ВДОВА СЕРЕБРЯНОГО ВЕКА
Июнь 2025
Опубликовано 2025-06-24 15:00 , обновлено 2025-06-24 15:58
Опубликовано 2025-06-24 15:00 , обновлено 2025-06-24 15:58
ВДОВА СЕРЕБРЯНОГО ВЕКА
Она прятала стихи своего великого мужа в кастрюлях и ботинках – чтобы не изъяли. Но многие строки, не доверяя тайникам, учила наизусть. Только это и помогло спасти наследие её супруга – поэта Осипа Мандельштама.
Осип Мандельштам и Надя Хазина познакомились в киевском кафе «Хлам». Ему было 28 лет, в ту пору он - уже известный поэт, звезда петербургских кафе, сама Анна Ахматова называет его «поэтическим чудом». Ей 19. Хрупкая, невысокая, с «выпуклым лобиком», как писал позже Осип, Надя Хазина многих вводила в заблуждение своей кроткой внешностью. Внутри скрывался, по словам современников, железный, совершенно несгибаемый характер.
Младшая дочь еврейского адвоката, она в свои 19 лет уже успела побыть студенткой Киевского университета и бросить его – хотела стать, по примеру отца, адвокатессой, знатоком права, но поняла, что это не про нее. А еще – поучиться изобразительному искусству у Александры Экстер, основательницы стиля ар-деко, и поработать рисовальщиком революционных плакатов. Впрочем, все это Надя не считала чем-то важным и спустя много лет признавалась: «Я не люблю свою молодость. У меня ощущение, будто по колосящемуся полю бежит огромное стадо – происходит гигантская потрава. В те дни я бегала в одном табунке с несколькими художниками». Датой своего настоящего рождения она всегда считала 1 мая 1919 года – день встречи с Осипом.
«По вечерам мы собирались в «Хламе» – ночном клубе художников, литераторов, артистов, музыкантов. В первый же вечер он появился, и мы легко и бездумно сошлись. Уже тогда в нас обоих проявились два свойства, сохранившиеся на всю жизнь: легкость и сознание обреченности», – вспоминала Надежда. Роман развивался стремительно. Спустя несколько недель после первой встречи, во время которой, как говорили очевидцы, «Мандельштам читал стихи только для Нади», критик Александр Дейч написал: «Появилась явно влюбленная пара – Надя Х. и О.М. Она с большим букетом водяных лилий, видно, были на днепровских затонах». Мандельштам уехал из Киева неожиданно – в августе 1919 года красные войска оставили город, и ему могла грозить расправа. Их разлука с Надей продлилась полтора года, за это время у них почти не было вестей друг о друге. Но в конце зимы 1921 года поэт вернулся, чтобы забрать Надю насовсем. «С тех пор мы больше не расставались, пока в ночь с первого на второе мая 1938 года его не увели конвойные. Мне кажется, он так не любил расставаться потому, что чувствовал, какой короткий нам отпущен срок, – он пролетел как миг», – говорила позже Надежда, в 1922 году ставшая законной женой Мандельштама.
Первый арест поэта произошел в 1934 году. Считают, что поводом послужило прочитанное Мандельштамом кругу друзей стихотворение «Мы живем, под собою не чуя страны…». Это был настоящий «акт самоубийства», как назвал его позже Борис Пастернак. Интересно, что до этого момента Мандельштамы жили, по меркам советского государства, совсем неплохо. Осип ездил с командировками по стране, у него вышло около десятка книг, по некоторым данным, Мандельштамы даже получали специальные продовольственные пайки. Однако все это время в нем, как в человеке, который, по словам жены, «был против любого насилия», рос ужас перед новой властью. Новое стихотворение стало роковым.
Надежде Мандельштам предложили сопровождать мужа в ссылку в пермский город Чердынь. Она согласилась немедля и уже из Чердыни писала письма во все мыслимые инстанции, в том числе большевику Николаю Бухарину, о тяжелом состоянии супруга и развивающемся у него психическом заболевании. В Чердыни Мандельштам предпринял попытку самоубийства и выбросился из окна больницы, куда его поместили. Письма Надежды привели к пересмотру дела поэта. Мандельштаму запретили проживать в крупных городах, но предложили самому выбрать уездный город – супружеская чета предпочла Воронеж.
В мае 1938 года Осипа Мандельштама арестовали во второй раз. Он скончался спустя полгода, в декабре, не пережив тифа во Владивостокском пересыльном пункте Дальстроя.
С этого момента в жизни его жены началась эпоха, которую Иосиф Бродский позже назвал «бегами». «Десятилетиями эта женщина находилась в бегах, петляя по захолустным городишкам Великой империи, устраиваясь на новом месте лишь для того, чтобы сняться при первом же сигнале опасности. Она была небольшого роста, худая. С годами она усыхала и съёживалась больше и больше, словно в попытке превратить себя в нечто невесомое, что можно быстренько сложить и сунуть в карман на случай бегства», – писал Бродский, который познакомился с Надеждой Мандельштам в 1960-е. По его словам, она не имела совсем никакого имущества и даже книги отдавала немедленно после прочтения.
Сороковые годы Мандельштам провела в Твери, Ташкенте и Ульяновске. Начало 50-х застало ее в Чите, середина 50-х – в Чебоксарах. Затем были Таруса, Псков и, наконец, Москва – в столицу вдове поэта удается попасть только в 1965 году, спустя четверть века бегства и странствий. Все эти годы она зарабатывала на жизнь преподаванием: еще в Средней Азии сдала экстерном университетские экзамены, а позже защитила кандидатскую диссертацию по вопросам английской филологии. Но главным делом жизни Надежды Мандельштам стало сохранение наследия ее мужа.
Еще в 1934 году, после первого обыска, связанного с арестом Осипа, ей удалось спасти часть его архива. Ее помощницей в этом деле стала Анна Ахматова, удивительным образом приехавшая погостить в Москву к Мандельштамам именно в эти дни. «Один за другим, через небольшие промежутки времени, мы вышли из дому – кто с базарной корзинкой в руках, кто просто с кучкой рукописей в кармане. Так мы спасли часть архива, – писала Надежда. – Но какой-то инстинкт подсказал нам, что всего уносить не следует. «Не трогайте», – сказала мне Анна Андреевна. В тот же день, когда после беготни по городу мы вернулись домой, снова раздался стук. Это был главный ночной чин. Он с удовлетворением поглядел на рукописи, валявшиеся на полу: «А вы еще даже не прибирали», – и тут же приступил к вторичному обыску».
Часть стихов Надежда писала под диктовку своего мужа и позже, в годы странствий, раз за разом переписывала их, чтобы не забыть. Она передавала эти записи на хранение знакомым и в каждой квартире, где останавливалась, делала тайники. Так, знакомые Мандельштам вспоминали, что сложенные листочки со стихами, например, можно было обнаружить в кастрюлях или под стельками ее ботинок. Но некоторые стихотворения откровенно антисталинского содержания записывать и хранить дома было нельзя – и тогда Надежда просто заучивала их наизусть. Зимой 1940 года она в отчаянии писала своему другу Борису Кузину:
«Я начинаю забывать стихи. Очень мучительно. Некоторых я не могу вспомнить. И счет не сходится – нескольких просто не хватает – выпали».
Работы Осипа Мандельштама впервые начали печатать в 1960-е годы в Америке. Там же вышли и первые тиражи книг воспоминаний Надежды Мандельштам. В СССР поэта стали издавать официально в конце 1960-х – начале1970-х годов, но большой корпус его «запрещенной» лирики оставался неизвестным читателю вплоть до конца Перестройки.
Надежда Мандельштам скончалась в Москве в декабре 1980 года в возрасте 81 года. Как написал потом Бродский, ей удалось переупрямить время и совершить невозможное, сохранить стихи мужа. В своем завещании, написанном много загодя – в 1966 году, она отказала советскому государству в праве распоряжаться литературным наследием мужа.
«Я уцелела и сохранила остатки архива наперекор и вопреки советской литературе, государству и обществу, по вульгарному недосмотру с их стороны. Есть замечательный закон: убийца всегда недооценивает силы своей жертвы. Убивая, всякий убийца смеётся над своей жертвой и повторяет: «Разве это человек? Разве это называется поэтом?» Такая недооценка своих замученных, исстрадавшихся жертв неизбежна, и именно благодаря ей позабыли обо мне и о моей горсточке бумаг», – писала она, добавляя, что ничто из наследства Мандельштама «не должно достаться государству и его казенной литературе».
Свое последнее письмо он написал из пересыльного лагеря из Владивостока:
«Родная Надинька, не знаю, жива ли ты, голубка моя.»
В 1938 году она написала последнее письмо своему арестованному мужу – до адресата оно уже не дошло:
«Ося, родной, далекий друг! Милый мой, нет слов для этого письма, которое ты, может, никогда не прочтешь. Я пишу его в пространство. Может, ты вернешься, а меня уже не будет. Тогда это будет последняя память.
Осюша — наша детская с тобой жизнь — какое это было счастье. Наши ссоры, наши перебранки, наши игры и наша любовь. Теперь я даже на небо не смотрю. Кому показать, если увижу тучу?
Ты помнишь, как мы притаскивали в наши бедные бродячие дома-кибитки наши нищенские пиры? Помнишь, как хорош хлеб, когда он достался чудом и его едят вдвоем? И последняя зима в Воронеже. Наша счастливая нищета и стихи. Я помню, мы шли из бани, купив не то яйца, не то сосиски. Ехал воз с сеном. Было еще холодно, и я мерзла в своей куртке (так ли нам предстоит мерзнуть: я знаю, как тебе холодно). И я запомнила этот день: я ясно до боли поняла, что эта зима, эти дни, эти беды — это лучшее и последнее счастье, которое выпало на нашу долю.
Каждая мысль о тебе. Каждая слеза и каждая улыбка — тебе. Я благословляю каждый день и каждый час нашей горькой жизни, мой друг, мой спутник, мой милый слепой поводырь…
Мы как слепые щенята тыкались друг в друга, и нам было хорошо. И твоя бедная горячешная голова и все безумие, с которым мы прожигали наши дни. Какое это было счастье — и как мы всегда знали, что именно это счастье.
Жизнь долга. Как долго и трудно погибать одному — одной. Для нас ли неразлучных — эта участь? Мы ли — щенята, дети, — ты ли — ангел — ее заслужил? И дальше идет все. Я не знаю ничего. Но я знаю все, и каждый день твой и час, как в бреду, — мне очевиден и ясен.
Ты приходил ко мне каждую ночь во сне, и я все спрашивала, что случилось, и ты не отвечал.
Последний сон: я покупаю в грязном буфете грязной гостиницы какую-то еду. Со мной были какие-то совсем чужие люди, и, купив, я поняла, что не знаю, куда нести все это добро, потому что не знаю, где ты.
Проснувшись, сказала Шуре: Ося умер. Не знаю, жив ли ты, но с того дня я потеряла твой след. Не знаю, где ты. Услышишь ли ты меня? Знаешь ли, как люблю? Я не успела тебе сказать, как я тебя люблю. Я не умею сказать и сейчас. Я только говорю: тебе, тебе… Ты всегда со мной, и я — дикая и злая, которая никогда не умела просто заплакать, — я плачу, я плачу, я плачу.
Это я — Надя. Где ты? Прощай.
Надя»...
Ее вела и грела вера в то, что после смерти она обязательно встретится с мужем. Она часто так и говорила:
«Вот, когда мы встретимся с Оськой»…
|
Оставлять комментарии могут только зарегистрированные пользователи. Войдите в систему используя свою учетную запись на сайте: |
||