. Записки уцелевшего. Воспоминания о стройке канала Москва-Волга

КАНАЛ МОСКВА — ВОЛГА

1.

Приехав в Дмитров, я рассказал двум-трем работникам Канала, что должен идти на прием к самому Фирину. Они меня предупредили, что он обязательно пожелает меня видеть и будет расспрашивать и чтобы я не робел.

Я поднялся на гору в Борисоглебский монастырь. На втором этаже каменного дома — бывших монастырских келий — в большой комнате за столиками перед двумя дверьми сидело двое. На левой двери была таблица с золотыми буквами: «Начальник строительства канала Москва—Волга Л. И. Коган», на правой двери—«Начальник Дмитлага и заместитель начальника ГУЛАГа С. Г. Фирин».

Перед правой дверью за столиком сидел невысокий военный, он оглядел меня тем безучастно-холодным взглядом, с каким глядят следователи на заключенных. Его фамилия, а вернее псевдоним, была Онегин. Когда я назвал Буланова, он сразу оживился, записал мою фамилию, встал и прошел за дверь, тотчас же вернулся и коротко мне бросил:

— Пройдите.

Я вошел в просторный кабинет, показавшийся мне роскошным, с креслами, с диванами, с большим столом для заседаний. Сейчас у разных главнюков кабинеты куда роскошнее. За огромным столом в кресле сидел толстый военный с четырьмя ромбами в петлицах, черноволосый, с крупными еврейскими чертами лица. Его красивые черные глаза уставились на меня. Покачиваясь в кресле, он долго и молча смотрел на меня, словно гипнотизиро-

вал. Наверное, так смотрят ужи на застывших от страха лягушат. Сперва я тоже смотрел ему в глаза, но не выдержал и опустил. Он протянул мне свою чересчур мягкую, как батон хлеба, руку.

Привожу разговор почти дословно. Такое не забывается.

— Князь Голицын изволил пожелать поступить на работу на Канал?— спросил всесильный чекист.

— Да, — пролепетал я, — мне больше некуда. В Дмитрове живут мои родители.

— Почему же вы, когда вам в отделе кадров отказали, не обратились прямо ко мне, а сунулись окольными путями?

— Я считал, что это совершенно безнадежно. Фирин протянул руку к странной конструкции металлической штуковине с трубкой на конце — не иначе, как изобретение заключенного горемыки-инженера. Я таких штуковин ни раньше, ни позднее не видывал.

— Начальника отдела кадров,— бросил Фирин в трубку, а через несколько секунд добавил:—Сейчас к вам явится князь Голицын, оформить его.— В трубке что-то зашуршало в ответ.— Я повторяю, оформить князя Голицына!—добавил Фирин, повысив голос.

Он отодвинул штуковину, вторично протянул мне свою мягкую руку и милостиво, как вельможа крепостному крестьянину, изрек:

— Желаю удачи.

Я поблагодарил и помчался в бюро наблюдений к Угинчусу, оттуда с бумажкой «О. К. прошу оформить» поспешил в отдел кадров. Там Осипов увидел меня через загородку, узнал и, не обращая внимания на стоявшую очередь, крикнул:

— Голицын, давайте заявление и документы! И через каких-нибудь полчаса, заполнив восьмистраничную анкету, я стал участником великой стройки. Осипов дал мне подписать одну, напечатанную типографским способом узкую бумажку с грифом «сов. секретно». Привожу текст приблизительно: «Обязуюсь никогда, никому, даже самым близким родным ничего не рассказывать о данном строительстве. Если же это обязательство нарушу, меня ждет суровое наказание по статье такой-то Уголовного кодекса, как за разглашение важной государственной тайны».

Такую бумажку подписывал каждый поступающий на строительство, она подшивалась к его личному делу.

2.

Прежде чем повести рассказ о своей работе на Канале и о тех, с кем я там встречался, попытаюсь немного разъяснить, что это за система ГУЛАГ, как она была организована и как армии заключенных работали на великих стройках социализма.

Тогда о той системе большинство населения мало что знало, например, родные моей жены одним ухом слышали только о Дмитлаге. А те молодые энтузиасты, кто ехал на стройки добровольно, подписывали грозные бумажки «сов. секретно» и, работая рядом с заключенными (для краткости они назывались зеки), держали языки за зубами.

А зеков набиралось все больше и больше. Сейчас мало кто слышал об одном из самых страшных законов тех времен — о законе от 7 августа 1932 года, его так и называли — «От седьмого-восьмого». За хищение государственной и колхозной собственности даже в самых ничтожных размерах — потрясли мальчишки яблоки во фруктовом, бывшем помещичьем, а ныне колхозном саду, скосили снопик сена, срезали десяток колосков ржи или пшеницы — сажать. А если «преступники» были старше двенадцати лет, то получали десять лет сроку. Таких мальчишек было полным-полно в лагерях.

Легендарный бывший валютчик Френкель, превратившийся в чекиста с четырьмя ромбами, изобрел страшную потогонную систему на Беломорканале. Выработал зек норму на лесоповале, на земляных работах, получай пайку, не выработал — пеняй на самого себя. Фирин, занимавший на Беломорканале одну из руководящих должностей, разработал систему перевоспитания уголовников усердным трудом, так называемую «перековку». За хорошую работу срок сокращался. Это называлось «зачеты». У зеков теплилась надежда: будешь стараться— и скорее освободишься. И на Беломорканале, и в Дмитлаге выпускалась специальная еженедельная газета, которая так и называлась—«Перековка». Фирин числился ее редактором. Зеков там называли «каналоармейцами», но в жизни это их наименование не привилось.

Дмитлаг в сравнении с другими лагерями был на привилегированном положении. И спецодежда выдавалась лучшего качества, и баланда варилась питательнее. Таких ужасов, как на Колыме, на Воркуте и в других лагерях, в Дмитлаге, кажется, не было. Зеки не выглядели

изможденными доходягами, о каких рассказывают Варлам Шаламов, Анатолий Жигулин и другие бывшие узники. Начальство Канала учитывало, что до Москвы недалеко и всегда может заглянуть кто-либо из высокого руководства.

О том, что на многих других стройках работают зеки, не писали, не говорили. Только о Беломорканале, а позднее о канале Москва — Волга попадались статьи в газетах. Много писали о воспитательной работе среди зеков. Сам Фирин часто бывал в бараках, беседовал, разговаривал блатным языком, знал блатные песни и был у бывших воров весьма популярен. Однажды у него ухитрились украсть револьвер.

Был он человек, разбирающийся в искусстве, хаживал в московские театры, бывал у Максима Горького и вместе с двумя-тремя чекистами приударял за невесткой писателя Надеждой Алексеевной. Обо всем этом рассказывал брату Владимиру Корин. По инициативе Фирина организовывались в лагерях труппы артистов-зеков.

Ну, а меня он пожелал увидеть, наверное, из самого элементарного любопытства.

Воспоминания о Канале должен был бы написать бывший зек. Надрываясь, тянул он тачку с выкопанным грунтом, называемую Марусей, и, считая зачеты, жил надеждой на свободу. Но о таких воспоминаниях я не слышал, поэтому и пишу. А я был вольнонаемным, разговаривать с зеками мне строжайше воспрещалось, обращался я к ним только по делу, с опаской оглядываясь, брал у них письма, чтобы опустить в почтовый ящик.

Каждый отдельный строящийся «объект»—шлюз, насосная станция, отрезок самого канала — окружался колючей проволокой в два ряда, вдоль проволоки через определенное количество метров высились вышки с обозрением во все стороны, там торчали часовые, презрительно называемые «попки», а пространство, окруженное колючей проволокой, называлось «зона»; внутрь можно было войти только через вход—«вахту». Там часовой проверял пропуск, пропускал машины с грузом. Впрочем, грузовые машины в большом количестве появились лишь на последнем году строительства, а до того было много лошадей, запряженных в грабарки. В основном вывозка грунта производилась «пердячим паром», то есть зеками, один брался за две ручки Маруси сзади, другой зацеплял ее крюком спереди. Так и тащили вдвоем в гору, стараясь изо всех сил, чтобы норму выполнить.

Сколько было на Канале зеков? Цифра эта держалась в сверхстрожайшей тайне, лишь немногие вольнонаемные ее знали. Шептались, что сперва их было свыше пятидесяти тысяч, к концу строительства выросло до полутораста тысяч. Только в архивах о тех цифрах можно узнать доподлинно.

В 1987 году по случаю пятидесятилетия окончания строительства некоторые наши газеты и журналы опубликовали очерки. Я их читал и скрежетал от злости. Бойкие борзописцы писали о капитанах теплоходов, о диспетчерах, о других лучших работниках пароходства, писали о первом главном инженере Фидмане и его помощнике Семенове, писали о механизации чуть ли не сплошной, называли количество экскаваторов, других механизмов. Еще раз повторяю: механизация пришла лишь на последнем году строительства, а копали Канал люди, и не просто рабочие, а зеки.

Вот о них-то, о несчастных, ни в одном очерке не было обронено ни одной фразы. А печатались очерки в самый разгар перестройки. Это же кощунство, подлинное глумление над памятью тех, кто на Канале трудился, над памятью тех, чьи кости лежат в земле сырой на его берегах! И пусть мои строки хоть в малой степени приоткроют завесу о судьбе несчастных.

Ну, а раз в юбилейных очерках не упоминалось о зеках, значит, не говорилось и о всем огромном аппарате Дмитлага. О его начальнике Фирине я уже рассказывал. Начальник строительства Коган перед ним выглядел бледной фигурой. В аппарат входили: КВЧ — культурно-воспитательная часть, УРЧ — учетно-распределительная часть и многие другие.

Начальниками там были гепеушники, а подчиненные — зеки, называемые «придурками», их отбирали из уголовников. И был страшный Третий отдел, ГПУ в ГПУ, чьи работники тайно следили и за зеками, и за вольнонаемными, вербовали из тех и из других тайных осведомителей-стукачей.

Почему-то в тех очерках почти не упоминается имя выдающегося руководителя, которого называли душою Канала. Главный инженер Сергей Яковлевич Жук никогда не сидел, занимал должность зама еще на Беломорканале и вместе со всем тамошним инженерным составом прибыл в Дмитров, когда малым числом вольнонаемных только-только начиналось строительство. О нем я еще буду рассказывать.

3.

Бюро наблюдений занимало две комнаты в отдельном маленьком белом домике на отлете от управления строительства, на восточном краю Дмитрова, возле села Подлипечья. В этот центр перевезли с Беломора несколько деревянных зданий проектного отдела, клуб, столовую ИТР, построили целый городок двухэтажных деревянных домов и также окруженный колючей проволокой городок зеков — служащих, инженеров, техников и придурков.

Эти зеки были привилегированные, имели пропуска, могли ходить по территории центра, но обязаны были на ночь возвращаться в общие бараки. Многие из них ходили в пиджаках с галстуками, никак и не догадаешься, что они зеки, иные из них занимали ответственные должности. Таков, например, был замнач отдела геологии профессор Соколов, бывший работник Московского геологического комитета, посаженный вместе с моей сестрой Машей. Но ее выпустили, а ему дали десять лет. Однажды он решил рискнуть и поехал в Москву на похороны матери. А в поезде гепеушники всегда бдительно проверяли документы. Соколов думал: он в шляпе, в хорошем пальто — они пройдут мимо. А на обратном пути «засыпался». И пришлось ему две недели днем руководить из своего кабинета, а на ночь отправляться в холодный карцер.

На самом строительстве был официально узаконен десятичасовой рабочий день, выходной раз в декаду. В управлении полагалось сидеть восемь часов, потом три часа перерыв, и опять садись на свое место и вкалывай, пока начальник отдела сам тебя не отпустит. А если работа срочная, он мог отпустить и в полночь, и позднее. Парадокс: в геологическом отделе служащие — члены партии и комсомольцы — отпрашивались у зека профессора Соколова.                                    

Только один вечер перед выходным бывал свободен. Вольнонаемные его очень ценили. У Сергея Сергеевича Баранова на такие вечера собиралась целая компания бывших заключенных, ходили туда мой брат Владимир с женой Еленой и моя сестра Маша. Там выпивали, Елена пела под гитару. И она, и Маша были очень привлекательны, и все мужчины разделялись на две партии — поклонники одной и поклонники другой. Было там очень весело. Я пошел туда только однажды, больше не ходил. Не хотелось покидать Клавдию, сидевшую с маленьким

Гогой, да и мои чтения вслух, теперь столь редкие, мы очень любили. И еще была причина: сработал страх — наверняка среди компании Баранова кто-то являлся стукачом.

И я был прав. Арестовали из той компании двух бывших беломорцев, помощника Баранова, сына священника Покровского и авиаконструктора Раевского.

Я получил пропуск на все строящиеся сооружения Канала. В первый же день Угинчус меня послал на шлюз № 3, находившийся близ станции Яхрома.

Была осень 1935 года, грязь стояла везде жуткая, но мне выдали сапоги и короткий полушубок — полуперденчик. То я видел строительство только из окна вагона, а теперь прошел в зону и впервые лицом к лицу столкнулся с массой зеков. По грязи в дождь и в ветер они тянули тачки-Маруси, лица у всех были серые, напряженные от натуги, ко всему безразличные. А я щеголял в новом полушубке и в новых сапогах.

Побежал лейтенант, размахивая руками, крича:

— Расходись, расходись в стороны.

Я так и обомлел. По грязи вышагивала группа военных в голубых с красными околышами фуражках, впереди шел высокий, худощавый, без знаков отличия, сзади — несколько толстых, у каждого в петлицах плащей краснело по четыре, по три, по два ромба. Между прочим, на Канале начальство считали по количеству сидевших на их петлицах ромбов, говорили — столько-то ромбов приперло.

Я так и обомлел, узнав по фотографиям, по огромному пятиметровому портрету над третьим шлюзом: сам Ягода!

У Серова есть картина: впереди размашисто шагает высокий царь Петр, а сзади, толкая друг друга, спешат толстые вельможи. Мне представилось в точности такое же зрелище — повелитель впереди, сзади не менее тридцати ромбов. И был его огненный взгляд гневен, как у Петра. Я уставился на всесильного вершителя судеб миллионов и вдруг услышал голос:

— Здравствуйте, Голицын!

Я оглянулся. В толпе советских вельмож трусил по грязи Фирин. Он меня первый узнал, я приставил руку к своей кепке. Процессия прошла в трех шагах от меня, я мог следовать дальше.

Забегая вперед, расскажу: когда весной 1937 года строительство Канала заканчивалось, моя сестра Маша на

той же станции Яхрома увидела в трех шагах от себя самого Сталина с большой свитой. Они перешагивали через железнодорожные пути. Ее поразил темный цвет его лица и что он был совсем коротышка. С какими вождями он шел, она не обратила внимания и смотрела только на него.

С того знаменательного дня, со дня приезда великого вождя на Канал, началась совершенно головокружительная карьера начальника работ Яхромского района молодого инженера А. Н. Комаровского. Сталин явился туда внезапно, начальника района Афанасьева не было, объяснения давал Комаровский. После осмотра шлюза № 3 Сталин позвал Комаровского в свою машину, поехали на шлюз № 4 во Влахернскую, ему так понравился толковый инженер, что он его рекомендовал повысить в должности. После войны Комаровский ведал всем строительством НКВД, окончил жизнь замминистра обороны.

4.

1935 год был первым годом после отмены карточек, так осложнявших жизнь всем гражданам нашей страны и жизнь моих родителей и брата с семьей. Сталин бросил крылатый лозунг, тут же подхваченный газетами: «Жить стало лучше, жить стало веселее». А на самом деле арестовывали куда больше народу, нежели раньше.

А следующий, 1936 год известен новой конституцией с гарантией всевозможных свобод, а на самом деле мало что изменившей в жизни людей. Лишенцам вернули избирательные права. Отец мой больше не подавал заявлений о восстановлении, но анкетный вопрос «лишались ли вы или ваши родственники избирательных прав, где и когда?» исчез много спустя после войны. И дети продолжали отвечать за «грехи» родителей.

Много ли человеку нужно? Клавдия и я были счастливы в отдельном маленьком домике на улице Семенюка, недалеко от квартиры родителей. Она ходила в «канальский», недоступный для обыкновенных граждан продовольственный магазин, нам привезли мелко наколотые дрова, ежедневно старик-зек доставлял нам воду.

Клавдия почувствовала себя беременной. Боже, какой поток негодующих уговоров всех пятерых ее сестер низринулся на нее! Доводы казались обоснованными:

— У вас ни кола ни двора, заработок мужа мизерный, как вы собираетесь дальше жить? Сейчас же делай аборт!

А мы с Клавдией как люди верующие отвечали:

— Не хотим убивать своего ребенка. Будет у нас второй сын...

В бюро наблюдений мне поручили следить, как ведут себя строящиеся бетонные и земляные сооружения на участке Канала от станции Яхрома до станции Икша. Раз в месяц с помощью сверхточного (прецизионного) нивелира я определял, на сколько миллиметров данное бетонное сооружение дает осадку. На этом участке строились четыре шлюза, четыре насосные станции, одна земляная плотина и несколько мелких сооружений. Для наблюдений — не появляются ли на стенах сооружений трещины, не просачивается ли где вода — отобрали четверых зеков, особо добросовестных. А кому можно вполне доверять? Здравый смысл подсказывал: бывшим священникам и бывшим комсомольцам. Так в моем подчинении оказались трое батюшек и один секретарь комсомольской организации. Батюшки с виду никак не отличались от прочих зеков, ходили в такой же спецовке, также бритые, с коротко стриженными головами. С ними у меня отношения никак не завязывались, они меня явно опасались. Все трое очень старались, они знали, что при малейшем просчете их вновь вернут на общие работы. Я с ними встречался раза два в неделю, отбирал у них записи в блокнотах, выдавал новые блокноты, иногда один из них вел меня показывать какой-либо изъян в сооружении. А четвертый наблюдатель по фамилии Корюковец был раньше секретарем комсомольской организации в одном из сельских районов Украины. Я с ним крепко подружился; за что он получил пять лет — не помню. Он вел наблюдения на шлюзе № 5, который находился в двух километрах к северу от станции Икша.

Этот шлюз доставил немало хлопот руководству Канала. Сперва геологи никак не могли указать, где его строить. Начали копать котлован позднее, чем на других шлюзах, его постоянно заливало водой. На этом шлюзе вовсю применили механизацию — бетон подавался по самодвижущимся транспортерам, грунт выкапывали экскаваторами. И, естественно, именно туда возили разных вельмож, фото- и кинокорреспондентов.

Рабочее время у меня так распределялось: с утра катить на поезде обычно до Икши, реже на Яхрому и Влахернскую, возвращаться в Дмитров, наскоро дома обедать и весь вечер сидеть в белом домике бюро наблюдений...

И хоть был я молод, а утомляла меня моя лямка

чрезвычайно. Не только для зеков, но и для вольнонаемных вся система ОГПУ — НКВД была настолько потогонна, что я понял: пока в этой системе подвизаюсь, мне придется отказаться от своей мечты стать писателем. Оставалось надеяться на лучшее будущее. Увы, уж очень неопределенным казалось это далекое будущее...

Вечера я проводил в самом бюро наблюдений. Обстановка была там самая гнетущая. В первой комнате сидели два-три молодых инженера. Два-три техника вроде меня, двое или трое зеков, во второй — сам Угинчус, то углублявшийся в чертежи и таблицы, то вычислявший разные теоретические формулы.

Ни с кем я близко не сходился, крепкая канальская дисциплина запрещала разговоры, слышались лишь отдельные реплики вроде: «Подайте, пожалуйста, рейсшину» или «Вы не видели, куда девался мой карандаш?». Расходясь, говорили о погоде, о меню в столовой для вольнонаемных, коротко прощались...

Лет сорок спустя я встретился с одним из бывших сослуживцев — Николаем Петровичем Булаевским; он стал профессором в Твери. А на Канале его столик находился рядом с моим. Я не знал тогда, что он был сыном зека, известного ученого-гидротехника, иначе говоря, сыном врага народа. Мы вспоминали, что в годы молодости друг другу не доверяли. От этого недоверия гнетуще действовала на всех нас обстановка. Мы знали, что среди нас кто-то непременно являлся стукачом, только не догадывались, кто именно, и думали на каждого.

Был тогда секретарем в бюро некий зек, фамилии не помню, сидевший за изнасилование малолетней и потому внушавший нам чувство гадливости, как к двухвостке. Видимо, именно он подбросил ко мне однажды на столик Евангелие, я сразу понял, что это провокация, и тут же положил книгу на этажерку. Оказывается, и Николаю Петровичу тоже было подложено Евангелие.

Будешь в такой обстановке держать ухо востро...

Подобная провокация произошла с моим четвероюродным братом Михаилом Раевским уже во время войны. Он окончил математический факультет университета, стал любимым учеником академика Лузина, защитил кандидатскую диссертацию, ему прочили блестящее будущее, он женился, у него родился сын, он был счастлив. Но его старший брат Сергей томился в Воркуте. Нашелся завистник и подложил Михаилу на письменный стол книгу «Mein Kampf» Гитлера. Он ее стал перелистывать,

вошли сослуживцы... поинтересовались, что он читает. И через несколько дней его арестовали, и он погиб в лагерях, его мать и сестру сослали в Сибирь, обе они там вскоре умерли...

5.

На выходные дни Клавдия и я иногда ездили в Москву к ее родным, сына с собой на полотенце и — айда на поезд. Если же на выходной мы оставались в Дмитрове, то приглашали на обед моих родителей. Я настаивал на зубровке или на зверобое водочку, отец выпивал рюмку, мать — самую капельку. Клавдия угощала разными деликатесами. Мои родители очень любили эти редкие обеды вместе.

Приезжая в Москву, мы останавливались у родителей Клавдии. Ее отец Михаил Васильевич был видный, высокий, очень похожий на Бисмарка старик. До 1931 года он с женой жил в Воронеже в собственноручно построенном доме, работал железнодорожным кондуктором. Один за другим его многочисленные дети переезжали в Москву, они и отца с матерью перетянули, купили им за проданный в Воронеже пятикомнатный дом каморку в 10 метров. В Москве он служил швейцаром в торгсиновском гастрономе на Тверской-Ямской, ходил в шинели, расшитой серебром, и гонял тех наивных, которые совались в магазин без драгоценностей и без валюты.

Он любил рассказывать разные истории из своей сорокалетней железнодорожной практики. Когда-то его как стройного и видного кондуктора начальство назначило сопровождать царский поезд, вагон самого царя Александра III. Царь вышел в туалет и, встретив в коридоре молодца кондуктора, долго его расспрашивал о семье, о службе, напоследок вручил ему десятирублевый золотой. В тридцатые годы семья тщательно скрывала этот рассказ, а раньше гордилась, мне он был передан под честное слово — помалкивать.

Муж сестры Клавдии Евдокии Михайловны директор треста ТЭЖЭ Голочевский Сергей Давыдович был вызван в райком партии, ему сказали, что он засиделся в Москве, и в порядке партийной дисциплины ему предложили на год поехать в никому неизвестное тогда Кемерово на Алтае на строительство огромного химического комбината на должность начальника отдела снабжения.

Он уехал, писал интересные письма об алтайской

природе, о своей дружбе с замечательным старым большевиком Дробнисом, который в годы колчаковщины руководил всем революционным подпольем, трижды спасался от расстрела, а на «Кемеровострое» работал заместителем начальника строительства. Через год и Дробнис, и Голочевский вернулись в Москву. Голочевский занял прежнюю должность, а Дробнис перешел работать в Совнарком РСФСР и жил с семьей в гостинице «Метрополь».

И вдруг его арестовали. Еще при жизни Ленина он участвовал в какой-то оппозиции. А тут организовали грандиозный процесс да еще пришили Дробнису вредительство на «Кемеровострое».

Сергей Давыдович как высокоидейный партиец отправился в райком партии и сказал, что знал Дробниса. Секретарь райкома упрекнул его в потере бдительности и тут же отобрал у него партбилет.

Несколько месяцев Сергей Давыдович жил в ожидании неминуемой беды, его арестовали 2 апреля 1937 года. Для всего клана Бавыкиных этот арест был точно обвал дома. Все они жили, руководствуясь только газетными статьями, и ничего не знали, что делается в стране, как «лес рубят — щепки летят». Сергей Давыдович получил пять лет. Сперва он находился в числе привилегированных заключенных в одном из сибирских лагерей, получал письма и посылки, сам писал жене. Он ее уведомил, что считает себя ни в чем не виновным, подал жалобу товарищу Ежову и надеется на освобождение. А ему дали еще двадцать пять лет лагерей, и он исчез^[1].

В семье Бавыкиных собирались отмечать золотую свадьбу родителей, отмечать грандиозно, в складчину, в ресторане, пригласив до сотни гостей. После ареста Сергея Давыдовича все разговоры о юбилее затихли.

Страх заполз в их семейство.

Осенью нагрянула на них новая беда. Как жену врага народа высылали из Москвы сестру Клавдии Дусю — Евдокию Михайловну. Вызвали ее в милицию, отобрали паспорт и обязали выехать в Омск, в течение трех дней, а там направят дальше.

У Дуси была восьмилетняя дочка Валечка. Родственные чувства подсказывали, что кто-то из сестер должен был бы приютить ее у себя хотя бы временно. Клавдия и я серьезно подумывали предложить Дусе, пусть Валечка будет жить у нас в Дмитрове. Но уж очень мое положение было шатким.

Тогда везде опальных родственников боялись, боялись им помогать, не давали их детям пристанища, и бедняжки попадали в детдома. Дуся взяла Валечку с собой. В Омске она получила направление в районный центр Черлак, там устроилась на работу в почтовом отделении, Валечка пошла в школу, жили они в хибарке.

6.

Наступило лето. Вместо Ягоды наркомом внутренних дел стал новый комиссар государственной безопасности Ежов. На шлюзе № 3 огромный портрет одного вождя сменился портретом другого вождя. Встретили эту перемену равнодушно. На Канале появились новые лозунги: усилить темпы, закончить строительство. Вкалывали без выходных.

Мои поездки на шлюз № 5 участились, иногда приходилось там ночевать в зоне в отдельном бараке. Очень не хотелось оставлять Клавдию одну, но прецизионное нивелирование требовалось проводить на рассвете, когда воздух бывал особенно чистым. Случалось, мы не виделись по два-три дня.

Решил я переселиться в пристанционный поселок Икша, заживем там вдвоем. Начал искать. В иных домиках, узнав, что у нас ребенок, отказывали, наконец я нашел подходящее жилье, но сразу возникло препятствие.

Не знаю, какие бюрократы отнесли станцию Икша и ее ближайшие окрестности к Рогачевскому району. До Дмитрова было рукой подать по железной дороге, а до Рогачева приходилось тридцать километров топать пешком. А тогда без прописки разрешалось останавливаться только на сутки, иначе штрафовали. Милиция тщательно следила, бывало, по ночам в дома вламывалась, пугала жильцов.

Идти в Рогачево меня с работы не отпускали, беременная Клавдия пешком такое расстояние не могла преодолеть, а хозяйке квартиры было за семьдесят лет. Так и не пришлось переселяться на Икшу. Вот какие тогда

существовали паспортные строгости, не то что теперь, когда чуть ли не третья часть граждан живет не там, где прописана...

Чтобы еще больше усилить темпы строительства, был издан приказ: вольнонаемных из зоны шлюза № 5 не выпускать. И оставались мы на манер зеков. Спасибо Угинчусу — дня через три он меня вызволил, а иные вольнонаемные так и куковали вдали от своих жен и детей до окончания строительства.

Однажды зеки залезли к нам в барак, украли у двоих пиджаки и брюки, у меня кожаную куртку, которую я приобрел еще в Горной Шории. И в Дмитрове, когда мы уезжали на сутки в Москву, однажды нас ограбили. Но тех воров, одетых в мои брюки и пиджаки и в костюмы еще двух ограбленных, поймали на Дмитровском вокзале. Грабили в Дмитрове часто. Зеки убегали, но им надо было доставать гражданскую одежду и документы. Случались и убийства. Мы ходили по ночам с опаской.

Наступила осень. Я все продолжал ездить на шлюз № 5, однажды вернулся, а у Клавдии начались схватки. Отвел ее в Дмитровский родильный дом, а сам пошел вечером на работу. Неожиданно меня вызвал Угинчус, начал расспрашивать о моей жизни, спросил, сколько у меня детей. Я ответил:

— Не знаю.

Угинчус поглядел на меня с удивлением. Я ему объяснил, что только что отвел жену в родильный дом. И он мне объяснил, почему меня расспрашивает, — хочет из техников перевести в старшие техники. Так в день прибавки зарплаты на сто рублей произошло прибавление моего семейства. У меня родился второй сын, назвали его Михаилом в честь обоих дедушек. Он родился 8 сентября 1936 года.

Когда Клавдия вышла из больницы, всем семейством отправились мы в Москву крестить младенца. Остановились, как всегда, у ее родителей. Храм Василия Кесарийского на Тверской-Ямской, где полтора года тому назад крестили Гогу, был разрушен, самым ближним являлся храм Рождества Христова в Палашах XVII века. Он стоял на горке на углу Большого Палашовского переулка и был очень красив — пятиглавый с кокошниками. Теперь на его месте школа. Крестили Мишу мой тесть Михаил Васильевич и моя сестра Соня. Крестили потихоньку — власти преследовали тех, кто крестил.

7.

1937 год известен под названием ежовщины. Сейчас широко распространено мнение, что этот год был самым страшным за всю историю нашей страны.

Неверно! Для крестьянства самым страшным годом являлся 1929-й, когда рушились в деревне вековые устои, когда миллионы невинных арестовывали, раскулачивали, ссылали. Очень был страшен для деревни 1932 год, год закона от седьмого-восьмого. Бывших людей арестовывали с первых лет революции, вредителей — с 1926 года, партийцев — после убийства Кирова. Страшен был лозунг, придуманный Горьким: «Если враг не сдается, его уничтожают». Еще страшнее была выдумка Сталина о нарастании с каждым годом классовой борьбы.

Аресты шли волнами: когда чаще арестовывали, когда волна вроде бы временно затухала. Наша семья жила в страхе с начала революции, в семью Бавыкиных страх пришел в 1936 году.

При Ягоде заключенных зачастую освобождали благодаря хлопотам «ручных» коммунистов, какие покровительствовали отдельным семьям. Многим помогал Енукидзе, очень энергично действовала Пешкова. При Ежове никакие хлопоты не выручали. Политический Красный Крест был закрыт, Винавер и другие его сотрудники были арестованы, но на саму Пешкову Ежов посягнуть не посмел. Она осталась без дела, не знала, где применить свою неистощимую энергию.

Для бывших людей 1937 год казался годом затишья, относительного, конечно. Слишком многих сослали и посадили раньше. Надвинулась новая волна. Всех тех, кто был сослан, а также освобожден по окончании сроков, теперь сажали вторично.

О страшных судьбах попавших в лагеря своих ближайших родственников говорю в приложении.

В страхе жили все Бавыкины. Для них это чувство являлось и неожиданным, и непривычным. Началось с ареста Сергея Давыдовича Голочевского, был арестован тот самый их знакомый, который в свое время сказал Клавдии, что достаточно его звонка — и ее жених исчезнет. Бавыкины дружили с семейством Томленовых, чей отец служил железнодорожником вместе с моим тестем Михаилом Васильевичем. Был арестован старший из сыновей Томленовых — замнаркома путей сообщения, ближайший соратник Кагановича, а его брат, сестры и зятья

до самой войны в страхе тряслись по ночам, но беда их миновала. Был арестован сын приятеля моего тестя полковник Полковников, занимавший должность профессора Бронетанковой академии. Муж старшей сестры Клавдии Полины, известный авиаконструктор Можаровский, тоже трясся по ночам, сотрудники других авиаконструкторских бюро сидели, сам Туполев сидел, значит, и до его бюро доберутся. Нет, не добрались, он продолжал успешно трудиться над вооружением самолетов, получил орден Красной Звезды.

В страхе жили и все мои родственники, но пока нас не трогали. На Канале изредка арестовывали то одного, то другого из вольнонаемных служащих.

В страхе жил и я.

Однажды Клавдия меня разбудила среди ночи.

— Вставай, вставай, стучат!—шептала она. Я вскочил и тоже услышал стук в ворота. Еще, еще... Пока оделся, пока сунул ноги в валенки и накинул полушубок, все стучали, потом стук прекратился. Я оглядел две темные головки спящих сыновей, подумал: «В последний раз их вижу»,—вышел во двор, спросил:

— Кто тут?—Молчание. Вторично спросил:—Кто тут?— Опять молчание. Открыл калитку. Никого не было. Следы заворачивали от калитки вокруг дома по снежной целине... Кто стучал? Почему ушел? Так я и не узнал...

8.

Строительство канала к весне 1937 года заканчивалось. Каждое сооружение выходило очень красивым, в оригинальном, изящном стиле. Шлюзы, насосные станции, многие малые постройки проектировали архитекторы высокого класса, бывшие заключенные, а также никогда не сидевшие молодые специалисты. О талантливых зодчих, создавших эти прекрасные сооружения, мало что известно. Самым оригинальным был шлюз № 3 у самой станции Яхрома с позолоченными каравеллами Колумба на верхах всех четырех башен.

Почему неизвестны их фамилии?

Главным архитектором Канала был молодой, слывший очень симпатичным, но с апломбом специалист Фридлянд; он являлся зятем ни более ни менее, как самого Ягоды, был женат на его дочери. Наверное, когда его тестя с должности наркома внутренних дел перевели в наркомы связи, зятев апломб несколько сник, когда же Ягоду посадили, незадачливый зять весь почернел.

А однажды сотрудники архитектурного отдела утром явились на работу и увидели двери в кабинет начальника распахнутыми настежь, множество бумаг валялось на полу. А на следующий день был вывешен краткий приказ начальника строительства, что должность главного архитектора Канала упраздняется, а его обязанности должен исполнять начальник отдела Перлин. И все.

А потом поползла цепочка.

При Фридлянде начальником архитектурного отдела был Петр Дмитриевич Козырев. Высокий, красивый, с лысиной, с большими, всегда вдохновенными светлыми глазами, он зачастил к нам, разговаривал подолгу с братом Владимиром и его женой Еленой, приводил молодого талантливого архитектора Янжула, внука академика. Козырева называли душой архитектурного отдела, ни один проект не проходил мимо него. Вот почему при всем разнообразии сооружений Канала в них чувствовался единый замысел, единый архитектурный стиль. И творцом этого стиля в первую очередь был Козырев.

В другую эпоху, в других условиях он стал бы одним из ведущих архитекторов страны. Но его арестовали, и он исчез, вслед за ним посадили чуть ли не половину сотрудников отдела. А выскочка Перлин, наоборот, пошел в гору, получил орден Ленина, его называли предателем, возведшим напраслину на своих сослуживцев.

Секретарем у Козырева была наша четвероюродная сестра Екатерина Владимировна Давыдова по прозвищу Катя Красивая. Когда она шла по улицам — высокая, тонкая, с крупными чертами лица,— на нее все оглядывались. А жизнь ее сложилась трагически. Еще в конце двадцатых годов был расстрелян ее жених, потом она вышла замуж за инженера Загряжского Андрея Анатольевича, его посадили. На Канале он работал заключенным, был освобожден в самом конце строительства. Но недолго супруги наслаждались, арестовали Катю, и она исчезла. А сам Загряжский был замечен как выдающийся специалист, его назначили главным инженером Рыбинского гидроузла. И еще он был поэт, втайне писал стихи, свидетельствую — высокоталантливые. Но его вторая жена, когда уже после войны над мужем сгустились тучи, сожгла тетради стихов, кое у кого их копии и сейчас сберегаются.

Вот из скольких звеньев состояла цепочка: Ягода — Фридлянд — Козырев — Катя Красивая. Но от Ягоды расходились цепочки и в другие стороны.

9.

Настал для Дмитрова самый торжественный день во всей его многовековой истории. 1 мая 1937 года к двенадцати часам должен был прибыть первый пароход. Передовые работники из вольнонаемных еще накануне на нескольких грузовиках отправились в Иваньково на Волгу, откуда начинался Канал.

И вдруг часов в девять раздались гудки — один, другой, третий. Да это пароход гудит! Мы выскочили из дома и помчались. Гога верхом на моих плечах, Миша у Клавдии на полотенце. Мы мчались вниз по улице Семенюка, нас обгоняли молодые и дети, мы обгоняли стариков и старушек. По мере приближения к Каналу толпа густела, а к пристани и вовсе нельзя было протиснуться. Увидел я главного инженера строительства Кука, он вылез из своей машины, но подойти к пристани не смог.

Показался ослепительно-белый на ярком солнце красавец пароход с толпой пассажиров у поручней. Они махали нам руками и что-то кричали, мы тоже махали руками и кричали: «ура-а-а!» Пароход дал приветственный гудок и начал причаливать. Я прочел надпись на его борту: «Иосиф Сталин». Имя великого вождя значилось на каждом ведерке, на каждом спасательном поясе.

По программе одним пассажирам полагалось слезть с парохода, другим — занять их места и плыть до Москвы. Вышел один из моих сослуживцев по бюро наблюдений. Но лицо его не было счастливым, наоборот, глаза ширились от растерянности. Он мне шепнул:

— Фирин арестован и Пузицкий арестован. Их взяли прямо с парохода рано утром в Темпах^[1].

«Фирин арестован. Невероятно!—шептал я про себя. Ведь только накануне во всех газетах красовались большие фотографии Когана, Фирина и Жука — начальника строительства, начальника Дмитлага и главного инженера. А Пузицкий был начальником третьего секретного отдела, правой рукой у Фирина...

Но в нашей стране привыкли к самым невероятным событиям и фактам...

Сослуживец отошел от меня, собираясь сообщать страшную новость другим. Зашуршали шепоты, я заметил, как лица встречавших пароход тускнели.

В тот вечер в Москве в честь вольнонаемных строителей Канала в Парке культуры и отдыха был дан на открытой площадке торжественный концерт, выступали знаменитые артисты. Ждали приезда Сталина, других вождей, но они не соизволили приехать. Концерт длился долго, а в стороне прятались «черные вороны»—машины. Из толпы зрителей выхватывали то одного, то другого и втискивали их за дверку страшных машин.

Тогда арестовывали главным образом носителей ромбов, расправлялись с теми, кто имел какое-либо отношение к Ягоде и к его ближайшему окружению. Об аресте многих сотрудников архитектурного отдела я рассказывал. Арестовывали и из других отделов. Еще раньше был взят двоюродный брат нашей Елены Дмитрий Гудович — бывший граф и дважды судимый, арестован Поливанов — царский офицер и сын царского военного министра, он приходился зятем самому князю Кропоткину. Я мог бы назвать много фамилий. Шептались, что всех арестованных расстреляли в Дмитрове чуть ли не на следующую ночь. Так праздничные торжества слились с ужасом. Каждый думал — хорошо, что не меня. И я тоже так думал.

А иные были награждены орденами. Тогда острили — орденоносцев можно было отличать сзади. Стояла жара, все ходили в одних рубашках, а награжденные томились в пиджаках.

Выдавали специальные памятные значки. Я постоянно ездил на шлюз № 5 Икшинского района, и меня забыли включить в основной список награжденных значками, а возможно, и нарочно не включили. Я был этим обижен, зато получил две премии — в Дмитрове 500 рублей и на Икше 350.

Зеки жаждали столь же массового освобождения, как было на Беломоре, но их ждало разочарование. Освободили тех, у кого кончились сроки, никому не сбрасывали сроков за ударную работу, не давали дополнительных зачетов.

Наблюдатель шлюза № 5 Корюковец тайно разузнал, что ему срок заключения не уменьшен. Я очень ему сочувствовал. Он мне под секретом признался, что хочет убежать, и попросил достать ему гражданскую одежду. Нет, на такое я пойти не мог, начал всячески уговаривать его терпеть до конца срока и сказал, что помочь ему в побеге не могу. А он убежал. Какова была его дальнейшая судьба — не знаю. Меня вызывали в Третий отдел на

Икше, упрекали в потере бдительности — выхлопотал пропуск на свободное хождение врагу народа. В тот раз я отделался испугом.

10.

Хотя первый пароход и провели через все шлюзы, Канал далеко еще не был готов, оставалась постройка второстепенных сооружений, отделка задних, невидимых с Канала стен зданий, посадка деревьев вдоль его берегов.

Канал передавался Наркомату водного транспорта. Все вольнонаемные разделялись на овец и на козлов, овцы оставались на эксплуатации Канала, козлы, то есть бывшие заключенные, ехали строить другие гидроузлы — в Рыбинск, в Углич, в Куйбышев. Ну, а я кто — овца или козел?

Бюро наблюдений оставалось. Ведь сооружения и впредь будут давать осадки и трещины и протекать. Угинчус вызвал меня и спросил, хочу ли я оставаться в Дмитрове.

Конечно, хочу, тут живут мои родители, и Москва недалеко, и казенную квартиру дадут.

Через несколько дней Угинчус снова меня вызвал и сказал, что говорил обо мне с заместителем начальника управления канала Москва — Волга, и тот согласился меня принять на работу — мое княжество его не испугало.

Так из системы НКВД я перешел к водникам. Бюро наблюдений переехало в главное здание бывшего технического отдела. Угинчус мне давал разные поручения, я разъезжал вдоль всего Канала. Теперь мой рабочий день был нормальный — восемь часов, без вечерних томлений, и выходные отмечались по воскресеньям. Все вечера я проводил с Клавдией, укладывали мы своих мальчиков спать, и я садился читать ей вслух.

Прошел месяц. Угинчус куда-то уехал в командировку, всеми делами заправлял его новый заместитель Цыплаков, член партии, инженер по образованию, но, как говорили, ничего в технике не смысливший. Я инстинктивно его боялся.

И вдруг меня вызвали в отдел кадров. В маленькой комнате сидел за столом щуплый человечек в форме пароходства. Он мне предложил сесть напротив. Я увидел перед ним свою анкету. Не глядя на меня, он сказал, чтобы я сейчас же, не уходя, написал заявление об увольнении по собственному желанию.

Я попросил три дня подумать — свою судьбу нельзя решать так скоропалительно. Он заговорил о дворцах, в которых жили мои предки, нещадно эксплуатируя крепостных рабов, и где я наслаждался в детстве. Я возражал, что никаких дворцов не было, что мой отец всю жизнь жил на заработки, упомянул о сталинской реплике «Сын за отца не отвечает», о Сталинской Конституции. Он встал, запер кабинет на ключ, опять сел и сказал, что не отпустит меня до тех пор, пока я не напишу заявление.

О, я мог бы одним ударом кулака пришибить его, такого щуплого, а я сидел опустив голову.

Он сказал, что найдет иные способы избавиться от меня, и сложил восемь пальцев крест-накрест — получилась решетка. Он протянул мне бумагу и ручку. Но у меня мелкой дрожью тряслись руки, и он сам вывел четким почерком роковое заявление. Я подписался. Он встал, отомкнул дверь. Я заковылял в бюро наблюдений.

У моего стола меня ждал наблюдатель с одного из шлюзов. Теперь такими наблюдателями не были бывшие священники, а нанимались люди случайные, порой малограмотные, их требовалось проверять. Машинально я что-то объяснял ему, он ушел. К заместителю Угинчуса идти не было смысла, я подошел к своему непосредственному начальнику инженеру Марциновскому, с которым вместе работал всего лишь месяц, рассказал ему, какую бумагу только что подписал. Он очень возмутился, сказал, что хорошо знает секретаря самого Жука, сейчас ему позвонит, объяснит, в чем дело, и попросит его, чтобы главный инженер строительства Канала меня принял. При мне он позвонил, начал всячески меня расхваливать, положил трубку и сказал, что я записан на прием к Жуку. От самого Сталина пошел по всем учреждениям распорядок: начальству положено работать по ночам. Поэтому я ничуть не удивился, что прием мне был назначен на четыре часа утра.

Когда я пришел домой, Клавдия сразу поняла, что случилась беда: вид у меня был растерянный, бледный и взгляд мой блуждал. Я пошел к родителям. Они, конечно, очень за меня расстроились, особенно переживал бедный мой отец, считавший, что виновником всех напастей его сыновей и дочерей был он...

Сергей Яковлевич Жук возглавлял комиссию по сдаче Канала Наркомату водного транспорта и, пока акт приемки разные чины не подписали, сидел в Дмитро-

ве, собираясь занять должность главного инженера Куйбышевского гидроузла. В Куйбышев переводились многие вольнонаемные строители Канала и те, кто раньше сидел, и те, кто не сидел, но кого увлек грандиозный размах будущего строительства. Ведь собираются перегораживать саму Волгу в нижнем течении.

Секретарь предложил мне подождать. Я сел. Несколько молчаливых ожидающих сидело. Наконец настала моя очередь.

Всех, кто знал знаменитого впоследствии гидротехника и академика, поражала его способность сразу схватывать самую суть вопросов. Плотный, склонный к полноте, с темными, поразительно живыми глазами, он очаровывал многих. Никакого отношения к порядкам Дмитлага, к заключенным он не имел, был инженер до кончиков ногтей, изредка вызволял из-за колючей проволоки отдельных специалистов раньше срока.

Он задал мне два-три вопроса, я коротко, как меня заранее научили, отвечал. Выяснилось, что он знал и Ридигера и издали видел Круглый дом. Он сказал, что работа на Канале однообразна, нечего мне за нее цепляться, а надо ехать в Куйбышев — там начинается огромное, захватывающе интересное строительство. Провожая меня, он добавил, что в случае какой-либо заминки я могу снова обратиться к нему...

11.

Сестра Маша успешно работала в геологическом отделе Канала. Ее повышали в должности, учась заочно, она переходила с курса на курс института геологии. Начальство ее ценило как геолога, а все сослуживцы ее любили как веселую, расторопную, никогда не унывающую девушку, несколько молодых канальцев тайно о ней вздыхало. Ее любили и те зеки, с кем она общалась, называли ее просто Машей. Потихоньку она брала у них письма и опускала в почтовые ящики города.

По работе в бюро наблюдений мне постоянно приходилось сталкиваться с геологами, с заместительницей начальника отдела геологии Козловской. Сестра Маша попросила ее устроить меня к себе.

Елена Константиновна была не столько красива, сколько эффектна. Очень ей шла военная форма. Энергичная брюнетка, она держала в подчинении десятки геологов, которые перед ней благоговели, ее прозвали Ца-

рица Тинатин в честь одной из героинь поэмы Шота Руставели.

Я предстал перед нею. Она взглянула на меня своими жгучими черными глазами и повела в кабинет начальника отдела геологии Семенцова Валериана Алексеевича. Он занимал также должность заместителя главного инженера, сокращенно Гистр-Зе, с виду был очень важен, выглядел куда величавее, нежели сам Гистр, то есть Жук. На огромном рыхлом лице сидели маленькие свиные глазки, глядевшие на меня надменно и пристально. Шевеля толстыми губами, он произнес, что может принять меня в геологический отдел Куйбышевского гидроузла на должность старшего техника-геодезиста.

Началось нудное оформление. Сперва меня рассчитывали из бюро наблюдений Канала, потом зачисляли на строительство Куйбышевского гидроузла. С обходным листом я бегал, собирал многие подписи. Везде были очереди, а летняя жара стояла удушливая. Тогда никаких вентиляций не полагалось, и люди часами томились в ожидании. Одних оформляли в Рыбинск и Углич на строительство тамошних гидростанций, других оформляли в Куйбышев, где строительство еще не начиналось. И все получали подъемные в размере месячного оклада, а на моем заявлении Семенцов начертал начальственной рукой: «Оформить, как вновь поступающего». Никаких денег я не получил, и стаж мой прервался...

12.

Не очень я торопился с оформлением в Куйбышев. Деньги у меня за расчет и за две премии были. Не хотелось расставаться с семьей. И возникла еще одна немаловажная причина, из-за которой я тянул время в Дмитрове.

Выходила замуж моя сестра Маша. Она, конечно, засиделась, ей было уже двадцать шесть лет. Но она говорила, что выйдет замуж только за того, кто окажется умнее ее. Много «парашютистов» вокруг нее увивалось, и симпатичных, и не очень, и из бывших, и простого происхождения. Всех она отвергала, всех держала на расстоянии. Наконец нашелся избранник, мудрый, с философским складом ума, который был ее старше на целых одиннадцать лет.

Я с ним познакомился еще года четыре тому назад, он был начальником той лаборатории Института минерального сырья (сокращенно ВИМС), в котором работал

муж моей сестры Кати Валерий Перцов. Познакомился я с этим начальником на квартире Валерия в Молочном переулке и видел там его раза три, но как-то мельком.

Всеволод Степанович Веселовский, позднее просто Всеволод, принадлежал к старинному дворянскому роду, происходившему из Польши и давшему России ряд крупных ученых. Его отец историк Степан Борисович, впоследствии академик, счастливо избежал ареста во время погрома историков начала 30-х годов. А избежал он потому, что, почувствовав опасность, отправился в глухие заволжские леса исследовать архивы костромских монастырей. Когда же гроза миновала, он вернулся в Москву и продолжал свои научные изыскания.

Мать Всеволода Елена Евгеньевна, урожденная Сиферлейн, была француженкой, ее отец являлся совладельцем текстильного фабриканта Гибнера. Теперь этой фабрике присвоено имя Я. М. Свердлова.

У Всеволода было четверо братьев, из них один — художник сидел в воркутинских лагерях, позднее двое братьев погибли на войне.

Катя и Валерий с двумя малолетними сыновьями еще в прошлом 1936 году снимали дачу под Дмитровом. Казалось естественным, что начальник на воскресные дни приезжает в гости к подчиненному. Он там впервые увидел Машу, явившуюся прямо с работы в спецовке, в сапогах, еще сказал, что это за рыжая хорошенькая девушка. Зимою они виделись раза два-три на концертах. А с весны 1937 года он стал серьезно ухаживать за Машей, приезжал по выходным в Дмитров специально к ней, они отправлялись вместе на прогулки, однажды он подарил ей книгу «Фауст» Гёте с многозначительной надписью — «От доктора Фауста».

Маша осознала, что Всеволод умнее ее, стала относиться к нему благосклоннее и во время очередной прогулки дала ему свое согласие.

Свадьбу решено было не откладывать. Все мы были очень довольны. Родителей, правда, смущало, что жених был убежденным атеистом, но они взяли с него слово, что он не будет препятствовать Маше ходить в церковь.

С Канала Маша уволилась, ее сослуживцы ей говорили, что очень огорчены, а она им отвечала, что ее заменит брат, куда лучший работник.

Наша приходская Тихвинская церковь была закрыта. Подлипецкая находилась слишком близко от жилпоселка Канала, избрали для венчания более дальнюю, на се-

верном конце города, Сретенскую церковь. Это было 1 августа 1937 года.

В храм пошло немного народа — опасались огласки. Шли не толпой, а группами по трое, по двое. Только на паперти надели на Машу фату. Ее единственным шафером был сын нашей троюродной сестры Алеша Комаровский — бывший заключенный и бывший граф, работавший на Канале; шафером жениха был его младший брат Глеб.

Маша горячо молилась, все ее прекрасное лицо было одухотворено молитвой, великим таинством венчания. А Всеволод, высокий, с черными усиками, стоял неподвижно, для него религиозный обряд являлся традиционной необходимостью.

Все пошли в дом наших родителей. Начался пир. Народу собралось много — и родных, и знакомых. Угощение было отменное, и вина лились, и кричали: «Горько, горько!». Но торжество омрачилось. Неожиданно вошла мать Кати Красивой спрашивать, где ее дочь. А Катю тоже пригласили на свадьбу, но она не явилась. Все поняли, что ее арестовали.

Мы отправились на вокзал провожать Машу со Всеволодом, уезжали и многие гости в Москву. Безмерно счастливые, молодые встали наверху в тамбуре вагона, а мы глядели на них снизу с платформы.

«Уезжай, уезжай скорее, — думал я о Маше,—а то и тебя арестуют». В те времена отъезд нередко спасал от беды...