Правда о ленинградской блокаде никогда не будет напечатана…»

Правда о ленинградской блокаде никогда не будет напечатана…»

Из воспоминаний Правда о ленинградской блокаде
академика Д.С. Лихачева:
«Эту ледовую дорогу называли дорогой смертью (а вовсе не «дорогой жизнью», как обычно называли ее наши писатели впоследствии).
Машины часто проваливались ночью в полыньи (ведь ехали). Рассказывали, что одна мать сошла с ума: она ехала во второй машине, а в первую ехали ее дети, и эта первая машина на ее глазах провалилась под лед. Ее машина быстро объехала полынью, где дети корчились под водой, и помчалась дальше, не останавливаясь. Сколько людей умерло от истощения, было убито, провал случился под лед, замерзло или пропало без вести по этой дороге! Один Бог ведает! У А. Н. Лозановой (фольклористки) погиб на этой дороге муж. Она возила его на детских саночках, так как он уже не мог ходить. По ту сторону Ладоги она оставила его на саночках вместе с чемоданами и пошла получать хлеб. Когда она вернулась с хлебом, ни саней, ни мужа, ни чемоданов не было. Людей грабили, отнимали чемоданы у истощенных, а сами их опускали под лед. Грабежей было очень много. На каждом шагу подлость и благородство, самопожертвование и крайний эгоизм, воровство и честность.

Самое страшное было постепенное представление сотрудников. По приказу Президиума по подсказке нашему директору — П. И. Лебедева-Полянского, жившего в Москве и совсем не представлявшего, что делает в Ленинграде, жизнь «сокращение штатов». Каждую неделю вывешивались предписания по изготовлению. Увольнение было страшным, оно было равносильно смертному приговору: увольняемый лишался карточек, поступить на работу было нельзя.
На уволенных карточек не давали. Вымерли все этнографы. Сильно пострадали библиотекари, умерло много математиков — молодых и талантливых. Но зоологи сохранились: многие умели охотиться.

***

Директор Пушкинского Дома не опускался вниз. Его семья эвакуировалась, он переехал жить в Институт, и это все необходимое для него в кабинете, чтобы тарелку супа и порцию каши. В конце концов он захворал желудком, расспросил меня о признаках язвы и попросил вызвать доктора. Доктор из университетской поликлиники, вошел в комнату, где он пришел на кровать с раздутым животом, потянул нос отвратительным воздухом в комнату и поморщился; уходя, доктор возмущался и бранился: голодающий врач был вызван к пережравшемуся директору!

***

Зимой, мыши вымерли с голоду. В мороз, утро в тишине, когда мы уже большей частью лежали в своих постелях, мы слышали, как умирающая мышь конвульсивно скачала куда-то в окно и потом подыхала: ни одна крошка не смогла найти ее в нашей комнате.

***

В этой столовой кормили по специальным карточкам. Многие сотрудники карточек не обратились и приехали... лизать тарелки.

***

А между тем из Ленинграда ускоренно вывозилось продовольствие, и не делалось никаких дел, чтобы его рассредоточить, как это сделали англичане в Лондоне. Немцы готовы к блокаде города, а мы — к его сдаче немцам. Эвакуация продовольствия из Ленинграда прекратилась только тогда, когда немцы перерезали все железные дороги; это было в конце августа.
Ленинград готовили к сдаче и по-другому: жгли архивы. По улицам летал пепел.

***

Город между тем наполнялся людьми: в нем бежали жители пригородов, бежали крестьяне. Ленинград был окружен кольцами из крестьянских телег. Их не приехали в Ленинград. Крестьяне стояли таборами со скотом, плачущими детьми, начинающими мерзнуть в холодные ночи. Первый раз к нему ездили из Ленинграда за молоком и мясом: скот резали. К концу 1941 г. все эти крестьянские обозы вымерзли. Вымерзли и те бегенцы, которых рассовали по школам и другим общественным зданиям. Помню одно такое затрудненное здание для людей на Лиговке. Наверное, сейчас никто из рабочих в нем не знает, сколько людей здесь погибло. Наконец, в первую очередь вымирали и я, которых отправили «внутренней эвакуации» из южных районов города: они тоже были без вещей, без запасов.

Голодали те, кто не мог получить карточек: бежавшие из пригородов и других городов. Они-то и умирали первыми, они жили вповалку на полувокзале и в школе. Итак, одни с двумя карточками, другие без карточек. В этих планах без карточек было неисчислимое количество, но и людей с несколькими карточками было немало.

***

Действительно, были отданы приказы об эвакуации детей. Выбирали женщин, которые должны были сопровождать детей. Так как выезд из города по личным инициативам был запрещен, то к детским эшелонам пристраивались все, кто хотел бежать...
Впоследствии мы узнали, что много детей было отправлено под Новгород — соглашение немцам. Рассказывали, как в Любани сопровождали «дамы», захватив своих нормальных детей, побежали, покинув детей чужих. Дети бродили голодные, плакали. Маленькие дети не могли назвать свои семьи, когда их кое-как собрали, и навеки потеряли родителей.

***

Некоторые голодающие буквально приползли к столовой, другие тащили по лестнице на втором этаже, где находилась столовая, так как они сами подняться уже не могли. Третьи не могли закрыть рот, и из открытого рта у них сбегала слюна на одежду.

***

В регистратуре разместилось несколько человек, расположенных на улице. Им положили на руки и на ноги грелки. А между тем их раствором надо было накормить, но накормить было нечем. Я спросил: что же с ними будет дальше? Мне ответили: «Они умрут». — «Но разве нельзя отвезти их в больницу?» — «Не на чем, да и кормить их там все равно нечем. Кормить же их нужно много, так как у них сильная степень истощения». Санитарки стащили трупы умерших в подвал. Помню — один был еще совсем молод. Лицо у него было черное: лица голодающих сильно темнели. Санитарка мне объяснила, что надо тащить трупы вниз, пока они еще теплые.
Когда труп охлаждается, выползают вши.

***

Уже в июле началась запись в добровольцы. /.../. А Л. А. Плоткин, записавший всех, добился своего освобождения по состоянию здоровья и зимой сбежал из Ленинграда на самолете, за несколько часов до своего выезда в штат Института свою «хорошую знакомую» — преподавательницу английского языка и устроив ее также в свой самолет по Институту бронетехники.
Нас, «белобилетчиков», зачислили в институтские отряды самообороны, раздали нам охотничи двустволки и дали обучаться строю перед Историческим факультетом.
Вскоре и обучение ограничилось: люди уставали, не приходили на занятия и начинали говорить «необученные».

***

Помню, как к нам пришли два спекулянта. Я лежу, дети тоже. В комнате было темно. Она зажглась электрическими батарейками от лампочек от карманного фонаря. Два молодых человека вступили в борьбу и быстро начали спрашивать: «Баккара, готовы, фотоаппараты есть?» Спрашивали и еще что-то. В конце концов, что-то у нас купили. Это было уже в Германии или марте. Они были страшны, как могильные черви. Мы еще шевелились в нашем темном склепе, а они уже ждали нас жрать.

***

Развилось и своеобразное блокадное воровство. Мальчишки, особенно страдавшие от голода (подросткам нужно больше еды), бросались на хлеб и сразу читали его есть. Они не пытались убежать: только бы съесть побольше, пока не отняли. Они заранее подняли воротники, ожидая побоев, ложились на хлеб и ели, ели, ели. А на лестнице ожидали другие воры и у ослабленных отнимали продукты, карточки, паспорта. Трудно Особенно было пожилым. Те, у которых были отняты карточки, не смогли их восстановить. Достаточно было ослабевшим таким образом не есть день или два, так как они не могли ходить, а когда переставили ноги — наступил конец. Обычно семью умирали не сразу. Пока в семье был хоть один, кто мог ходить и выкупать хлеб, остальные, лежавшие, были еще живы. Но достаточно было этому последнему перестать ходить или свалиться где-нибудь на улице, на лестнице (особенно тяжело было тем, кто жил на высоких этажах), как наступил конец всей семьи.

По улицам лежат трупы. Никто Их не подбирал. Кто были умершие? Может быть, у этой женщины еще живой ребенок, который ее ждет в холодном пустом и темном помещении? Было очень много женщин, которые кормили своих детей, отталкивая себя от одежды. Матери эти умирали первыми, ребенок стойкий. Так умерла наша сослуживица по издательству — О. Г. Давидович. Она все отдала ребенка. Она нашла мертвой в своей комнате. Она лежала на кровати. Ребенок был с ней под одеялом, теребил мать за носом, пытаясь ее «разбудить». А через несколько дней в комнату Давидовича пришли ее «богатые» родственники, чтобы взять... но не ребенка, а несколько оставшихся от нее колец и брошек. Ребенок умер позже в детском саду.

***

У валявшихся на улицах трупов обрезали мягкие части. Началось людоедство! Сперва трупы раздевали, потом обрезали до костей, мяса на них почти не было, обрезанные и голые трупы были страшны.
Так съели одну из служащих Изданий АН СССР — Вавилову. Она пошла за мясом (они сказали адрес, где можно было обменять вещи на мясо) и не вернулась. Погибла где-то около Сытного рынка. Она выглядела хорошо. Мы боялись выводить детей на улицу даже днем.

***

Несмотря на отсутствие света, воды, радио, газеты, государственная власть «наблюдала». Был оскорблен Г. А. Гуковский. Под арестом его заставили что-то подписать, а потом посадили Б. И. Коплана, А. И. Никифорова. Арестовали и В. М. Жирмунского. Жирмунского и Гуковского вскоре послали, и они вылетели на самолете. А Коплан умер в естественном состоянии от голода. Дома умерла его жена — дочь А. А. Шахматова. А. И. Никифорова выступили, но он был так истощен, что вскоре умер дома (а был он богатырь, русский молодец кровью с молоком, купался всегда зимой в проруби против Биржи на Стрелке).

***

Наш заместитель директора по хозяйственной части Канайлов (семья-то какая!) выгонял всех, кто пытался пристроиться и умереть в Пушкинском Доме: чтобы не надо было выносить труп. У нас умирали некоторые рабочие, дворники и уборщицы, которые перевели на казарменное положение, оторвали от семьи, а теперь, когда многие не смогли дойти до дома, их вышвыривали умирать на тридцатиградусный мороз. Канайлов бдительно следил за всеми, кто ослабевал. Ни один человек не умер в Пушкинском Доме.

Одна из уборщиц была еще довольно сильна, и она отнимала карточки у умирающих для себя и Канайлова. Я был в кабинете у Канайлова. Входит умирающий рабочий (Канайлов и уборщица думали, что он не может уже подняться с постели), вид у него был страшный (изо рта текла слюна, глаза вылезли, вылезли и зубы). Он появился в дверях кабинета Канайлова как привидение, как полуразложившийся труп и глухо произнес только одно слово: «Карточки, карточки!» Канайлов не сразу понял, что тот говорит, но когда понял, что он просит отдать ему карточки, страшно рассвирепел, ругал его и толкнул. Тот упал. Что произошло дальше, не помню. Должно быть, и его вытолкали на улицу.
Теперь Канайлов работает в Саратове, кажется, член Горсовета, вообще — «занимает должность».

***

Женщина (Зина ее знала) забирала к себе в комнату умерших путиловских рабочих (я уже писала, что дети часто умирали от родителей, так как родители давали им свой хлеб), доставала им карточки, но... не кормила. Детей она запирала. Обессленные дети не могли написать статью с постами; они лежали тихо и тихо умирали. Трупы приносят их тут же до начала следующего месяца, пока можно было на них еще карточки. Весной эта женщина уехала в Архангельск. Это была тоже форма людоедства, но людоедства самого страшного.

***

Власть в городе приободрилась: вместо старых истощенных милиционеров по дороге смерти прислали новых — здоровых. Говорили — из Вологодской области.

***

Я думаю, что подлинная жизнь — это голод, весь остальной мир. В голодных переменах люди обнажились, освободились от всякой мишуры: одни оказались замечательными, беспримерные герои, другие — злодеи, мерзавцы, убийцы, людоеды. Середины не было.

Модзалевские уехали из Ленинграда, бросив умиренную дочурку в больницу. Этим они спасли жизнь другим своим детям. Эйхенбаумы кормили одну из дочек, так как иначе умерли бы обе. Весной Салтыковы, выезжая из Ленинграда, прибыли в Перроне Финляндского государства, свою высшую инстанцию по саночкам, так как она не пропустила саннадзор. Оставляли умирающих: матерей, отцов, жен, детей; переставили кормить тех, кого «бесполезно» было кормить; выбирали, кого из детей спасти; покидали больницы, больницы, на перроне, в промерзших квартирах, чтобы спастись самостоятельно; собирали умерших — искали у них золотые вещи; выдирали золотые зубы; отрезали пальцы, чтобы снять обручальные кольца у умерших — мужа или жены; раздевали трупы на улице, чтобы забрать у них теплые вещи для живых; отрезали остатки иссохшей кожи на трупах, чтобы сварить из нее суп для детей; готовы были отрезать мясо у себя для детей; Уходящие — безмолвно, писали дневники и записки, чтобы после того, как хоть кто-нибудь узнал о том, как умирали миллионы. Разве страшны были недавно начинавшиеся обстрелы и налеты немецкой авиации? Кого они могли напугать? Сытых ведь не было. Только умирающий от голода настоящей жизнью может производить изящную подлость и изысканное самопожертвование, не боясь смерти. И умирает мозг последним: тогда, когда умерла совесть, страх, способность двигаться, действовать у одних и когда умер эгоизм, чувство самосохранения, трусость, боль — у других.

Правда о ленинградской блокаде никогда не будет напечатана».