Давид Парнес, Беэр-Шева

«Он шьет и шьет, и шьет,

и все равно у него ничего нет. 
И если это жизнь, 
то что такое смерть?!». 

Из песни «Дер шнайдер» (Портной) 

Мне было семь лет, и я помню, как за месяц до начала войны, где-то в мае, в Бессарабии случилось землетрясение. И оно докатилось до Бельц, где жила наша семья, и мы выскочили на улицу. А через месяц – 22 июня – опять грохот! – и мы вновь выбежали из дома. И тоже под утро. Мы не понимали, что происходит. И моя мама спросила у папы: «Исаак, что это?» И мой папа, человек с высшим образованием, человек высокой культуры, ответил: «Это землетрясение. Что же еще может быть?!» Но когда рядом загорелся дом, мама опять поинтересовалась: «А почему горит?» Папа ответил: «Это лава!» 

И буквально в эту минуту выскочил сосед, сел на мотоцикл. Папа крикнул: «Ты куда?» Сосед бросил на ходу: «Это война, я на аэродром!» В моем отце вера в мир была настолько велика, что он принял бомбежку за лаву. 
 

Ицик (Исаак) Парнес и Роза Парнес. 1950 г. (мои папа и мама) 
 

На следующий день папу – известного в Бельцах врача Ицика (Исаака) Парнеса – мобилизовали на работу в госпиталь. А мы сразу же эвакуировались: всё бросили и пошли подальше от войны. Но дней через десять папу выгнали из госпиталя. Вышел приказ советского командования о том, что жителям недавно «освобожденных территорий» (Бессарабия, Западная Украина, Прибалтика) доверять нельзя. И папа отправился нас искать. Чудом нашел, и мы вместе с толпами беженцев, с папой Исааком, мамой Розой, маминым братом Борисом Трахтенбройтом, и маминой мамой Бетей Трахтенбройт – добрались до местечка Домбровены. 

Надо сказать, что наша эвакуация из Бельц была экстренной: передвигались налегке, с тем, что было в руках – бо́льшую часть шли пешком, иногда – на подводах или телегах. Сесть на поезд было невозможно. К тому же железнодорожный узел был разбомблен. 

А в Домбровенах, что на правом берегу Днестра, скопились тысячные толпы, все хотят на левый берег. Но переправа уже не действовала. Последние части Красной армии переправились – и переправу взорвали. И никто из лодочников не хочет перевозить людей. Ни за какие деньги. И мы остались в местечке. Что делать и что нас ждет – никто не знал. 

Помню тот вечер – ни советских войск, ни немецких. Мы и еще какие-то люди скопились в одном из еврейских домов городка. И вдруг, на рассвете – выстрелов не было – звон разбитых стекол, истерический крик, пух разорванных подушек... Мы выскочили через окно – вся семья. Я помню, мама держит меня за руку, а я потерял сандалик. Хочу подобрать его и тащу маму назад. И мама впервые в жизни - больше никогда этого не было – ударила меня. Мне было так обидно! За что она меня? Я ведь хотел подобрать сандалик! Но мама тащила меня за собой. И мы убежали в поле, где росла рожь. 

И вдруг нас нагнала тройка лошадей, два мужика в белых рубахах. Один - в черной шапке-кушме. Он крикнул на своем родном: «Остановитесь, жиданы!» Мы и не думали сопротивляться. И эти местные у нас все забрали: чемоданчик, - и все, что там было, - и даже раздели всех. Мама просила оставить хоть рубашечку. А папа умолял: «Отдайте только мой диплом из чемоданчика. Только диплом. Больше ничего». Но мародер расхохотался, хлестанул отца плетью по спине и закричал: «Зачем тебе диплом? Разве ты имеешь право на жизнь?! Дни твои сочтены!» – и умчался со своим другом и лошадьми. 
 

Диплом врача Ицика (Исаака) Парнеса (копия). 1946 

 

А через какое-то время опять румыны окружили нас и решили расстрелять. И моя бабушка Бетя упала перед ними на колени и взмолилась по-румынски: «У вас ведь тоже есть мать и дети, и какой вам смысл нас расстреливать?!» И, может быть, ее слова были услышаны?! А может, это было очередное чудо?! И нас повели – уже целую толпу – к огражденному для нас месту. А дальше колонной стали гнать почему-то в Бельцы, в тот самый город, где из поколения в поколения жила наша семья, и где отец врачевал. 

По дороге умирало бессчетное количество людей. Охрана, состоявшая из местных, обессиливших людей просто пристреливала. Но что поразительно: с одной стороны - погром, который местные устраивали, а с другой - находились такие же местные, крестьяне, которые пытались облегчить наше существование и передавали в колонну пищу. Этими крохами мы и питались. 

И вот нас пригнали в Бельцы. И повели по улице, на которой мы жили. И тут нам приказали остановиться. О, чудо! Как раз напротив дома доктора-гинеколога, с которым наша семья находилась ранее в приятельских отношениях. Не было и недели, чтобы он к нам не заходил, тем более, что мы жили по соседству. Он играл со мной - ребенком, и я его очень любил. И вот колонне раздетых и измученных людей, которую охраняло всего три или четыре солдата – куда бежать еврею?! – дали передохну́ть. И мама, взяв меня за руку, вошла во двор нашего доброго знакомого. Она постучалась, как сейчас помню, в двойную дверь. Сосед выглянул и даже не поинтересовавшись, о чем мы хотели его попросить: еды или воды, а может, плохонькой одежды, взамен той, что у нас отобрали, закричал по-румынски: «Для жидан и коммунистов дверь моего дома закрыта!». И мы вернулись в колонну. 

Затем нас повели к городской тюрьме. И уже ближе к ночи мы – толпы людей - оказались в тюремном дворе. Это была ужасная ночь. Я помню, что мама легла на землю, а мы уселись на нее верхом. И прикрывали, чтобы ее не было видно. Почему - мне не объяснили, но из шепота взрослых, краем уха я понял, что офицеры спускались с верхних этажей, где они располагались, во двор и уводили из толпы молодых женщин. И там, наверху, насиловали, потом выбрасывали или убивали. А мама моя была очень молода и красива. Ей было всего 26 лет. И мы всей семьей сидели на ней – прятали, как нам казалось, от румын. 
 

Роза Парнес (урожд. Трахтенбройт), Бельцы. Фото 1939-1940 (моя мама) 
 

А через несколько дней нас погнали в село Реуцелы, под Бельцами. Раньше – в окружающем лесу – были полевые лагеря Красной армии. И остались деревянные палатки. В этот лес и согнали огромное количество евреев. Не все выжили. Не все смогли продолжить путь в Маркулешты. Это - небольшое местечко. До войны там проживало три-четыре тысячи евреев. Но теперь было уже 30-50 тысяч. 

Этап в Маркулешты я хорошо запомнил – особенно собрание на площади, где выступал то ли примарь (голова мэрии), то ли комендант. Его речь сводилась к тому, что «терпению румынского народа пришел конец, что евреи всю жизнь издевались над православными, над румынским народом, и наступил час возмездия. Но великий премьер-министр Антонеску и румынский царь Михай хотят дать евреям возможность исправиться – хватит паразитировать! В ближайшее время всех отправят в Транснистрию, – и там евреям-паразитам дадут возможность работать. Жизнь будет не простой, тяжелой, но тот, кто будет работать, получит хлеб, жилье, возможность доказать, что он чего-то стоит. Но главное, евреи должны искупить свою вину перед румынским народом». 

Евреи были счастливы бесконечно – появилась какая-то определенность. Ну, будем жить там, будем работать в Транснистрии. (В Маркулештах запомнилась еще и венгерская жандармерия. Откуда они? Возможно, это была часть из Трансильвании, которая отошла в те годы Румынии от Венгрии. У венгров были высокие, как телята, доги. И я этих собак страшно боялся). 

Вскоре было объявлено, что пойдем колоннами, ибо должен быть порядок. И уроженцы таких-то и таких-то бессарабских местечек пойдут первой колонной. А других – за ними. Итого – девять колон. 

А вот что началось под утро – вламывались в дома, где мы спали, и плетками, собаками выгоняли на улицу, загоняли в колонну. Какие там списки! Какие там колонны уроженцев таких-то местечек?! – вся наша семья затерялась в разных колоннах. И мама нас вытаскивала из чужой колонны и перепрятывала - то в какой-то подвал, то в какую-то палатку… Она собирала нас вместе – в одну колонну. И мы никого больше не видели из колонн, ушедших до нас. Только наша колонна уцелела. Надо сказать, что в толпе отыскались и другие наши родственники. 

В одной из колонн, ушедших ранее, были два брата бабушки. Они погибли. В другой – семья папиной сестры – о них ничего не известно. И только наша дошла до места назначения. И всю дорогу семья крепко держалась за руки. А когда нам предлагали – ослабевшим и детям – сесть в телегу, мол, подвезут, я отказывался. И мой дядя Боря, будучи черным от усталости, падая с ног, но всё равно таскал меня на плечах. Не отдавал румынам. А тех, кто соглашался, чтобы их подвезли, в дороге расстреляли. Мы этого вначале не знали, но интуитивно чувствовали, что нам нельзя отрываться друг от друга – и вцепились в своих намертво. 

И вот нас пригнали на окраину села Косауцы. Это была поздняя осень, страшный косауцкий лес, усеянный опавшими листьями. Мы прибыли туда вечером. Люди начали жечь костры – надо было как-то согреться. Но вдруг - команда: всем мужчинам собраться на работу - подметать листья в лесу. Конечно, это издевательство, но надо выполнять приказ: собрать листья. Взяли и папу, и моего дядю - и увели в лес. Через час мы услышали выстрелы. И люди бросились в лес искать своих близких. Все кричали. Я шел с мамой и бабушкой. Помню, они кричали: «Исаак!», «Боря!», а я кричал: «Папа!» 

Перед нами лежали кучи осенних листьев – видимо, их собрали беженцы. И вдруг из одной кучи веток и листьев выбрались папа и дядя. Они услышали наши голоса, а затем сквозь листья увидели нас. И тогда они вышли нам навстречу. 

Но не все нашли своих родных. Этот расстрел в лесу не был какой-то спланированной акцией. Румыны, в отличие от немцев, делали это не в плановом порядке, а в порядке самодеятельности. Скорее, спонтанно: давай-ка постреляем! И повели, и постреляли. Кто сбежал – тот сбежал. 

А живых погнали дальше. И дальше я помню снег. И я его ел. Было очень холодно. А когда тебе голодно, да еще мучает чувство холода, всё воспринимается очень болезненно. И моя бабушка, в прошлом очень богатая женщина, у кого-то украла башлык (румыны называли его «капот»), чтобы меня укрыть. Тогда, в 41 году, очень рано началась зима. 

Следующий этап был, пожалуй, самым драматичным и самым чудесным. Нас пригнали к селу Качкивка, что в Винницкой области. Говорили, что нас пригнали в колхоз. Там мы рухнули без сил. Кто достал сено - подстелил, кто не достал – спал на голой земле. Помню, к утру многие не проснулись. А многие примерзли к земле. 

Это была еще румынская территория, а поодаль – немецкая. Расстояние в три километра. На немецкой вопрос жизни и смерти решался мгновенно. Вышел на улицу – расстрел. А на румынской – все-таки послабление! И мама рано утром подошла к колючей проволоке. Она стояла там, ибо видела, как крестьяне из окрестных сел приходили с буханками хлеба и с какой-то едой. Местные хотели обменять ее на золотишко, - ведь евреев все-таки пригнали! (Они были убеждены: евреи еще кое-что сберегли!) 

И одной женщине с кирпичом хлеба в руках, которая тоже пришла обменять еду на золотишко (ее звали тетя Маруся Стеценко), мама приглянулась. Стеценко сказала: «Ты очень похожа на мою дочку! Но она в Баку». А мама смотрит на хлеб: «У меня нечего менять». Тетя Маруся произносит: «И не надо. Я тебе и так отдам!». Ну разве не волшебство! Да еще во время войны! И вдруг тетя Маруся предложила: «Ты так похожа на мою дочь! Так похожа…» - и неожиданно выпалила: «Знаешь, давай я тебя спасу!» Мама отвечает: «У меня здесь мать, брат, муж и сын». А тетя Маруся твердит: «Слушай, сегодня вас всех расстреляют, а если и не расстреляют, то все равно от голода помрете! А так – я тебя спасу. Ты молодая, еще дети будут…» - «Я не могу их оставить». И тут тетя Маруся протянула ей хлеб и собралась уходить. Но как только голодные люди увидели у мамы хлеб, тут же набросились и вырвали его. У мамы остался только кусочек, который она успела зажать в руке. И вот она лежит на земле и плачет. А тетя Маруся вернулась и говорит: «Я что-то придумаю…» Она ушла и вернулась через час. Сообщила, что ее племянник – начальник команды полицаев, которые расстреливают евреев. (Надо отметить, что всю «грязную работу» по охране, убийствам, расстрелам евреев выполняли местные: полицаи, бойцы СС «Галичина» и просто добровольцы-националисты). 

И, как рассказала тетя Маруся, она уговорила племянника, чтобы он нас выпустил, когда будет дежурить. (Поздно вечером тетя Маруся пригнала розвальни, ее племянник (!) уложил туда нашу семью, забросал соломой – и вывез на свободу). Мы жили в доме тети Маруси целых две недели. Она нас кормила. Для нас это была фантастическая еда: хлеб, кукурузная мука, лепешки, иногда яйца. А вот для меня деликатесом были моченые яблоки и такой же арбуз. 

Раньше тетя Маруся работала санитаркой в больнице – и из всех лекарств у нее осталась камфора. И она зачем-то колола нас: и меня, и папу, и дядю … Не знаю, камфора ли помогла, или тепло тети Маруси. Но мы выжили. 

А людей из своей колонны мы больше не видели – они были расстреляны в ту ночь, когда мы укрылись у тети Маруси. Но конвейер работал беспрерывно - и в село Качкивка прибывали все новые и новые колонны евреев. 

Но в один из вечеров к тете Марии ворвались полицаи. С криками, что дом Марии давно надо поджечь, ибо в нем прячутся жиды. Кто-то вспомнил, что у нее племяш большой человек. А она… 

А она усадила их за стол (мама с папой и братом прятались в подвале. А мы с бабушкой – остались на печи) и стала полицаев поить. А когда они напились – уложила, затем вызвала из подвала маму, папу и брата, дала нам какую-то одежду, торбу с едой (она не была богатой, дала, что могла: сало, хлеб, луковицы) и говорит: «Идите, иначе, когда они проснутся, убьют не только вас, но и меня. Но вас точно убьют, и я ничего не смогу сделать». 

И мы пошли. Куда нам идти? Дело в том, что если бы на нашем месте был русский военнопленный, он мог постучаться в любую дверь и, приютившая его семья говорила бы при обыске, что это, мол, наш родственник, знакомый, - может, и обошлось бы. Но еврею некуда было идти – таких теть Марусь единицы. И мы пошли – к своим. Мы слышали, что где-то там, в Ободовке (Тростянецкий район, Винницкая область) есть еврейское гетто. Все-таки там евреи, там – свои. 

Но не успели мы пройти и ста метров, как увидели фары приближающейся машины. Машины могли быть только немецкими и румынскими. Что делать? Делать нечего - и мы метнулись за угол ближайшего дома. Притаились. И машина остановилась неподалеку. А на улице ужасно холодно. 

Выбора у нас не было, и мы постучались в ближайшую дверь. Нам открыл хозяин дома. Его звали дядя Сэмэн. Мама ему сказала: так и так, немцы на улице, можешь пойти и сказать, а можешь продержать нас до утра. А утром мы уйдем. Он нас завел в дом. Я не помню. Кормил или и не кормил. Да и мы не были голодны, ибо ели у тети Маруси. Но одну деталь я запомнил на всю жизнь. 

Родители были в другой комнате, а мы – в каса-маре (комната для гостей). А там большая кровать с никелированными набалдашниками. Это был признак достатка в селе и даже в городах. А на кровати множество подушек. И я помню, как дядя Семен стал расстилать ее для нас. А его жена – возражать: «Это вшивые жиды. Это для гостей! Устрой их куда-нибудь в другое место». Дядя Сэмэн в ответ произнес одну-единственную фразу, которую я – семилетний мальчишка - услышал тогда, но не понял. Он сказал жене: «Может, это их последняя ночь будет». И только потом, став взрослым, я понял человечность этой фразы, да и мужика-украинца. 

А утром дядя Сэмэн уложил меня, маму и папу в телегу, укрыл сеном (дядя Боря и бабушка остались рядом с возницей – нам казалось, что бабушка мало похожа на еврейку) и погнал лошадей в лес. За десять километров от села было место в лесу, куда утром пригоняли евреев на работу из ближайшего гетто, которое находилось в Ободовке. Евреи работали весь день, а вечером их гнали обратно. Сэмэн привез нас на место. Мы слезли, смешались со своими, а после работы с этой же колонной вошли в гетто. 
 

Шимшон и Бетя Трахтенбройт. 1939 (мои бабушка и дедушка) 
 

По дороге мы встретили одного земляка-бельчанина, он жил в гетто – бараков не было, это было местечко и в доме, где раньше жила одна еврейская семья, теперь теснились 8-9 семей на двухэтажных нарах. И мы тоже пришли в тот дом. Я помню, как бабушка, увидев там редьку, сказала: «Они живут страшно богато!» 

И так прошло почти два с половиной года тяжелейших испытаний – жизни в гетто. Как мы выжили? Наверное, целая цепь случайностей. И, конечно, волшебство, за которое люди его творящие, могли расплатиться жизнью. 

P.S. В 1946 году мой отец Ицик (Исаак) Парнес получил дубликат диплома Ясского университета, который мародеры отобрали у него в 1941 году. 

  

Давид Парнес. 1938-1939

От редакции  

В 1998 году Давид Парнес поведал о своем удивительном спасении представителям Фонда Спилберга. 

Рассказ Давида, а также воспоминания таких, как он, детей войны, был записан на кинопленку (журналист Виктория Мартынова) и сдан в архив, возможно, музея «Яд ва-Шем». 

http://newswe.com/index.php?go=Pages&in=view&id=10237