, как многие готовы принять, что мир греховен и несовершенен, так и наши обычные граждане вполне готовы принять, что мир несправедлив - к ним и вообще. Это для тех, кто обсуждает категорию справедливости, важные обстоятельства. Это предмет, статус которого непрост в массовом сознании.

О справедливости говорят не всегда, не везде, а для этого есть определенные социальные контексты, социальные ситуации, не только конфликтные, когда встречаются, сталкиваются интересы разных индивидуумов или групп, когда такое решение будет справедливым, а такое – несправедливым, но и, скажем, в процессе социализации. Это не конфликтные обстоятельства, а обстоятельства трансляции идей справедливости внутри общества.

В нашем обществе достаточно сильное разделение на группу ценностей, которые транслируются по мужской и по женской линии. Поженско-материнской, она же бабушкина и девичья.Через носителей этих гендерных ролей транслируется определенный корпус ценностей, среди них на очень важном месте идеи справедливости.К этому же эшелону относится наша школьная мораль, или  официозная мораль. Тамназидают: «Надо поступать по справедливости. Ты должен справедливо разделить два яблока между двумя. Все должно быть справедливо. Суд должен быть справедливым, и мир должен быть устроен справедливо».

Другой корпус ценностей транслируется через мужскую линию. Это линия юношеских и затем мужских компаний, институций, таких как армия, тюрьма, уличное сообщество, школьное сообщество – такие мужские коллективы, в которыхназидают так же сильно, а может быть, иногда и посильнее, и притом совершенно противоположным образом.Там господствует право силы, и справедливостью там является то, что сильный получает больше, чем получает слабый. Вот это справедливо. Если будет наоборот, это будет несправедливо. В общем, это известное разделение на «силу права» и «право силы».

Когда человек, предположим, мужского пола выходит в самостоятельную жизнь, его мудрость, его собственная дискреция состоит в том, чтобы балансировать эти две группы принципов и в каких-то обстоятельствах, со своими собственными детьми или с сослуживцами, с друзьями и так далее, поступать то ли согласно этой справедливости, то ли согласно этой. Это значит, чтомужчиныиногда поступают - в нашей терминологии - по-женски, а иногда и по-мужски, так же и женщины. Это решается всегда ситуативно. И мы оцениваем человека по тому, как он поступил, применяя свои собственные – такие же -  критерии. Это происходит безотчетно.Добавим, что наша большая литература, наша официальная «школьная» мораль и нормативная система, опирается на понятие справедливости, названное нами «женским», на «силу права».

Очень важным обстоятельством является то, что наше государство, то, которое присутствует в жизни каждого из нас более чем заметно, оно построено на обеих группах ценностей.

Наша Конституции, большинствонаших законов, опираются на  римское право, на так называемые общечеловеческие ценности. Ясно, что весь этот нормативный корпус опирается на «женские» понятия о справедливости: равенство слабых и сильных, равенство всех перед законом, словом, сила права.

Но есть и так называемые правоприменительные практики, которые в такой же степени принадлежат государству, как ему принадлежат законы, которые оно издает и исполняет (иногда). Эти практики, как мы знаем, основаны скорее на мужской группе ценностей, той, где сила есть источник права. Заметим, практики по применению такого права не ограничиваются отделениями полиции или зоной. Они выбиваются и на куда более высокие уровни, выходят за пределы внутренней политики. Именно так Россия себя уже не раз и не два позиционировала на международной арене.

Представляется очень важным, что сейчас этот «мужской» дискурс, пришедший на самый верх, начинает принимать черты доминантного, сохраняя статус, так сказать, теневого. Ему придают роль правды жизни: «Ну да, конечно, тебя учили в школе тому-то, тому-то, но, парень, ты же понимаешь, что на самом деле все устроено по-другому». И опять-таки, в нашей жизни в целом нет приоритета той или другой системе ценностей. Они уравновешивают друг друга.

Кроме идей справедливости есть еще идеи равенства. Опять-таки, понятно всем, что если спрашивать людей: «Равенство – это хорошо или плохо?» – они скажут: «Да, хорошо». Если спрашивать: «Оно есть или нет?» – они скажут: «Его нет». В этом смысле это все очень похоже на ситуацию со справедливостью. Но вот с равенством перед законом обстоятельства несколько особенные.

Опросы показывают, что россияне не оставили надежды, что вот закон все-таки должен быть один для всех. И хотя очень много у нас говорится о том, что люди очень плохо реагируют на неравенство доходов, россияне неравенство в доходах воспринимают не болезненно.

То есть если спросить:

- «Хорошо ли, что у Абрамовича есть вот такая яхта, а у нас с тобой ее нет?» – ну, разумеется, они скажут, что это плохо. Впрочем, они не думают, что, если она будет у нас, это будет хорошо. И реальной ярости его яхта не вызывает. Тут интересным обстоятельством является то, что несправедливость на дальних  дистанциях, не воспринимается остро. Впрочем и разница в зарплатахводителя в таксопарке и директора таксопарка где-то до 100 раз, Это в самом деле ощущаемое неравенство. Но и здесь, такого, чтобы мужики взяли монтировки и пошли у него отнимать эту зарплату – нет. Они признают, скажем так, стратификацию, статусную иерархию: он начальник. Известно, что он сам себе ее назначил, это было тогда, когда шла приватизация, и если б не назначил, он дурак тогда, значит. И тут неравенство тоже не вызывает острых чувств.

Вот неравенство перед законом воспринимается гораздо более болезненно. То есть идея, что ты в суде должен найти справедливость, а очень может быть, что ты ее не найдешь – это воспринимается болезненно, хотя это принимается как фактическая норма нашей жизни.

Если давать рекомендации кому-нибудь, кто способен наши рекомендации выполнять, то всё скатывается к тривиальности: начинать надо с того, чтобы были справедливые суды. Это не только идея людей, которые задумываются об устройстве общества, и о реформе, и о том, как Россию, катящуюся туда, куда не хотелось бы попасть, свернуть на другие рельсы. Но это то, что очень многим простым людям, которым не до реформ, которые просто хотели бы справедливости для себя лично, им хотелось бы того же самого. Это один из немногих моментов, где позиции либеральных элит и позиции широкой публики совпадают.

 

5. Взгляд вглубь: фокус-группы[19]

 

В октябре 2018 года было опубликовано упомянутое выше исследование "Признаки изменений общественных настроений и их возможные последствия". В продолжении его было проведено также упомянутое выше исследование "Осенний перелом в сознании россиян: мимолетный всплеск или новая тенденция?", потому что действительно был очень большой запрос, что «не хотим больше сильную власть, хотим справедливость», но было непонятно, что люди понимают под «справедливостью».

В продолжение Алексея Георгиевича Левинсона – какая справедливость важнее сейчас?- люди в основном отвечают: равенство перед законом.Большинство из них вообще говорят, что «дистрибутивная – это мы что, будем возвращаться в 17-й год?Нет, не нужна нам такая справедливость». Хотя все-таки у нас почти пятая часть отвечает, что важней дистрибутивная справедливость. Кто так отвечает? Это пенсионеры.А вот люди среднего возраста и молодежь говорят о процессуальной справедливости (см. рис. 1)

 

 

 

 

 

Рис. 1.

Теперь в продолжение темы, которую поднимал Борис Кашников:  ценности. Он утверждает, что ни свобода, ни равенство не являются ценностями в нашем обществе. В исследованиях просили рисовать картинки России сейчас, России через 5 лет и России идеальной.

          Левая картинка – это Россия сейчас, следующая картинка, в середине – это то, как они видят Россию через пять лет, и картинка идеальная России – это последняя, правая картинка.

Соответственно, терминальные ценности – это, собственно, то, что есть в идеальной России, к чему мы идем. И вот это уважение, свобода, главенство закона, мир, развитые технологии. На вопрос, как к этому прийти, люди отвечают, что нужно хорошее образование, что нужна работа. Обратим внимание на то, что они говорят про честные выборы – только тогда мы придем вот к той России, которая идеальная (см. рис. 2-6)

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Рис. 2.

Рисунок мужчины-респондента из Красноярска. Это респондент среднего возраста. Нам запрещают говорить, мы лишены права голоса. Через пять лет – лестница, там наверху человечки – это другие страны, а внизу какой-то громила, и он лежит. Этот человек олицетворяет Россию. То есть через пять лет мы еще никуда не дошли, мы изолированы от остальных на ступени экономического развития. А идеальная Россия – мир без границ, мы дружим со всеми.

 

Рис. 3

Это рисунок студента. Улитка – это Россия сейчас. Там, где рожки улитки – это пушки, студент подписывает, и глаз так выделен – это он закрыт. Когда его спросили: «А почему глаз закрыт, почему улитка?» – он ответил: «Медленно ползет и не знает, куда ползти». Через пять лет та же самая улитка – пушки и написано: «Сломаны». Идеальная Россия на этом рисунке – это солнце – оно принадлежит всем людям в мире, и на нем написано «мир, свобода».

 

Рис 4.

Рисунок москвички среднего возраста. Россия сейчас – угрожающая, готовая к бою. Россия через пять лет – слабеющая, но все еще пытающаяся угрожать и доминировать. Россия идеальная – сильная, но добрая, не воинственная, но принимающая.

Рисунок пенсионерки из Москвы (рис. 5). В ценностях идеальной России перечислены: мир, свобода уважение, отсутствие тотального контроля.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Рис. 5

 

Обобщая все картинки можно выделить следующие терминальные ценности (ценности идеальной России) и инструментальные ценности (ценности, которые помогут нам к этой России  прийти) (см. табл.1.).

 

Табл.1

 

Терминальные ценности	Инструментальные ценности
уважение (равенство прав, доверие к людям, внимательное отношение к их устремлениям и убеждениям, уважение друг к другу, взаимоуважение народа и власти, уважение к другим странам); свобода; мир; экология; научный прогресс и процветающая промышленность; процветающее население, которое любит свою страну.	образование; равенство перед законом; медицина; достойная работа; культура; изменение менталитета; честные выборы; развитие бизнеса

 

Дальше в фокус-группахбыло следующее задание: по 10-балльной шкале отметить, насколько выражена та или иная потребность. Под физическими потребностями понимались еда, жилье, одежда, медицина.Машины, гаджеты, яхты сюда не входили.Дальше задавался вопрос:  насколько тебе нужна любовь государства, уважение государства, свобода (под свободой имелось в виду отсутствие тотального контроля, честные выборы), и, наконец, насколько велика потребность в новом лидере для государства?Во всех трех возрастных группах максимально выражена потребность в уважении государства к тебе, и, опять-таки, минимально во всех трех группах – в любви государства.Государство не должно подавлять твоих свобод, говорят люди, государство не должно тебе врать, государство должно прислушиваться к твоим устремлениям, государство должно тебя слышать. А сейчас люди считают, что государство их не слышит.

Физические потребности, даже в группе пенсионеров, все равно уступают потребности в уважении государства. А любовь государства понимается: «Ну, государство обо мне заботится». Пенсионерам в большей степени это важно, в наименьшей степени – людям среднего возраста и студентам. Они говорят: «Нет, заботы не нужно, я сам о себе позабочусь. Я хочу, чтобы меня уважали».

Рис. 6

Потребности россиян по 10-балльной шкале

Таким образом, получается, что ошибка нашей власти сейчас заключается в том, что она пытается людей накормить, а они хотятдругого –  чтобы их уважали.

И, кроме того, в каждой фокус-группе идет тотально разговор о том, что «нам врут, нам врут». Это вранье воспринимается именно как выраженное неуважение к людям. То есть не только подавляют свободу, не только запрещают, но еще и бесконечно врут, врут, врут.

Вот рисунок пенсионера из Екатеринбурга (рис 7) и  рисунок студентки из Москвы (рис. 8)

Рис. 7

Вранье власти

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Рис. 8

 

 

Что имеется в виду? Это Лиса и Ворона, к басне Крылова она нас отсылает. Вот Ворона повернулась хвостом по отношению к Лисе. Значит, Ворона – это наше население, а Лиса – это власть. Как студентка комментирует эту картинку? Лиса думает: «Что бы еще соврать, чтобы отобрать у Вороны последний кусок сыра?» А сыра уже и нет, и Ворона уже отвернулась, она слушать не хочет. То есть вот это «врут, врут, врут» проходит в каждой буквально фокус-группе, в каждом городе, в каждом возрастном срезе.

Как мы видим из рисунков 2-5, на большинстве картинок через пять лет становится только хуже. То есть ожидания очень пессимистические. Нам говорят об улучшении, о повышении нашего материального благосостояния – ожидания населения совершенно отличны, противоположны, и, соответственно, это тоже воспринимается как очередное вранье. Это вызывает недовольство.

Усилилось и негативное восприятие населением оборотной стороны этих взаимоотношений. Если раньше социологические опросы фиксировали только недоверие населения к власти, то в нашем октябрьском исследовании мы впервые обнаружили, что респонденты часто упоминают о недоверии власти к ним.

Это становится серьезным препятствием на пути эффективной коммуникации между властью и населением, – неважно, опосредовано оно официальными СМИ или нет. Доверие предполагает, что объект доверия является предсказуемым, безопасным и надежным. В свою очередь недоверие подразумевает либо непредсказуемость, либо ненадежность, либо небезопасность объекта, либо сочетание этих свойств. В этом смысле осознание населением недоверия власти к нему представляется тревожным симптомом, поскольку вместе с ним приходит понимание того, что власть опасается населения.

На рис. 9 представлена диаграмма ожиданий респондентов от ближайшего будущего.

Рис. 9

 

Народ не голодает пока что, нет ожидания, что мы сейчас пойдем митинговать за кусок хлеба. Дело не в этом, дело в том, что неуважение к населению, подавление свобод, нечестность – именно это вызывает неудовольствие. И если неуважение будет проявляться агрессивно, то именно это будет вызывать ответную агрессию.

Нужны иные способы взаимодействия власти с людьми. У нас очень выросла политическая культура у населения,и ценности у нас появляются высокого порядка.

 

6.Социодинамика справедливости[20]

 

Не существует единого понятия, универсального понятия «справедливости», как совершенно верно отметил Борис Кашников. Всё, что  серьезно можно обсуждать – это то, как происходят культурные изменения, как меняется общество, как меняется человек и каким образом выстраиваются принципы, на которых существуют институты.

«Справедливость» и «несправедливость» это не антонимы. С точки зрения формальной лингвистики это антонимы,но с точки зрения семантики, то есть смыслов, так же, как золото и мусор не являются антонимами, а являются культурными оппозициями. И в этом смысле, конечно, справедливый порядок и несправедливый порядок асинхронно развиваются, они не связаны друг с другом напрямую. 

Для начала давайте вспомним смешную историю. Как-то раз, говорят, Ипполит Тэн приехал к Гегелю, в начале XIX века, и в процессе беседы с ним он попросил его дать ему согласие на издание – он договорился во Франции с каким-то издательством – его «Науки логики» в переводе для широкого читателя. И он спросил, можно ли издать книгу в сокращенном виде, потому что она очень большая, читать такую большую книгу, может быть, и не будут. Гегель его молча выслушал и ответил ему: «Мой дорогой Ипполит, моя философия не излагается ни по-французски, ни сокращенно».

Это известная история и как раз про справедливость. Тезисно она не излагается на национальном языке, она не излагается по-русски, и анализировать ее по-русски невозможно. Мы должны пользоваться универсальным категориальным аппаратом, который идет скорее от понимания институциональной природы современного общества – опять-таки возвращаясь к БорисуКашникову, который об этом говорил.

Теперь по поводу полевения. Вообще европейская интеллектуальная мысль, как правило, леворадикальная. Это такая особенность европейского мышления, что, в принципе, понятно, потому что традиционная миссия университета – оппонирование власти.И эта главная его миссия, а не столько чисто образовательные функции, как общественного института. Это  формирует именно у европейского интеллектуала или европейского профессора позицию постоянно оппонирующего и, соответственно, указывающего на несправедливость обустройства в тех или иных общественных сферах.

Если в 80-х годах прошлого века мы говорили о так называемом веберовском ренессансе, то сейчас про него можно забыть. Нет веберовского ренессанса. Сейчас, в последние 10-15 лет, мы видим откровенно марксистский ренессанс современной социальной науки, где Маркс не интересен как идеолог. Он интересен прежде чего как глубокий научный аналитик. Очень много современных работ посвящено тому феномену, почему Маркс оказался наиболее близким из всех основоположников современной социальной мысли XIX века в понимании того, как будет развиваться будущий мир. Исходят они, прежде всего,из 25-й главы 1-го тома «Капитала», которая, если ее сейчас почитать, близка нашему пониманию актуальной современности.

Приведем два примера.

Человек, который похоронил историю, показав, что общая победа либерализма в мире означает конец истории – Френсис Фукуяма - в последние два года говорит исключительно на одну тему: о необходимости возвращения – серьезного, не только теоретического, но и практического– к социалистическому обустройству актуального и очень сложного, если брать глобальный контекст, общества.  И это не «новая» идеология, это не треп и не левый поворот. Его не интересуют политические сценарии. Кстати сказать, четыре основных сценария, от которых социологическая мысль не отказывается – мир может развиться по-разному. Среди них и социалистический, и коммунистический рассматриваются как вполне обоснованные, только с другим контентом.

А вот еще один пример – Ричард Флорида, которого знают как автора теории креативного класса, – тоже певец глобалистского либерализма. Это чистой воды ученый, полностью отказавшийся от иллюзионного представления о том, что общество вообще в принципе может быть либеральным в том, как его понимали ранее, в том числе и мыслителями хайековско-фридмановского толка.Его формула, которая должна отвечать пониманию того, что такое креативный город – сегодня это город для всех.

Это не пустой лозунг, и, конечно же, это не дистрибутивный станс. На чем это основано? На очень интересной мысли. По крайней мере, анализ социологической теории показывает интересную штуку: мы понимаем современного человека как субъекта, внутри которого сформулированы три базовых запроса. Как это ни парадоксально, нам, конечно, всем хорошо известны эти запросы: это запрос на равенство, запрос на справедливость и запрос на самореализацию.

Почему это равнобедренный треугольник? В нем нельзя выдавить одну сторону и говорить только обостальных – они абсолютно друг с другом взаимосвязаны. В отличие от классическогочеловека простой современности, простого индустриального общества, где третьей стороной равнобедренного треугольника было социально-экономическое выживание, survival, а не самореализация, при сохранении и справедливости, и равенства, мы понимаем, что это совершенно разные социально-культурные матрицы.

В середине XIX века формируются идеи общества равных и оттуда этот и научный, и политический дискурс развиваются. Но важно понять, как он изменил саму структуру общества. Только лишь на рубеже XIX и, пожалуй, в начале XX века наконец-то современное общество (его западный в первую очередь инвариант), начинает формулировать какие-то принципы, на которых оно строит свою политику, что уже говорит о начале эпохи перераспределения.Слово «дистрибутивное» – это буквальная калька с английского языка. Но «распределение» или «распределительная деятельность» будетпоточнее.  Это налогообложение, это страхование и это профсоюзы – вот три категории явлений, которые каким-то образом выстраивают иные институциональные рамки современного общества.

В XXI веке наступает перелом. Как это происходит?Вот придумали  прогрессивное налогообложение. Америка была одной из первых стран, которая ввела прогрессивное налогообложение. Верхняя планка составляла 6%. В Англии всего лишь около 20 тысяч людей были подвержены налогообложению, все остальные были освобождены от налогов. Но уже по окончании Первой мировой войны, в 1924-м году, верхняя планка в США достигла 60%. К концу 30-х годов – почти 80%, Во время Второй мировой войны, в 1942 году, 94% – это верхняя планка была в Америке, от которой они вынуждены были потом отказаться.Когда вводится налогообложение как главный элемент распределительной справедливости, то налогообложение является наиболее важным ее показателем.

То, что мы называем современной эпохой перелома – оно органично связано с тем, что появляется понимание потребительской справедливости. То есть не то, что с меня берут, а то, что в конечном итоге, как конечный результат я получаю.И выявляется совершенно другая штука: грубо говоря, уровень и качество жизни– вот что становится объектом понимания того, каким образом, справедливо или несправедливо, если мы так говорим, установлено современное общество.

Как они противопоставлены? На самом деле, для простой современности мы имеем очень ясную оппозицию – оппозицию распределительной и уравнительной справедливости. Если хотите, это, конечно, не совсем точно, но это реплика по отношению к либерально-демократическому обустройству общества и тоталитарному.

Тоталитарное основано на уравнительной справедливости, демократия – на распределительной. И это никуда не уходит, а является частью политической культуры и того, и другого общества. Оно сохраняется и на генетическом уровне. Скажем, либерально-демократическое «общество равных» прошло интересный путь – от справедливого понимания прав к справедливому пониманию участия человека в политическом процессе и его возможности давления на политические процессы к пониманию его справедливого социального статуса, то, что было в последней трети XX века.

В то время как в тоталитарном обществе, что такое уравнительность? Это тотальное бесправие, это нахождение человека вне политического пространства, при сохранении среднего уровня, достаточного для «достойного» выживания. И это два разных исторических пути, хотя логика их очень близка. И то, и другое – это современные состояния модерна.

Интересно, что в это же время появляется идея так называемого общественного долга. Некоторые социологи хорошо это называют «национализацией человеческой жизни». Это важнейший компонент тоталитарного режима- абсолютная национализация человеческой жизни. Не случайно возникает понятие «защитник родины». Государство вдруг становится гарантом безопасности и главным редистрибутором. Оно не только монополист насилия, но еще и главный редистрибутор всех ресурсов.

Почему Кант мог позволить себе универсалистскую концепцию справедливости?Потому что он полагал, что она проистекает из нравственной императивной модели. И как только стало ясно, что эта модель неосуществима или же практически нереализуема, стало понятно, что солидарность и гражданственность, эти два компонента, соединенные вместе – рождаются и закладываются в саму социальную структуру.

Значит, это не то, как человек воспринимает справедливость, а это то, на каких принципах основана социальная среда, в которой он находится, в которой он живет. И какой при этом прожиточный минимум – неизбежно реализуется как компонент, абсолютно отсутствующий в предшествующих структурах, потому что является показателем справедливости самого главного редистрибутора.

Послевоенное общество всеобщего благоденствия: государство перестает, как было до этого, восприниматься как паразитарный главный бюрократ. Что такое революционное движение европейское в XIX веке или же наше, 1917 год – что такое государство старого режима? Враг, потому что его восприятие, как главного паразитарного бюрократа.Значит, оно должно обрести – и оно обретает – новую ауру и новую культурную матрицу распредилителя. Отсюда начинают расти государственные расходы, отсюда происходит обобществление ответственности, возникает идея, что всякая социальная незащищенность или всякая социальная недостаточность, для того чтобы быть крайним конечным продуктом справедливого общества, нуждается в социальной поддержке.

То есть поддержка бедных – это естественная функция государства, которая еще никогда в жизни до этого не существовала. Но условия глобализации делают такое государство экономически и в социальном смысле абсолютно неэффективным. В начале XXI века происходит столкновение: сохраняется распределительная линия, а, с другой стороны, неспособность государства быть эффективным, гибким, мобильным, отвечающим на постоянные перемены в обществе.

И, как результат, начинает формироваться новая модель – модель попечителя, попечительской справедливости. Тут опять же немножечко все по-другому, потому что вопросы социальной неустроенности, причем абсолютно все, адресуются уже не самоорганизующемуся обществу, а именно государству.

Мы можем самоорганизовыватьсяв своих интересах. Отсюда и возникает концепция о том, что любое современное общество, глубоко погруженное в глобальные контексты, имеет внутри себя два общества: то, которое хочет жить на либерально-демократически организованныхпринципах, и slums – трущобы (в широком смысле этого слова), которое, естественно, апеллирует к совершенно другим критериям своей жизни.

Общество благоденствия исходило из случайного характера ситуаций риска. В отношении к рискам мы применяем принципы справедливости. Значит, должен быть поддержан тот, кто болен, беден, недееспособен и так далее. Сегодня мы видим, что эти здоровые и больные, бедные и богатые,  резиденты и мигранты, работающие и неработающие – это не случайная ситуация, это - навсегда.

А раз это навсегда, что означает их социальный статус? Это  заданное общественное положение людей. Как быть? Государство должно реализовывать такую модель справедливого обустройства, при которой равенство результата (а в данном случае имеется в виду именно социальный результат) является главной искомой целью политик.

Если мы раньше исходили из достаточности процессуальной или процедурной справедливости и на этом ставили точку, то сегодня процедурная справедливость уже достигнутая историческая задача. Новые задача строится немножечко на других целях.

Индивидуализация, в которую погрузились продвинутые общества XXI века, что западные, что наши постсоветские, привела к тому, что все страховые случаи являются случаями глубоко индивидуальными, как индивидуальные ситуации. И в этом смысле мы говорим о том, что практически невозможно это многообразие рисковых случаев объединить в некоторые кластеры. И тем самым государство неспособно решать эту задачу, если оно исходит из старого своего представления об отношении к людям.

Вопрос «Что такое справедливый порядок?» повисает в воздухе, потому что мы видели каким образом в 80-е – 90-е годы гиперлиберальная политика, к которой сегодня существует в основном в европейских странах критическое отношение, предполагала одну поразительную вещь: делегитимацию солидарности. Солидарность не нужна. Делегитимация солидарности создает совершенно иной социокультурный контекст для понимания равенства и справедливости. И нация, и государство уступают глобальным натискам.

Когнитивный капитализм,экономика впечатлений, экономика опыта –  весь этот набор слов, возникновение так называемого четвертого сектора – все это предполагает иную шкалу, особенно для социолога-институционалиста, пытающегося понять общественные принципы. Но он натыкается на нерешаемую для него проблему: почему «под знаком справедливости» вдруг обретает какое-то новое звучание? Происходит индивидуализация отличий. Современное общество основано на индивидуализме своеобразий. А это значит, и слово «массы» не очень понятно. Весь этот набор «старых» слов уходит куда-то в сторону. И современное неравенство, которое порождает ощущение глубоко несправедливой обустроенности, на самом деле основано на неравенстве обстоятельств человеческой жизни.

Право на качественную жизнь – а это главное, если мы исходим из набора человеческих прав - формирует новое понимание неравенства. И  вытекающая из него фрустрированность, которая чаще всего в условиях делегитимированной солидарности, естественно, повсеместно проявляется.В условиях же отсутствия солидарности возникает «фольклорное» восприятие этой новой для человечества ситуации. То есть мы опять все время будем натыкаться на то, что не можем никаким образом генерализировать.

Так называемая эпоха «великого перелома», в которой мы живем, является одной из причин, почему по всему миру так активно стал развиваться третий сектор, то есть гражданский сектор. Он приходит для того, чтобы решать то, что не могут решить национальные власти, то, что не может решить государство в целом, в том числе и глобальное гражданское общество, которое, на самом деле, оказывает национальным реальную патерналистскую поддержку.

И сегодня так называемая перераспределительная справедливость уже начинает себя рихтовать в двух основных направлениях, в двух основных концепциях. Это корректирующая справедливость и компенсирующая справедливость. В этих двух новых пониманияхточкой отсчета становится конечное состояние человека. Мы наблюдаем провал – провал национальных государственных политик в решении этих вопросов, потому что, если быть адекватными сегодняшним условиям, мы должны принять политику индивидуализированной справедливости, что невозможно в политическом смысле слова.

Но это новые условия. И они означают, что изменившиеся обстоятельства порождают специфическийфеномен. Описаны четыре сценария развития социокультурной динамики цивилизованного мира и цивилизованного общества вообще.Они не противопоставлены друг другу, они могут быть соединены. Причем они могут быть сначала осуществлены как некоторые территориальные модели – где-то больше одного, где-то больше другого. У нас в конечном итоге все сообщества - большие территориальные сообщества, которые уже не отважимся назвать «нацией» или «государством» – это будет что-то другое, – могут представлять собой это удивительное сочетание.

Но пока мы наблюдаем,скорее, противоборство между двумя общественными системами в рамках одних территориальных границ, то есть  society и slums, мы понимаем, что одна социологическая теория и одна мысль – ориентирована на одну часть населения, другая – на другую часть населения.И этот внутренний конфликт, проистекающей из сложной социокультурной динамики лежит в основании обсуждаемого нами возврата к теме справедливости.

Но главное: мы должны понять, что легкое употребление слова «справедливость» как некоего общеродового понятия – нам только будет мешать.

 

 

 

 

7. Социальные неравенства как источник справедливости/несправедливости[21]

 

Любые меры, любые механизмысоциальной политики, которые предлагает государство, оцениваются населением через призму социальной справедливости. Население может не давать четкого определения, что такое социальная справедливость, но оно достаточно хорошо понимает и оценивает – справедливо что-либо или нет. А это, соответственно, будет приводить и к разной эффективности тех мер, которые предлагаются на макроуровне. Потому что на микроуровне они могут поддерживаться, а могут саботироваться - это российское население тоже очень хорошо умеет.

          Поэтому когда речь идет про принятие управленческих решений, то субъективное восприятие справедливости и социальных неравенств- это очень важная тема. И для выстраивания эффективной модели социальной политики надо понимать, как население расценивает сложившуюся ситуацию со справедливостью и с неравенствами.

Справедливость – это важный элемент общей социокультурной модели россиян. Мы, к сожалению, в своих обследованиях не повторяли с 2012 года этот вопрос, но мечта о справедливом обществе входила на тот момент в тройку самых главных мечтаний россиян, причем мечтаний не только для общества, а мечтаний в своей жизни в целом. То есть наравне с достатком и здоровьем - тем, что, естественно, является ключевым, третьим пунктом оказывается жизнь в более справедливом обществе. И это, безусловно, подчеркивает важность концепции социальной справедливости для населения.

С тех пор мы задавали и другие вопросы - о том, какой вектор развития для России предпочтителен, какой путь России, какое будущее в разных сферах россияне хотели бы видеть. И идея справедливого государства все время выходит на первое место. Что интересно, это единственная идея, которая является универсальной, объединяющей сторонников разных политических течений. Можно выделять, условно «либералов- западников», сторонников развития рынка и сближения с западом, и «этатистов-державников», которые нацелены на «сильную руку» государства, державность и «свой путь» страны. Но идея социальной справедливости, независимо от дальнейшей дифференциации политического мировоззрения, является универсальной для всех россиян, и это еще раз подчеркивает ее важность.

Что же при этом на практике? При всей важности концепции справедливости для россиян оценка населением того, что же в российском обществе происходит со справедливостью, пока, к сожалению, скорее негативная, проблемная. Справедливость воспринимается как «болевая точка». И связано это прежде всего с социальными неравенствами.

С социальными неравенствами ситуация аналогичная – важно не только измерять их объективно (при этом с объективностью измерения тоже есть много вопросов, что и как именно измерять), но и их субъективное восприятие населением, хотя оно и может расходиться с объективной ситуацией. Субъективное восприятие определяет дальнейшее поведение, дальнейшее самоощущение населения.

И здесь важна даже не глубина неравенств, а воспринимаются ли они как легитимные, как основанные на справедливых основаниях - или нет. И в России социальные неравенства сейчас воспринимаются очень остро. На первом месте - традиционно неравенство доходов. Но проблема, скорее, не в разном количестве денег у разных людей, а в том, что пути их получения разные, основания их получения разные. И вопрос не в том, что у кого-то больше, у кого-то меньше -россияне нестремятся к всеобщему равенству доходов - а вопрос в том, что основания этих неравенств несправедливые. И те разные возможности, которые доходы в итоге дают, тоже несправедливо распределяют людей по позициям в обществе.

После доходных неравенств по степени остроты следуют неравенства в базовом качестве жизни – это медицина и жилье. Дальше - те неравенства, которые связаны с социальной мобильностью: доступ к хорошим рабочим местам, к образованию, возможности для детей из разных слоев. И очень показательно, конечно, что острых неравенств в российском обществе вообще не видят только 2% населения, когда говорят про общество в целом, и 9%, когда говорят лично про свою жизнь, т.е. что они сами от неравенств не страдают.

Как это связано со справедливостью? Неравенство плохо не само по себе; плохо то, что оно воспринимается как несправедливое, что система распределения частной собственности, система оплаты труда - причем не только собственного труда, но система оплаты труда в стране в целом - воспринимаются как построенные на нелегитимных, несправедливых основаниях. И вот это как раз является основной «болевой точкой». Данные показывают, что острота восприятия неравенства и ощущение несправедливости в этом отношении в последние годы выросли. Несмотря на проблемы экономического характера, несмотря на экономический кризис, который характеризовал повседневную жизнь россиян, и, казалось бы, другие проблемы должны были выходить на передний план - но острота этого восприятия, к сожалению, только возрастает. И система распределения частной собственности в России, и система оплаты труда признаются несправедливыми. Интересно, что эти оценки не сильно дифференцируются в зависимости от собственного уровня благосостояния, доля оценивающих их как несправедливые практически одинакова во всех доходных группах.

Роль гаранта социальной справедливости, как и многие другие ключевые роли, в сложившейся социокультурной модели закреплены населением именно за государством, которое должно выступать актором согласования интересов разных социальных групп. То есть не социальные группы должны самостоятельно в борьбе между собой выдвигать требования и добиваться их реализации, а государство должно, зная интересы разных групп, их согласовывать и приходить к какому-то решению. Поэтому запрос на обеспечение справедливости в этих условиях предъявляется государству.  И ответ на этот запрос, с учетом его гетерогенности, с учетом того, что конкретные проблемы разные - это один из важнейших вызовов для государственной социальной политики.

Еще одно подтверждение тому, что неравенство воспринимается как несправедливое - это понимание россиянами причин бедности и богатства в современной России. Большинство из тех, кто находятся сегодня в бедности, в представлениях населения (63%), оказались в такой ситуации в основном по вине государства (низкие зарплаты и пенсии, недостаточность пособий и т. п.), а не по своей вине (37%). Богатство же связывается, прежде всего (62%), с везением или нужными связями, а не собственными усилиями, образованием, квалификацией (38%).Это значит, что не сформировано меритократическое понимание оснований богатства – и отсюда как раз ощущение несправедливости. И это еще один вызов для социальной политики – изначально несправедливые системные основания бедности и богатства.

То, что запрос на сокращение неравенства действительно сформирован и выражен достаточно ярко, иллюстрирует выбор «идеальной» (справедливой) модели и реальной модели российского общества в представлениях россиян. Как реальную, россияне в основном выбирают модели с достаточно высоким неравенством - то есть пирамиду или модель, где есть очень немногочисленные верхние слои и массовый нижний слой. Такой воспринимается реальная структура современного российского общества.

Но как идеальную модель сегодня более половины населения выбирает общество социальной однородности, то есть четвертую модель (и этотенденция только последних лет - до 2018 года более половины голосов эта модель не набирала) (табл. 2).

Табл. 2

Идеальная и реальная модели современного российского общества в представлениях россиян, 2018 г., % (данные ИС ФНИСЦ РАН)

Модельобщества	Рис. 1	Рис. 2	Рис. 3	Рис. 4
Идеальная	7	20	19	54
Реальная	31	45	16	8
Разница	–24	–25	3	46

 

Таким образом, происходит снижение толерантности к общественному неравенству, растет запрос на социальную однородность. Это свидетельствует о том, что потенциал использования социальных неравенств как фактора продуктивности в российском обществе, к сожалению, снижается. И это несоответствие реальности и идеала, реальности и справедливости – это еще один важный вызов для социальной политики, на который государству нужно отвечать, причем перераспределением, к сожалению, этот вопрос не решить.

Важно еще, что этот дисбаланс между справедливым и несправедливым, между тем, что должно быть, и тем, что есть на самом деле, оказывает достаточно сильное влияние на самоощущение людей, на их оценку власти и перспектив России. Если выделить только тех россиян, кто считает, что общество должно быть более однородным, но сейчас оно характеризуется достаточно высокой степенью неравенства, то есть тех, кто хотел бы видеть четвертую модель, но в реальности видит первую и вторую, то, по сравнению с остальными, среди них в большей степени выражен запрос на перемены, они чаще выражают недовольство ситуацией в стране, реже верят в успешное развитие России и выполнение заявленных Президентом задач, среди них ниже доверие к власти. Выльется ли это в социальный протест или нет - это отдельный вопрос. Но то, что из-за такого дисбаланса формируется социальная напряженность, недовольство властью, база для протестного потенциала - это факт. С этим тоже каким-то образом надо работать, и это тоже вызов для социальной политики.

Что в отношении социальных неравенств и в отношении справедливости можно отметить как позитивные факты? Вызовы для социальной политики связаны не только с тем, что надо отвечать на проблемы, но и с тем, что можно использовать те ресурсы, которые есть. И в российском обществе в этом отношении некоторые ресурсы пока сохраняются. Во-первых, говоря о справедливости, россияне все-таки имеют в виду не равенство доходов, а равенство возможностей. Равенство возможностей выбирают в этой паре порядка 60%, хотя эта доля постепенно сокращается, то есть ресурс исчерпывается. Но пока это все-таки не стремление «все отнять и поделить».

Во-вторых, у россиян пока сохраняется достаточно высокая толерантность к неравенствам, которые основаны на справедливых основаниях - более высоком уровне образования, квалификации, знаний и навыков, более эффективной работе. Такие неравенства легитимны, и, по оценкам россиян, не просто должны существовать, но могут быть достаточно большими. Но допустимы они только в условиях равенства возможностей для всех (см. рис. 10).

Рис. 10

Справедливые и несправедливые основания неравенств в представлениях населения, 2018 г., % (данные ИС ФНИСЦ РАН)

К сожалению, в последнее время по сравнению с предыдущими годами толерантность даже к тем основаниям неравенств, которые раньше представлялись населению полностью справедливыми, постепенно снижается. Сейчас они все равно считаются скорее справедливыми, но и здесь идет сокращение ресурса.

Что касается проявлений неравенств, ситуация такая же. Раньше считалось скорее справедливым, что большие доходы дают возможность обеспечить лучшее образование для детей, получать большую пенсию, обеспечивать себе лучшее жилье. Единственное, что всегда было недопустимым – дифференциация в качестве медицинских услуг. Сейчас доля сомневающихся растет, доля однозначно принимающих такие проявления неравенств как справедливые сокращается. То есть к проявлениям неравенства отношение у населения изначально гораздо более сдержанное, чем к его справедливым основаниям, и здесь тоже происходит сокращение толерантности.

С чем такое сокращение связано? Здесь можно только выдвигать гипотезы. Возможно, проблема в том, что, поскольку справедливость – это не только что возникшая тема - это то, что стоит на повестке дня у населения все 2000-е годы. Но этот запрос, который предъявляется государству - на обеспечение справедливых правил игры - не выполняется. Данные исследований от года к году фиксируют этот сформированный в общественно сознании запрос, но на практике реакции со стороны государства население на него не видит. И в этих условиях, по всей видимости, начинает сокращаться и запрос на общество с равными возможностями. У населения складывается понимание, что к такой системе российское обществов краткосрочной перспективе все равно не придет, поэтому ирастет запрос хотя бы на однородность - в таких «правилах игры», которые устойчиво продуцируют несправедливое неравенство, все равно житьнельзя.

Наступит ли век справедливости? Россияне считают, что не только справедливость как таковая, но и отдельные ее элементы, в частности - равенство перед законом, социальная защищенность, равенство возможностей - то есть то, из чего социальная справедливость складывается, скорее всего, реализованы в будущем не будут, даже для следующего поколения.

Как выглядит в этом отношении Россия на мировом фоне? Если посмотреть данные последней волны Европейского социального обследования, которое было, в том числе, посвящено вопросу неравенства, то Россия оказывается плюс-минус похожа на другие европейские страны по толерантности к неравенству в качестве жизни: практически все жители европейских стран скорее склоняются к тому, что различия в уровне и качестве жизни должны быть небольшими, чтобы общество можно было считать справедливым.

Чуть больше толерантности и у европейцев, и у россиян к доходным неравенствам. То есть в качестве жизни различия большими быть не должны, это несправедливо, но в доходах, в принципе, различия быть могут. Какие-то страны выше по этим оценкам, какие-то страны ниже, но в целом Россия в мейнстриме, в середине. Но, что интересно, в исследовании есть еще вопрос о том, насколько хорошо государство справляется с этой проблемой, насколько социальные пособия, социальная поддержка в стране помогают решать проблемы неравенства. И Россия в данном случае - лидер критического отношения: самые негативные оценки текущих усилий правительства по сокращению доходных неравенств - у россиян. И это еще один серьёзный вызов для социальной политики.

 

8.Нужно избавиться от представления о социальной политике как исключительно государственном инструменте[22]

 

Единого представления о справедливости не существует и существовать не может. Разные общества, разные эпохи, разные социальные группы в одном и том же обществе по-разному представляют, что есть справедливость.

Для рабовладельца, как правило, рабство вполне справедливое явление. И, к сожалению, даже для многих рабов оно справедливо.

Если переходить на более прагматичный уровень, то социальное государство существует в разных формах. Мы прекрасно помним три базовые модели социального государства Г.Эспинг-Андерсена. И это только для «глобального Севера». О «Юге» он тоже писал, но там другие модели государства, хотя тоже в той или иной мере социального. Мы можем вспомнить и разные функции общественного благосостояния как экономическое выражение разных подходов к справедливости. То есть справедливости, они разные.

          И в этом отношении то, что формируется в обществе, действительно результат какого-то, очень сложного общественного диалога, взаимовлияния разных групп и взаимоубеждения и, в общем-то, и силового воздействия. При этом наиболее массовые представления о справедливости чрезвычайно важны хотя бы в силу хорошо известной социологам теоремы У.Томаса: То, что люди считают реальным, порождает вполне реальные последствия. И представления, и последствия при этом могут быть совершенно разными.

          Переходя к проблеме «справедливость и социальная политика», что следует подчеркнуть? Социальную политику в данном контексте нужно, конечно, трактовать максимально широко. У нас все-таки есть тенденция среди неспециалистов ее сводить в основном к проблемам социальной поддержки, социальной защиты и так далее, что чрезвычайно зауживает проблему, потому что социальная политика – это и влияние на формирование социальной структуры общества, социальной стратификации.

Мы прекрасно знаем, что те же гигантские разрывы в собственности, в доходах, в доступе к различным благам в значительной мере являются результатом государственной политики. Именно государственная политика 90-ых годов и политика, продолжающаяся уже в новом веке, сформировали ту социальную структуру, которую мы имеем, с очень узкой, супербогатой верхушкой и достаточно бедной основной массой населения. Несколько утрируя, можно сказать, что зарплаты стремятся к африканскому уровню, а оплата топ-менеджеров (без всякого преувеличения) сплошь и рядом превосходит уровень американский, не говоря уже о европейском.

И действительно важнейший вопрос социальной политики – это обеспечение доступа в широком смысле к общественным благам. Если мы узко экономически понимаем общественные блага, то там, конечно, не может быть неравного доступа, потому что конституирующими признаками чистых общественных благ являются неисключаемость и неконкурентность. Но если брать более широко, включая общественно-значимые блага, типа того же образования и здравоохранения, то тут очень даже может быть разный доступ.

И тут как раз интересная проблема градаций равенства. Начинается с равенства перед законом. В этом отношении, оказывается, ситуация в России действительно неожиданно напоминает канун буржуазных революций. Вообще, это ведь ситуация перед Французской революцией в конце XVIII века. Более того, тогдашний популизм строился именно на том, чтобы доказывать необходимость равенства перед законом.

Процессуальная или процедурная справедливость. Возьмем выступление в Конституанте того же Мирабо. Клеймит леттр де каше, произвол, неравенство сословий. И общее требование революционное – равенство всех перед законом. Потом идет расширение, ставят вопрос о равенстве возможностей участия в политике. Это постепенное движение от цензовых систем к всеобщему избирательному праву, к демократии участия, которая не сводится к возможности раз в несколько лет бросить бюллетень в урну.голосовании. Это все – тоже и социальная политика, и проблема справедливости.

          Но когда мы начинаем рассматривать равенство возможностей ещё шире, то тут, как только мы копнем поглубже, выясняется, что равенство возможностей невозможно обеспечить без некоторого выравнивания состояний и даже подчас без элементов «позитивной дискриминации». И здесь вопрос опять о политике. Понятно, что формально все имеют равный доступ к образованию в зависимости от своих способностей. Но мы прекрасно знаем, что это равенство очень сильно корректируется благосостоянием и социальным капиталом семьи, местом проживания и многими другими обстоятельствами. То есть, если мы хотим, чтобы реально люди с равным уровнем способностей имели равную возможность получить качественное образование, мы должны приложить дополнительные усилия, устраняющие или сглаживающие вот эти объективные неравенства. У людей разные объективные условия, тоже некоторая справедливость в этом, наверное, есть.

          Еще важный момент это то, что в современном мире вопрос социальной политики все больше должен становиться вопросом не только государственной, а может быть, даже не столько государственной, сколько общественной политики. Конечно, с последних десятилетий прошлого века мы переживаем очень глубокий кризис солидарности. Причем, это отчасти и результат вполне сознательной политики разрушения традиционных механизмов солидарности. Приведем пример: и тэтчеризм, и рейганизм начинались с массированного наступления на профсоюзы, один из важнейших для ХХ века инструментов общественной солидарности.

И отчасти, что немаловажно, этот кризис солидарности – ответ на «принудительную солидарность» того самого социального государства, от которой стали сильно уставать. Причем речь идёт о достаточно широких слоях населения, поскольку в общем тенденция была та, что количество людей, пользующиеся непосредственными выигрышами от перераспределительной социальной политики, несколько сокращалось, а налогоплательщики, те, кто за это платит, начали вдруг более остро ощущать несправедливость изъятия части своих доходов в пользу бенефициаров перераспределения. Отсюда вполне массовая поддержка идей сокращения налогового бремени, сокращения механизмов перераспределения доходов и так далее.

          И тут, наверное, важно опять-таки поставить вопрос сознательной корректировки политики. Здесь речь должна идти, прежде всего, о запросе к левым политическим силам отказаться от представления, что социальная политика – это главным образом государственный патернализм или только государственный патернализм. А больше работать над созданием механизмов общественной солидарности и общественной социальной политики, направленной на выравнивание возможностей, устранения несправедливых и избыточных неравенств.

 

 

9. Право как источник справедливости[23]

 

          Блаженный Августин, комментируя разговор Александра Македонского с пиратом, писал: «прекрасно и верно ответил Александру Великому один пойманный пират. Когда царь спросил его, какое право имеет он грабить на море, тот дерзко отвечал: «Такое же, какое и ты: но поскольку я делаю это на небольшом судне, меня называют разбойником; ты же располагаешь огромным флотом, и потому тебя величают императором»"[24]. Юстицию можно по-разному переводить – как справедливость и как правосудие. Но корень один - «юс». У нас, в русском языке - «право».

          Почему? Потому что именно право, но право в высоком смысле, только оно может обеспечить относительную справедливость. Относительную, потому что абсолютная справедливость только у Бога. Прочему право есть синоним справедливости? Потому главным образом, что благодаря ему уравниваются все люди. И это не только процессуальное равенство.   

В предыдущих разделах доклада отмечалось что, оказывается, у людей есть запрос на правовое равенство, точнее, на равенство перед законом. Но равные возможности это не равенство перед законом. Другими словами, пока нет понимания справедливости через право. Этого нет и в элитном сознании. Казалось бы, после 93-го года ситуация должна была измениться, но она только ухудшилась. Потому что до 2000-х годов институты разлагались, как разлагались всякие институты после революции. А, начиная с 2000-х годов, они стали разлагаться под контролем.

Власть постоянно апеллирует к правовым институтам. Многие знают известное – «Идите в суд». Но все институты, которые предназначены для защиты права, фактически работают в неправовом режиме. И поэтому не только не укрепляется уважение к праву, но оно разлагается. Поэтому совершенно был неправ Дмитрий Медведев, когда, будучи президентом, обвинил народ в правовом нигилизме.

Итак, главное свойство права – это равенство субъектов права. Именно оно делает право синонимом справедливости, точнее, ее институциональным каналом или выразителем. Но если система устроена так, что равенство неинституализировано, такую систему нельзя назвать справедливой. Даже если власть иногда принимает справедливые решения. Как пишет Дуглас Норт с соавторами: «Безличность означает одинаковое отношение ко всем, равенство невозможно без безличности. Когда появляется личность, мы к ней апеллируем, тогда о равенстве лучше забыть»[25].

Разумеется, и принцип равенства противоречив, точнее не принцип, а его проявления. Абсолютизация равенства, восприятие его, как равенства арифметического, уничтожает сам принцип, уничтожает справедливость. Об этом хорошо сказал известный французский конституционист конца XIX начала XX века Леон Дюги:«Если бы законодатель не дал судье никакой свободы оценки, то он довел бы равенство до такого пункта, где оно сделалось бы неравенством. Равенство надо понимать в том смысле, что все люди должны быть равно охраняемы законом, что повинности должны быть не арифметически, а пропорционально равными. Никогда не следует забывать, что желая осуществить математическое равенство людей, сильно рискуют создать неравенство»[26]. Эту идею проводит и Конституция России.В статье 19, частитретьей говорится: «Мужчина и женщина имеют равные права и свободы, а также равные возможности для их реализации». Вот это слово «возможности» и есть тот корректирующий фактор, который способен оградить понятие равенства от несправедливости. Тот же Дюги говорил, что свободное развитие индивидуальных сил и либеральная терпимость правительства благоприятствует неравенствам, умственным и физическим различиям между людьми, и обязанность государства создавать законы в гармонии с этими естественными или приобретенными различиями.

Но тут есть сложности и опасности. Проблема в том, как воспринимается сочетание принципа равенства с физическим, материальным и иным неравенством людей, законодательства и судебная практика. Очень часто уродливо. В 2000-м году в авторитетном журнале «Российская юстиция» была опубликована статья «Как компенсировать моральный вред богатому и бедному»[27]. Автор написал, что для того, чтобы состоятельный человек испытал положительные эмоции, необходима гораздо большая сумма денег, чем человеку малообеспеченному. Безработный гражданин может испытать точно такие же положительные эмоции от покупки новой рубашки на взысканные деньги, как обеспеченный человек от приобретения нового автомобиля.

Социальное государство есть адресация не к благотворительности, а именно к правовому равенству. Можно согласиться, что право на пенсию, по старости, инвалидности, на отдых, на здоровые условия труда, образование не являются правами, принадлежащими человеку от рождения, но они все производные от естественного права человека на защиту его достоинства, и одновременно являются материальными гарантиями обеспечения человеческого достоинства. В конечном счете, они как раз и способны обеспечить подлинное равноправие, хотя тут многое зависит от двух обстоятельств.

Во-первых, от социальных стандартов. Если в XIII-XIV веках было, например, нормально жить на земляном полу и выбрасывать отходы жизнедеятельности из окон замков, то сегодня в развитой стране жить в бараке и с туалетом на улице– это уже недостойно человека. Второе обстоятельство – это экономическое положение государства. Одно дело, если уровень развития экономики такой, что государство не в состоянии обеспечить достойные XXI века условия для жизни, хотя здесь надо смотреть, почему уровень экономики такой низкий. Другое дело, если государство не сильно озабочивается этими проблемами, а занято собственным величием. Государственная дума приняла профицитныйбюджет – два триллиона рублей. Деньги некуда девать, можно сказать. Таким образом, нарушение принципа социального государства уменьшает объем справедливости и, следовательно, является уже нарушением принципа правового государства.

Последний тезис: само понятие социального государства в нашей Конституции не вполне соответствует подлинному смыслу этого понятия. Обратимся к основателю самого понятия «социальное государство» - Лоренцу фон Штейну. Он говорил, что чем ничтожнее граждане государства, тем оно само ничтожнее. Говорил, что социальное государство не может быть кастовым, то есть закрепляющим неизменяемое положение индивида в социальной структуре общества. Не имея возможности уничтожить классы, социальное государство предоставляет возможность перехода из одного класса в другой, путем изменения отношения к собственности.

Таким образом, миссия социального государства выражается в двух основных задачах. Во-первых, способствовать свободному межклассовому движению, и, во-вторых, помогать тем, кто терпит лишения. А наша Конституция в статье седьмой озаботилась только перераспределением общественных благ для обеспечения достойного материального уровня тем, кто по физическим причинам не в состоянии сам себя обеспечить. Я уж не говорю, что сама эта задача выполняется во многом формально, главное, что вторая часть миссии социального государства и нормативно, и практически отсутствует, то есть обязанность создавать, прежде всего, равные стартовые возможности.

Итак, если обрисовать идеальный образ социального государства, исходя из позиции основателя этого понятия, то это торжество принципа «слабый имеет преимущество». Что имеется в виду? Понятие «слабый» двоякое:это слабый, который может стать сильным, и слабый, который таким и останется. Вот в первом случае государство и обязано выравнивать стартовые возможности. В праве это называется «позитивной дискриминацией» – когда нарушается формальное («арифметически» понимаемое) равенство в целях обеспечения подлинного равноправия, т.е. выравнивания возможностей. И тогда можно предположить, что государство будет, например, обеспечивать некоторое преимущество для тех, кто живет в отдаленных и маленьких городках, поселках, в селах, для тех, кто не имеет родителей, для тех, кто рос в неблагополучных семьях, короче, будет создавать благоприятные условия для территориальной и социальной мобильности. Сейчас это трудно конкретизировать, но это необходимая часть социального государства.

Второй случай.Отношение к условному Акакию Акакиевичу должно бытьнекак к бюджетной обузе, а как к дару, посылаемому обществу для того, чтобы оградить его от озверения. Это означает, во-первых, радикальный пересмотр приоритетов бюджетной политики, в которой, как в зеркале, видно истинное лицо государства, доминирующая в нем философия и проявление той самой статьи второй Конституции РФ[28], на которую многие нападают. Берем бюджет и смотрим, как реализуется эта статья конституции. И, во-вторых, необходим пересмотр экономических или социально-экономических показателей. Речь идет о том, что общая скорость развития должна определяться не по скорости лидеров, а по скорости слабых. Это означает, что о степени развитости государства следует судить, в первую очередь, не по среднему уровню ВВП на душу населения, а о том, как живется в таком государстве самым социально слабым гражданам. Было бы не плохо, если бы этому следовало и международное сообщество.

Демократия – это инструмент, а ценность – это право. Без него не будет справедливости.

 

10.Справедливость и масштабы российского пространства[29]

 

Когда начинаешь думать о территориальной справедливости, то быстро понимаешь, что стремление к справедливости постоянно рождает несправедливость. Александр Согомонов утверждает, что социальная политика, а, следовательно, и само понятие справедливости не имеет конкретного социального адресата, и мы должны учитывать фактор различий и разнообразия. Хорошо. Однако это разнообразие возрастает не только за счет внутреннего развития, но и миграции, с которой  сталкиваются все наши (и не только наши) территории. Например, Германия – образец социального государства, за последние полтора года приняла порядка миллиона мигрантов. Перед немецким обществом вопросысоциальной политики встали совершенно чудовищным образом, потому что непонятно каким категориям бедных и нуждающихся отдавать приоритет, насколько справедливо делить людей на «своих» и «чужих», в отношении кого государство должно демонстрировать свою социальность и гуманность. Есть ли пределы социальной отзывчивости и социальногопотребительства? Все эти вопросы в не менее острой форме стоят последнюю четверть века и перед российским обществом.

Нужно затронуть тему, о которой еще не говорилось. Мы обсуждали справедливость с точки зрения имущественных прав, денег, богатства/бедности, перераспределения, говорили осоотношении интересов, потому что человек считает справедливым то, что соответствует его интересам. Не только личным интересам, но часто и интересам того сообщества, частью которого он себя ощущаети которое необязательно совпадает с большим (национально-государственным) сообществом. Мы говорили о социальных правах человека и о степени их реализации государством, говорили о процедурных, процессуальных, юридических аспектах справедливости. В этом контексте звучало слово «безопасность», за которое мне хочется ухватиться, потому что справедливым считается то общество, где человек ощущает своюзащищенность, причем не только физическую или юридическую, но и социально-психологическую. В этом смысле, вопросы идентичности и национальной принадлежности – не только как гражданства, но и как разделяемых эмоций, взглядов и представлений, являются, ключевыми.

В этом пункте мы возвращаемся к теме территорий и государств, поскольку кризис, который переживают национальные сообщества под давлением глобализации и миграций, породилмассовый запрос на безопасность «своей» идентичности. После десятилетий политики десуверенизации и приоритетности международного права и институтов громко зазвучали призывы к«возвращению» государств на мировую арену, а  сами государства, столкнувшись с масштабными внутренними  проблемами, пытаются отгородиться от любых мировых, что информационных, что человеческих, что экономических потоков. Оба эти тренда вызвали беспрецедентный рост популизма. Как мы знаем, популизм – антипод плюрализма, апеллируя к «настоящим» представителям народа/нации, он выступает противником различий и разнообразия.В этом контексте апелляции к  справедливости, характерные для популистов, означают право исключительного доступа к благам, которые общество и государствоможет обеспечить для «своих» строителей.Справедливость становится инструментом принуждения и рождает несправедливость.

Игнорировать данную точку зрения нельзя, слишком много людей склонно разделять избирательный взгляд на справедливость. Справедливость «для себя» оказывается важнее справедливости «для всех». Другими словами,  говоря о территориальной справедливости, мы не можем ее однозначно определить. Точно также и политика, ориентированная на реализацию принципов справедливости, не может не быть непротиворечивой и будет/должна строиться на сочетании, с одной стороны, предоставляемых возможностей, а с другой – ограничений в их использовании.

В нашей дискуссии прозвучал важный тезис о растущем запросе российского общества на правду и справедливость. Нынешнему российскому государству предъявляется серьезное обвинение в постоянномвранье. Иначе говоря, доступ к правде является частью доступа к справедливости. К этому выводу стоит относиться с осторожностью. Трудно представить реакцию общества, если оно вдруг станет слышать правду, и ничего, кроме правды. Думаю, что точно так же, как люди протестует против вранья, они точно также не хотят правды, а хотят верить в то, во что они хотят верить. Есть правда и «своя» правда. Переубедить человека убежденного (верующего), наверное, еще сложнее, чем сформировать какие-то новые представления.

Политика – штука циничная, она избегает полной ясности и досказанности аргументов и строится на переплетении идей/представлений с фактической реальностью, что и обеспечивают ей правдоподобность. Для политики важно, чтобы люди верили в то, что совершаемые действия являются социально оправданными и соответствуют интересам людей, а не являются произволом. В этом смысле, такие понятия как «справедливость» и «социальная политика» чрезвычайно важны. Для того чтобы было возможно хоть что-то реализовать, люди должны верить в то, что это возможно. Представить себе, что в какой-то обозримой перспективе возникнет социальная политика, которая будет четкой, последовательной, целенаправленной и справедливой, трудно. Скорее всего, она будет иметь ситуативный и интуитивный характер, но чем лучше будет юридически-правовое обеспечение такой политики и ее финансовая обеспеченность, тем больше от этого выиграет общество.

Есть и другой аспект, который связывает тему убеждений/представлений людей с идеями территориальной справедливости. Сегодня, как никогда раньше, лотерея «места рождения»приобрела колоссальное значение.Очень важно, где, в какой стране, каком месте ты родился. Этот простой факт превратился в наиболее значимый социальный капитал, определяющий стартовые позиции человека.Восполнить его дефицит частично помогает миграция, которая сегодня уже превратилась в социальную мобильность. И это очевидно населению, которое чтобы вырваться из бедности или подняться вверх по социальной лестнице уезжает из своих родных мест и перебирается в Москву или другие крупные города.С одной стороны, в этом нет ничего необычного, с другой – масштабы явления и его массовый характер резко усиливают неравномерность территориального развития, превращая его в вызов для страны. Характерно, что процессы оттока населения и его «негативная селекция» (наиболее активные и образованные уезжают, а пассивные – остаются) сохраняются  даже в тех местах, где наблюдаются заметные позитивные сдвиги. Возьмем пример Сахалина, где были сделаны серьезные вложения в социальную сферу, у людей появились рабочие места, и много чего другого было сделано, тем не менее, молодые люди продолжают уезжать. Одна из причин, устойчивые стереотипы. Родители полагают, что у их детей на Сахалине нет будущего, исо школьных лет настраивают их на отъезд. 

Другой пример связи убеждений людей с территориальной справедливостью дают приграничные территории. Представления о достойной жизни и ее качестве – один из элементов оценки социальной справедливости, возникающей из сопоставления себя с другими, имеемого и желаемого. В случае приграничья такие сравнения происходят не только на уровне соседей, достигнутый уровень жизни соотносится не только с  жизнью родителей и предысторией, и не только с некими умозрительными представлениями, но и с совершенно конкретными примерами из недалекой заграницы. Если такое сравнение оказывается в пользу других, то с большой степенью вероятности возникает фрустрация, причем даже в тех случаях, когда люди объективно живут хорошо. Например, Калининград, где люди живут несравненно лучше, чем, скажем в таких приграничных регионах северо-запада России как Псковская, Архангельская или Новгородская область.Живут лучше, а чувствуют себя хуже. Постоянное сравнение себя с крупнейшей и наиболее развитой агломерацией Польши (Гданьск, Сопот, Гдыня) рождает неудовлетворенность своим положением. Переживаемое калининградцами чувство постигшей их социальной несправедливости – чрезвычайно острое. Возможна и противоположная ситуация. Многие мигранты, перебирающиеся из своего города, например, в Москву, стеснены и в жилищных условиях, и в общении, и в финансовых возможностях. Однако их ощущения многим лучше, чем условия жизни. Людям кажется, что они совершили шаг к достижению социальной справедливости, которая видится им как реализация собственных целей и интересов. И все это чрезвычайно далеко от идеала справедливости, понимаемого как общественное благо или реализация прав каждого.

Социальная политика сегодня не может рассматриваться как узкая сфера деятельности, направленная на реализацию социальных обязательств государства. Это важно, но недостаточно. Она должна включать в себя большое количество разнообразных политик, которые учитывают многообразие сфер жизни человека, начиная с обеспечения безопасности его идентичности. Если национальная идентичность подвергается рискам (неважно, реальным или вымышленным), то представления о справедливости – и имущественная их составляющая, и правовая – утрачивают свое значение, люди начинают действовать уж как-то слишком иррационально и контрпродуктивно. Сегодня мы можем это наблюдать на примере Украины, но и Россия дает нам массу поводов для аналогичных рассуждений.

 

11. Ложка скепсиса в бочку справедливости[30]

 

Нужно отказаться от слова «справедливость». Здесь аргументация скорее не исторического, а лингвистического характера. Можно сослаться на исследования Ирины Левонтиной и Алексея Шмелева, неоднократно писавших о смысле и месте этого слова в русской языковой картине мира. Слово «справедливость» конструирует очень специфическую картину мира. Начать с того, что русская справедливость совершенно не адекватна законности и правосудию. Это расхождение между российской законностью и справедливостью, не на всякий язык даже можно перевести.

          Между тем по-русски это различие фундаментально, потому что законность это нечто формальное и малоценное, а справедливость – это то, что окрашено личным чувством. И когда Александр Петрович Починок говорит, «Конечно, обидно, когда попадают в тяжелую налоговую ситуацию хорошие люди. Потому что мы вынуждены брать налог, даже когда чувствуется, что по справедливости не надо было бы. Но закон есть закон», приходится констатировать, что эту фразу можно произнести и адекватно понять только по-русски. Это первая очень важная позиция — справедливость субъективна.

          Второе. Слово «справедливость» генерирует представление о жестко иерархическом мире, где существуют субъекты разных категорий, которые выносят суждения и уполномочены эти суждения выносить. Одни распределяют ресурсы самого разного типа (платят зарплаты, раздают льготы ставят ученикам отметки), другие выносят суждения о том, справедливо ли, правильно ли распределяются эти ресурсы и таким образом присваивают себе роль арбитра более высокого уровня. И здесь генерируется представление о социуме в высокой степени вертикально интегрированном. Не важно, кто стоит наверху этой вертикали. Очень характерный пример из «Князя Серебряного» А.К. Толстого, когда атаман Кольцо объясняет Борису Годуновууспехи Ермака тем, что сибиряки ценили «его строгую справедливость». Он храбр и милостив, да, безусловно, но главное, что он строго справедлив.

Третье важное свойство справедливости. Если говорить только о слове «справедливость», как оно функционирует в русском языке, и как оно естественным образом воспринимается анкетируемыми, которым социологи предлагают анкету, и теми избирателями, которым политики предъявляют свою программу достижения справедливости. Как этот человек на естественном языке читает эти тексты? Его призывают к иерархическому обществу, где справедливость противостоит формальному праву и окрашена личным чувством, без этого не бывает. Следующая важная характеристика этого общества – справедливость – это нечто совершенно неочевидное, она нерациональна, ее никогда нельзя продемонстрировать, она состоит из тонких комбинаций всяких соображений, и ее никогда нельзя предвидеть, она глубоко субъективна по этой причине.

          Во второй половине XIX века, в 80-е годы, с подачи Н.К. Михайловского началась общественная дискуссия о том, возможно ли сопряжение правды-истины и правды-справедливости? Была целая 20-летняя полемика. Потому что одно есть научная истина, а другое есть нечто совершенно зависящее от наших интересов, от наших соображений и наших видов на будущее. Лев Шестов в «Похвале глупости» в 1907 году приводил слова Николая Бердяева: «Я никогда не мог поверить, чтобы нельзя было найти такую точку зрения, в которой правда-истина и правда-справедливость не являлись бы такими, что одна другую подпирают»[31]. И довольно ехидно констатировал, что точка не отыскалась. Наличие такой точки сопряжения предмет веры, но никаких способов рационально обосновать это сопряжение не существует. И исторических примеров этого сопряжения нам и до сих пор не дано.

          Следующая важная черта мира, образ которого генерируется словом «справедливость» - фатальная упорядоченность. Это мир, лишенный состязательности, мир глубоко упорядоченный, в котором все регулируется соображениями справедливости, но в котором нет места свободной воле и игре случая. Характерный пример, известное стихотворение Николая Глазкова, где он пишет, что ненавидел с детства лото. Когда-то оно было довольно известно:

Свое удачное число

Другой вытягивал, как милость,

Я не хотел, чтоб мне везло,

А ратовал за справедливость.

Идеал справедливости – предельно упорядоченный мир, который ограничивает какими-то странными, опять-таки, субъективными и нерациональными соображениями свободу действий человека. В результате мы обнаруживаем, что самые чудовищные преступления человечество совершало под знаменем справедливости. Под знаменем восстановления исторической справедливости были развязаны две мировые войны. И в языке это очень четко выражается. Герой Юрия Трифонова, который в повести «Время и место» кричит «За справедливость я глотку порву». Очень ясно обнажает эту валентность слова.

          Подводя итоги: термин «справедливость» принадлежит миру архаическому, даже не модерновому. И для того чтобы модернизировать Россию, надо отказываться от термина «справедливость» и изыскивать другие способы разговора. Нужен новый язык разговора в этих примерах, из которых вот это туманное двусмысленное и отягощенное очень тяжкими историческими коннотациями слово «справедливость» было бы исключено. Нечто в этом роде обнадеживающее уже происходит. Уже десять лет функционирует корпус русского языка, который фиксирует словоупотребление за последние 200 лет. Частотность употребления слова «справедливость» падает по экспоненте: в 20-е годы XIX века была 70 единиц, а сейчас 12.

 

Вместо заключения

 

Вырисовывается три круга феномена справедливости, которые находят друг над другом.Первый круг – это право, без которого справедливость существовать ни в каком виде не может. Второй – это социальная политика. Все-таки люди живут и реальными зарплатами, пенсиями, качеством жизни. А третий круг – это субъективное представление о справедливости, которое у людей рождается, может быть, исходя из ситуации с правом, отчасти от ситуации, которая рождается в тревожащей всех ситуации с социалкой.Может бытьесть еще и круг, который называется «политика», но политика, скорее, соотносится с правом, устройством государства, с тем как принимаются решения («с нами не поговорили»). И вот там, где все эти круги накладываются друг на друга, образуется некая зона - она либо маленькая очень, либо вообще ее нет, либо она довольно приличная. И зона совмещения этих кругов, может быть,только и дает какое-то представление о том, сколько справедливости в том или ином обществе накоплено.

Нашей конференцией мы сделали шаг вперед в понимании феномена «справедливости», однако основная дискуссия впереди. Если ее не произойдет и из нее не будут извлечены практические уроки, то в России вместо XXI века может наступить очередное Смутное время, которое отбросит страну далеко назад. 

               

 

[1]https://godliteratury.ru/events/spravedlivost-stala-slovom-goda

[2]https://fom.ru/posts/14099

[3]https://komitetgi.ru/news/news/3902/

[4]http://www.liberal.ru/articles/7298

[5]Далее использована статья модератора этих столов Е.Гонтмахера, опубликованная в газете "Ведомости" (https://www.vedomosti.ru/opinion/articles/2018/03/12/753164-zabitoi-spravedlivosti)

[6]https://www.ranepa.ru/sobytiya/novosti/socopros-ranhigs-vse-bolshe-rossiyan-stremyatsya-v-ten

[7]https://bankir.ru/novosti/20180207/mvf-ocenivaet-dolu-tenevoj-ekonomiki-rossii-v-tret-vvp-strany-10135446/

[8]https://www.levada.ru/indikatory/

[9]См. например, https://www.levada.ru/2018/09/24/pensionnaya-reforma-v-zerkale-obshhestvennogo-mneniya/

[10] https://komitetgi.ru/news/news/3920/

[11]Использована статья Е.Гонтмахера, опубликованная в газете «Ведомости» 3 октября 2017 года (https://www.vedomosti.ru/opinion/articles/2017/10/03/736227-novii-levii-povorot)

[12] https://www.litmir.me/br/?b=598912&p=1

[13]По материалам выступления профессора Национального исследовательского университета  «Высшая школа экономики»  БорисаКашникова

[14] С точки зрения Маркса коммунизм представляет собой общество «по ту сторону справедливости», поскольку в условиях коммунизма будет преодолен узкий горизонт буржуазного права, идеологическим оформлением которого и является справедливости.

[15]Джон Ролз. Теория справедливости. Новосибирск: Издательство НГУ, 1995.

[16]Томас Гоббс. Левиафан, или Материя, форма и власть государства церковного и гражданского. М.:

Рипол-Классик, 2017.

[17] Сталинский коммунизм был крепостным состоянием для большинства людей еще в большей степени, чем классическое крепостничество старой России.

[18] По материалам выступления заведующего отделом Левада-центра Алексея Левинсона

[19] По материалам выступления психолога Анастасии Никольской исоциолога Сергея Белановского

[20] По материалам выступления главного научного сотрудника Института социологии РАН АлександраСогомонова

[21] По материалам выступления заведующей центром стратификационных исследований Национального исследовательского университета «Высшая школа экономики», ведущего научного сотрудника Института социологии РАН Светланы Мареевой

 

[22] По материалам выступления  сопредседателя Центрального совета Межрегионального профсоюза работников высшей школы «Университетская солидарность» Павла Кудюкина

[23] По материалам выступления профессора Национального исследовательского университета «Высшая школа экономики» Михаила Краснова

[24]Цитата по: https://pretre-philippe.livejournal.com/590322.html

[25] Дуглас Норт, Джон Уоллис, Барри Вайнгаст. Насилие и социальные порядки. Концептуальные рамки для интерпретации письменной истории человечества. М., 2011, Изд-во Института Гайдара.

[26] https://pravo.studio/prava-gosudarstva-istoriya/konstitutsionnoe-pravo-obschaya-teoriya.html

[27]Усков В. Как компенсировать моральный вред богатому и бедному? // Российская юстиция, 2000, №12.

[28] «Человек, его права и свободы являются высшей ценностью. Признание, соблюдение и защита прав и свобод человека и гражданина - обязанность государства».

[29]По материалам выступления ведущего научного сотрудника Института географии РАН ОльгиВендиной

[30] По материалам выступления заместителя директора Фонда Ельцина Никиты Соколова

[31] https://libcat.ru/knigi/dokumentalnye-knigi/publicistika/246855-lev-shestov-pohvala-gluposti.html