РАССКАЗ ОБ УЧЕНОМ, КОТОРЫЙ ПОСЛЕ БОЯ ПОРВАЛ УДОСТОВЕРЕНИЕ О ПРИЕМЕ ПАРТИЮ, В КОТОРУЮ ЕГО ПЕРЕД БОЕМ ТОРЖЕСТВЕННО ПРИНЯЛИ

Порвать партбилет в СССР было смерти подобно. А порвать удостоверение о приеме в партию перед боем – верный расстрел. Но именно это сделал выдающийся советский ученый Лев Александрович Блюменфельд. Считавший этот поступок самым смелым в его жизни. Что в устах командовавшего в ВОВ разведвзводом было не пустой похвальбой.

В начале 90ых Лев Александрович, впервые выпущенный на Запад (в бытность СССР о том, чтобы беспартийного еврея-завкафедрой с мировым именем, антисоветские остроты которого ходили в народе, пускать в Америку и Европу и речи не было) остановился в моей квартире  в Нью Йорке. Создатель кафедры Биофизики Московского Университета и заведовавший этой кафедрой почти что до самой смерти. Создатель московской биофизической школы. Блистательный интеллектуал, ближайшими друзьями которого были академик Мигдал из школы Ландау и мой учитель по науке и жизни, член-корр АН СССР Михаил Владимировича Волькенштейн. Люди, оказавшись в компании которых почетно было даже помалкивать.

Как и многие в его окружении и его уровня в те годы, Лев Александрович был прекрасным поэтом. Именно на его перевод стихотворения Киплинга РАБ, КОТОРЫЙ СТАЛ ЦАРЕМ Сергеем Никитиным была положена музыка популярнейшей песни:

 «От трех трясется земля, четырех она не может носить: Раба, когда он делается царем, Глупого, когда он досыта ест хлеб, позорную женщину, когда она выходит замуж, и служанку, когда она занимает место госпожи своей». Книга притчей Соломоновых Гл. 30, стихи 21-23

Три вещи в дрожь приводят нас,
Четвертой — не снести.
В великой Kниге сам Агур
Их список поместил.

Все четверо — проклятье нам,
Но все же в списке том
Агур поставил раньше всех
Раба, что стал царем.

Коль шлюха выйдет замуж, то
Родит, и грех забыт.
Дурак нажрется и заснет,
Пока он спит — молчит.

Служанка стала госпожей,
Так не ходи к ней в дом!
Но нет спасенья от раба,
Который стал царем!

Он в созиданьи бестолков,
А в разрушеньи скор,
Он глух к рассудку — криком он
Выигрывает спор.

Для власти власть ему нужна,
И силой дух поправ,
Он славит мудрецом того,
Кто лжет ему: «Ты прав!»

Он был рабом и он привык,
Что коль беда пришла,
Всегда хозяин отвечал
За все его дела.

Когда ж он глупостью теперь
В прах превратил страну,
Он снова ищет на кого
Свалить свою вину.

Он обещает так легко,
Но все забыть готов.
Он всех боится — и друзей,
И близких, и врагов.

Когда не надо — он упрям,
Когда не надо — слаб,
О раб, который стал царем,
Все раб, все тот же раб.

А вот другое стихотворение Льва Александровича, которое, кажется, нигде до сих пор опубликовано не было. Являющееся абсолютно блистательным!

“A Buch der Lieder” H.Heine

Как слепы суждения глупых людей

Как грубы, бестактны и пошлы.

Они говорят, что у милой моей

Характер не очень хороший.

Завидуя нашей веселой любви,

Они неумело клевещут…

Неведомы им поцелуи твои

И прочие дивные вещи.

И вот сидя – ясное дело – за водочкой, Лев Александрович неожиданно рассказал мне, какой из своих поступков считает самым смелым в его жизни. Поскольку прошедший всю ВОВ Лев Александрович сначала разведчик, а потом командир разведвзвода тысячи раз рисковал своей жизнью, мне стало интересно, какой же поступок он считает самым смелым. И вот что он рассказал.

- Перед одним из особенно страшных боев меня приняли в партию – ясное дело в какую. Отказаться немыслимо – СМЕРШ тотчас же расстреляет. При этом, кстати заметьте, Юра: в партию принимали не после боя, в котором можно было либо проявить смелость, либо трусливо бежать, а перед боем. Что само по себе заслуживает романа.

Идем в бой. В котором меня тяжело ранят. С поля боя сознание потерявшего кто-то выносит. После чего везут в госпиталь. Из которого, как известно, возвращают в другую часть. Почему никогда не в ту же, из которой повезли на лечение? В которой, казалось бы, фронтовые друзья тебя ждут не дождутся! Еще один безответный вопрос. Ответ на который -  если его дадут – сообщит о Советской Власти не меньше, чем приказ о введении заградотрядов. Расстреливавших из безопасных укрытий тех, которые воевали с врагом, а не с своими.

Очнулся в кузове какого-то грузовика. В котором меня везет в госпиталь какая-то медсестренка. С хорошим открытым русским и как мне показалось интеллигентным лицом. И никого кроме нас двоих в кузове нет. И тут, приходя в себя, но не будучи в состоянии двигаться, я вспоминаю, что перед боем меня приняли в партию. В ту самую, которая мучает моего арестованного отца – если только уже не замучала до смерти. И эта отвратительная бумажка о приеме в партию головорезов и извергов находится в кармане гимнастерки у меня на груди. И если сейчас умру, то умру коммунистом.

 Смотрю я на девушку и говорю через силу:

• Сестреночка, у меня в гимнастерке в правом кармане лежит бумажка. Достань её пожалуйста, не разворачивая.

Девушка залезла в указанный ей карман, расположенный на груди, стараясь не причинять мне чрезмерной боли, и протягивает сложенное вчетверо удостоверение о моем приеме в партию коммунистов.

- Спасибо, дочка. А теперь порви эту бумажку на мелкие части.

Девочка помялась, засомневавшись. Что во время, когда СМЕРШа боялись больше, чем немцев, было совершенно понятно.  

- Порвать? – спрашивает.

- Порви и выбрось за борт, пожалуйста.

-  Выбросить то, что я из нагрудного кармана гимнастерки по Вашему приказанию вынула? 

Внутри у меня – как сейчас помню – похолодело. Если она прочитает то, что я ее требую разорвать, трибунал обеспечен. Если даже всего лишь увидит печать, сквозь бумагу просвечивающую... Ведь в нагрудном кармане на фронте носили только партийный билет. Удостоверения личности. И самые важные документы.

- Это не документ. Это письмо матери, написанное до ранения. В госпитале напишу новое. А это порви и выбрось.

- Это приказ, товарищ старший лейтенант?

- Приказ, дочка.

Девчушка еще с минуту посомневалась, вглядываясь попеременно то в удостоверение о приеме меня в Партию Коммунистов, которое не разворачивая держала в дрожащей руке, то в меня.  Ведь если я провокатор и на нее донесу, если выяснится, что она порвала и выбросила Документ, на котором печать поставлена, расстрел неизбежен.

Мгновения, когда я боялся её, а она боялась меня, были в моей жизни самыми страшными. Страшнее, чем когда я брал языков и тащил через линию фронта. Страшнее, чем когда в атаку водил. Кажется, кошмар ожидания длился не минуту, а вечность. Которая внезапно окончилась. Девчушка поколебавшись откозыряла:

- Есть порвать бумажку и выбросить.

Порвала и бросила, не разворачивая, за борт.

- Ваше приказание выполнено! – откозыряла и отчеканила. В то время, как мой прием в партию коммунистов, разорванный на мелкие части, разлетался по воздуху. А девочка – лет восемнадцать, не больше - снова стала придерживать мою голову, под которую подложила какой-то ватник. Чтоб на ухабах не стукалась.

И это был самый смелый поступок в моей жизни – закончил рассказ Лев Александрович, наливая водку в стакан до краев. – Потому что если бы медсестренка увидела, что ей порвать приказано, и доложила о приказании, как положено, я бы до госпиталя не доехал. И мы бы сейчас с Вами, Юра,ни о чем бы не разговаривали. И даже не познакомились бы

г. Веспреш, Венгрия, июль 1945 г. г. Секешвекшервар, Венгрия июнь 1945 г.