За что еврей Каннегисер убил еврея Урицкого?

  Убийство на Дворцовой площади

Леонид Каннегисер (слева) и Сергей Есенин, 1915 год 

Октябрьская революция произошла сто лет назад. В ту неделю, в которую это событие случилось, правительство Британской империи выпустило декларацию, подписанную её министром иностранных дел Артуром Бальфуром, о признании права евреев на национальный очаг. В тот момент, когда евреи получили право на создание своего государства, они в больших количествах устремились на борьбу за спасение государства Российского. В драме, описанной в этом очерке, евреи стояли за и против Советской России, оставив в стороне интересы своего народа. 

Многие большие русские поэты умирали не своей смертью. Этот русский поэт ушёл из жизни, забрав чужую. «Лёня. Есенин. Неразрывные, неразливные друзья. В их лице, в столь разительно-разных лицах их сошлись, слились две расы, два класса, два мира. Сошлись – через всё и вся - поэты. Лёня ездил к Есенину в деревню, Есенин в Петербурге от Лёни не выходил. Так и вижу их две сдвинутые головы – на гостиной банкетке, в хорошую мальчишескую обнимку, сразу превращавшую банкетку в школьную парту… (Мысленно и медленно обхожу её: Лёнина чёрная головная гладь, Есенинская сплошная кудря, курча, Есенинские васильки, Лёнины карие миндалины. Приятно, когда обратно – и так близко. Удовлетворение, как от редкой и полной рифмы» - писала Марина Цветаева о дружбе Сергея Есенина и Леонида Каннегисера. 

В июне 1917 года в Павловске Каннегисер написал стихотворение «Смотр»:

На солнце, сверкая штыками — 
Пехота. За ней, в глубине, — 
Донцы-казаки. Пред полками — 
Керенский на белом коне. 

Он поднял усталые веки, 
Он речь говорит. Тишина. 
О, голос! Запомнить навеки: 
Россия. Свобода. Война. 

Сердца из огня и железа, 
А дух — зеленеющий дуб, 
И песня-орёл, Марсельеза, 
Летит из серебряных труб. 

На битву! — и бесы отпрянут, 
И сквозь потемневшую твердь 
Архангелы с завистью глянут 
На нашу весёлую смерть. 

И если, шатаясь от боли, 
К тебе припаду я, о, мать, 
И буду в покинутом поле 
С простреленной грудью лежать — 

Тогда у блаженного входа 
В предсмертном и радостном сне, 
Я вспомню — Россия, Свобода, 
Керенский на белом коне.

Автор стихотворения - человек, видевший в Февральской революции освобождение России, ожидавший Мессию на белом осле и принимавший Керенского на белом коне за Мессию, за спасителя России. Автор стихотворения воспитан на ожидании Мессии. Цветаева вспоминает о «нездешнем вечере» в доме Каннегисера в начале января 1918 года, где звучали стихи «Лёни», где присутствовали Осип Мандельштам, Георгий Иванов и Сергей Есенин и где стихи «читал весь Петербург и одна Москва» (М. Цветаева). Георгий Иванов назвал Каннегисера «поэтом милостью Божьей». Есенин упоминается в одном из стихотворений Каннегисера цикла «Ярославль» (июнь 1916): «С светлым другом, с милым братом Волгу в лодке переплыть».

Л.Каннегисер. Фото: jewage.org/

Леонид Иоакимович (Акимович) Каннегисер родился в богатой и культурной семье петербургских евреев. Отец – выдающийся и состоятельный инженер-механик, стоявший во главе крупнейших в России Николаевских судостроительных верфей, мать – врач. В 1913 году Каннегисер поступил на экономическое отделение Петербургского университета. Февральская революция уравняла евреев в правах с другими национальностями, и студент Леонид Каннегисер стал юнкером Михайловского артиллерийского училища. Он отправился защищать Временное правительство в ночь с 25 на 26 октября 1917 года. Его кумир, освободитель России Александр Керенский находился в опасности. Каннегисер бросился защищать «мессию». Но победили большевики. В Петрограде шли расправы. 21 августа 1918 года ЧК расстреляла друга Каннегисера по Михайловскому артиллерийскому училищу, офицера Владимира Перельцвейга по обвинению в заговоре против советской власти. Приказ о расстреле подписал председатель Петроградского ЧК М. С. Урицкий. 

30 августа 1918 года Леонид Каннегисер надел спортивную кожаную куртку военного образца, какие носили юнкера, вышел из дома, сел на велосипед и поехал в Народный Комиссариат внутренних дел Петрокоммуны на Дворцовой площади. Оставив велосипед у входа, он вошёл в подъезд, где находился только швейцар, сказавший, что председателя Петроградского ЧК М. С. Урицкого ещё нет на работе. В 10.20 подъехал автомобиль, и председатель Петроградского ЧК быстрым шагом пошёл к лифту. Каннегисер, сидевший на подоконнике, встал, опустил руку в карман и с расстояния 6-7 шагов убил Урицкого наповал. Никого рядом не было. Если бы убийца поехал в сторону Невского, он мог бы смешаться с толпой и скрыться. Но Каннегисер сел на велосипед и без кепки, с револьвером в руке покатил по безлюдной площади к Миллионной улице. За это время успели организовать погоню, и неопытного террориста схватили. Каннегисер провел в ожидании казни долгие недели в Кронштадтской тюрьме, откуда его на допросы в Петроград возили на катере. В тот же день в Москве Фанни Каплан ранила Ленина. В октябре 1918 года Каннегисер был расстрелян. С 1918 по 1944 год Дворцовая площадь, на которой было совершено описываемое убийство, называлась площадью Урицкого. Кого и почему убил Каннегисер? 

Моисей Соломонович Урицкий (на снимке) родился в Черкассах в 1873 году, в еврейской купеческой семье. В три года он остался без отца. Мать дала ему традиционное еврейское воспитание. До четырнадцати лет он не знал русского языка, но выучил его благодаря старшей сестре, сумел окончить гимназию и в 1897 году завершил учёбу на юридическом факультете Киевского университета. В 1898 году он стал членом РСДРП, в 1903 году примкнул к меньшевикам, а в августе 1917 года по возвращении из эмиграции был избран членом ЦК РСДРП (б). Урицкий был назначен комиссаром Всероссийской комиссии по выборам в Учредительное собрание. Естественно, что после его роспуска имя Урицкого более всего ассоциировалось с антидемократическом актом разгона российского парламента. Будущий дипломат Фёдор Раскольников, впоследствии невозвращенец и обличитель Сталина, активно участвовавший в разгроме Учредительного собрания, описал Урицкого в момент разгона: «Под широким стеклянным куполом Таврического дворца в этот ясный, морозный январский день с раннего утра оживлённо суетились люди. Моисей Соломонович Урицкий, невысокий, бритый с добрыми глазами, поправляя спадающее с носа пенсне с длинным заправленным за ухо чёрным шнурком и, переваливаясь с боку на бок, неторопливо ходил по длинным коридорам и светлым залам дворца, хриплым голосом отдавая последние приказы. Через железную калитку, возле которой проверяет билеты отряд моряков в чёрных бушлатах, окаймлённых крест-накрест пулемётными лентами, я вхожу в погребённый под сугробами снега небольшой сквер Таврического дворца…». Описан день 18 января по новому стилю 1918 года, в который было разогнано Учредительное собрание под руководством комиссара по делам Учредительного собрания М. С. Урицкого. На выборах в Учредительное собрание правые эсеры и центристы получили более половины мандатов, у большевиков было меньше 25% голосов. Урицкий участвовал в государственном перевороте. 

А. В. Луначарский в очерке памяти своего соратника писал: 

«Как же совершилось это чудо превращения Лукьяновки (Лукьяновской тюрьмы. – А. Г.) в коммуну? А дело в том, что тюрьмой правил не столько её начальник, сколько староста политических -- Моисей Соломонович Урицкий. В то время носил он большую чёрную бороду и постоянно сосал маленькую трубку. Флегматичный, невозмутимый, похожий на боцмана дальнего плавания, он ходил по тюрьме своей характерной походкой молодого медведя, знал всё, поспевал всюду, импонировал всем и был благодетелем для одних, неприятным, но непобедимым авторитетом для других. Над тюремным начальством он господствовал именно благодаря своей спокойной силе, властно выделявшей его духовное превосходство… 

Левый меньшевик, Моисей Соломонович Урицкий был искренним и пламенным революционером и социалистом. Под кажущейся холодностью его и флегмой таилась исполинская вера в дело рабочего класса. Он любил подтрунивать над всяким пафосом и красивыми речами обо всём великом и прекрасном; он гордился своей трезвостью и любил пококетничать ею как будто даже с некоторым цинизмом. Но на самом деле это был идеалист чистейшей воды! Жизнь вне рабочего движения для него не существовала. Его огромная политическая страсть не бушевала и не клокотала только потому, что она вся упорядочение и планомерно направлялась к одной цели; благодаря этому она проявлялась только деятельностью, и притом деятельностью чрезвычайно целесообразной… 

И надо было видеть нашего «комиссара над Учредительным собранием» во все те бурные дни! Я понимаю, что все эти «демократы» с пышными фразами на устах о праве, свободе и т. д. жгучею ненавистью ненавидели маленького круглого человека, который смотрел на них из чёрных кругов своего пенсне с ироническою холодностью, одной своей трезвой улыбкой разгоняя все их иллюзии и каждым жестом воплощая господство революционной силы над революционной фразой (то есть господство диктатуры над демократией. – А. Г.)! Когда в первый и последний день Учредилки над взбаламученным эсеровским морем разливались торжественные речи Чернова и «высокое собрание» ежеминутно пыталось показать, что оно-то и есть настоящая власть, -- совершенно так же, как когда-то в Лукьяновке, той же медвежьей походкой, с тою же улыбающейся невозмутимостью ходил по Таврическому дворцу товарищ Урицкий и опять всё знал, всюду поспевал и внушал одним спокойную уверенность, а другим -- полнейшую безнадёжность. «В Урицком есть что-то фатальное!» -- слышал я от одного правого эсера в коридорах в тот памятный день. Учредительное собрание было ликвидировано. 

Сколько проклятий, сколько обвинений сыпалось на его голову за это время! Да, он был грозен, он приводит в отчаяние не только своей неумолимостью, но и своей зоркостью. Соединив в своих руках и Чрезвычайную комиссию, и Комиссариат внутренних дел, и во многом руководящую роль в иностранных делах, -- он был самым страшным в Петрограде врагом воров и разбойников империализма всех мастей и всех разновидностей. Они знали, какого могучего врага имели в нём. Ненавидели его и обыватели, для которых он был воплощением большевистского террора. Но мы-то, стоявшие рядом с ним вплотную, мы знаем, сколько в нём было великодушия и как умел он необходимую жестокость и силу сочетать с подлинной добротой. Конечно, в нём не было ни капли сентиментальности, но доброты в нём было много. Мы знаем, что труд его был не только тяжек и неблагодарен, но и мучителен. Моисей Соломонович много страдал на своем посту. Но никогда мы не слышали ни одной жалобы от этого сильного человека. Весь -- дисциплина, он был действительно воплощением революционного долга». 

Петроградская поэтесса Зинаида Гиппиус не скрывала своей юдофобии при упоминании имени Урицкого. 6 марта 1918 года она сообщает в дневнике: «На днях всем Романовым было велено явиться к Урицкому – регистрироваться. Ах, если б это видеть! Урицкий – крошечный, курчавый жидочек, самый типичный, нагляк. И вот перед ним хвост из Романовых, высоченных дылд, покорно тянущих свои паспорта. Картина, достойная кисти Репина!». Тот же автор в статье «Барышни-содержанки (Совдеповский негатив, 1921)» пишет: «Впрочем, Таврического дворца тоже нет. Есть Урицкий. Это американский эмигрант-закройщик (автор спутала Урицкого с Моисеем Марковичем Гольдштейном, Володарским, убитым террористом за два месяца до председателя Петроградского ЧК. – А. Г.), который регистрировал разогнанное Учредительное собрание, а потом стал во главе всероссийского сыска, принимал просителей во дворце на Сенатской площади(тоже нет, Урицкая) и так буйствовал, что вскоре и его убил – студент (до этого она в том же антисемитском духе пишет о Володарском и его убийстве; о том, что Урицкого убил еврей, умалчивает, хотя прекрасно знает, что тот - еврей, как следует из её дневника. – А. Г.)» 

Урицкий

Писатель Марк Алданов (Марк Александрович Ландау), близко знакомый с Каннегисером и встречавший Урицкого, в очерке «Убийство Урицкого» так характеризует последнего: 

«Мне приходилось его видеть. В моей памяти осталась невысокая, по-утиному переваливающаяся фигурка, на кривых, точно от английской болезни, ногах, кругленькое лицо без бороды и усов, смазанный чем-то аккуратный проборчик, огромное пенсне на огромном носу грибом. Он походил на комиссионера гостиницы, уже скопившего порядочные деньги и подумывающего о собственных номерах для приезжающих, или на содержателя ссудной кассы, который читает левую газету и держится передовых убеждений. Вид у него был чрезвычайно интеллигентный; сразу становилось совершенно ясно, что все вопросы, существующие, существовавшие и возможные в жизни, давно разрешены Урицким по самым передовым и интеллигентным брошюрам; вследствие этого и повисло раз и навсегда нa его лице тупо-ироническое самодовольное выражение… И. Г. Церетели, несколько раз встречавшийся с Урицким, говорил мне, что на него будущий народный комиссар Северной коммуны производил впечатление очень серого и ограниченного человека». 

В марте 1918 года Урицкий был назначен председателем Петроградского ЧК. Почему это произошло? Новой власти импонировало то, что Урицкий – юрист, правда, вместо юридической практики он проводил время в тюрьмах и эмиграции. Но он был почти единственным профессиональным юристом (не считая Н. Н. Крестинского) среди большевистской верхушки в Петрограде. Для совершения беззакония требовался законник. Алданов, не любивший Урицкого, задаётся вопросом о мотивах карьеры своего антигероя и приходит к такому выводу: «Много честолюбцев и проходимцев переметнулось тогда в коммунистический лагерь. Урицкий не был проходимцем. Я вполне допускаю в нём искренность, сочетавшуюся с крайним тщеславием и с тупой самоуверенностью. Он был маленький человек, очень желавший стать большим человеком». Однако должность председателя ЧК – это не обычная карьера, не традиционная руководящая должность. Урицкий должен был возглавить карательный аппарат. Алданов ищет и находит чужое объяснение занятия Урицким этой инфернальной должности: «Я слышал от одного видного меньшевика такое объяснение роли Урицкого: поздно примкнув к большевистскому движению, он чувствовал себя виноватым перед революцией и за свою вину наказал себя тяжким крестом Чрезвычайной комиссии». Урицкий получил огромную власть, размеры которой трудно представить. Перемена в жизни Урицкого была колоссальной. Алданов пишет: «Жизнь Урицкого была сплошная проза. И вдруг всё свалилось сразу: власть, — громадная настоящая власть над жизнью миллионов людей, власть, не стеснённая ни законами, ни формами суда, — ничем, кроме «революционной совести», — огромные безграничные средства (в этом месте автор в сноске добавляет: «Этих средств он не клал в карман. Думаю, что он был неподкупен. Слухи о его продажности ходили упорно, но об основаниях их мне ничего неизвестно». – А. Г.) в штаты явных и секретных сотрудников, весь аппарат государственного следствия… У него знаменитые писатели просили пропуск на выезд из города! У него в тюрьмах сидели великие князья! И всё это перед лицом истории! Всё это для социализма!». Далее Алданов пересказывает то, что слышал от других, но не знал наверняка: «Объезжая тюрьмы, он сам говорил прежним сановникам, что ставит себе образцом — Плеве. Те «добрые задатки», которые имелись в его характере, в ужасной обстановке Чрезвычайной комиссии исчезли очень быстро и безвозвратно. Этот человек, не злой по природе, скоро превратился в совершенного негодяя. Он хотел стать Плеве революции(как и министр внутренних дел Плеве, Урицкий был убит террористом. – А. Г.), Иоанном Грозным социализма, Торквемадой Коммунистического Манифеста. Первые вёдра или бочки крови организованного террора были пролиты им…». 

Имя Урицкого значилось на всех приказах о расстреле в течение пяти месяцев его пребывания на посту председателя ЧК. Однако конференция ВЧК в Москве 12 июля 1918 года выразила неудовольствие «либерализмом» Урицкого и постановила заменить его «более стойким и решительным товарищем, способным твёрдо и неумолимо проводить тактику беспощадного пресечения и борьбу с враждебными элементами, губящими советскую власть и революцию». Конференция ВЧК не решала о назначениях в организации, но, возможно, Урицкому в скором будущем грозила отставка за то, что был недостаточно кровавым. Архивы органов безопасности СССР полностью не открыты. Поэтому роль Урицкого в кровавой вакханалии первых месяцев большевистской власти до конца не ясна. О трудностях в отношении Урицкого к своим страшным обязанностям можно понять из свидетельства Луначарского: «Мы знаем, что труд его был не только тяжек и неблагодарен, но и мучителен. Моисей Соломонович много страдал на своем посту». 

Мнения о том, кем был Урицкий, расходятся. Ясно то, кем Урицкий не был. В детстве он получил традиционное, религиозное еврейское образование, но не был не только верующим евреем, но и человеком, симпатизирующим иудаизму, относящим себя к еврейскому народу. Урицкий был, по классификации Черчилля, «интернациональным евреем»: «Интернациональные евреи – источник разных заговоров. Члены этой организации злоумышленников в основном вышли не из самой зажиточной части населения стран, где имело место преследование евреев. Большинство из них, если не все, отошли от веры своих предков и вычеркнули из своих мыслей все надежды на улучшение этого мира…». В качестве примеров «интернациональных евреев» Черчилль называет К. Маркса, Л. Троцкого, Белу Куна и Розу Люксембург. Он определяет их деятельность как «всемирный заговор по разрушению всей цивилизации и построению общества, полностью застывшего в своём развитии, общества, проникнутого недоброй завистью, уравниловкой…». Черчилль пишет: «Эта банда невообразимых личностей… мёртвой хваткой схватила за горло русский народ и стала неограниченным правителем этой огромной империи». Черчилль не может удержаться от использования концепции еврейского заговора. Урицкий, как и другие «интернациональные евреи», был отчуждён от своей общины, от обычаев и традиций еврейского народа. Но он порвал связи и с народом страны, где жил, ибо хотел спрессовать титульную нацию и все другие народности России в массу, лишённую национальных признаков. Это можно было сделать только путём насилия и с позиций радикализма. Урицкий был лоялен аморфной массе безличных с точки зрения культуры интернациональных трудящихся. Он был безразличен ко всем народам России, к их национальным и религиозным особенностям, которые презирал. Он поклонялся пролетарскому интернационализму с догматизмом, свойственным радикалу. 

В начальном периоде Октябрьской революции роль евреев-радикалов в России была велика. Голландско-американский социолог и профессор юриспруденции, в прошлом левый экстремист, а впоследствии консерватор, Эрнест ван ден Гааг (1914-2002) писал: «Хотя очень немногие евреи являются радикалами, очень многие радикалы являются евреями. Из ста евреев пять могут быть радикалами, но из десяти радикалов, вероятно, пять - евреи. Таким образом, неправильно сказать, что очень много евреев – радикалы, но правильно сказать, что непропорционально большое число радикалов - евреи. Так было в прошлом, и это не изменилось». Секулярные интернациональные евреи, оторванные от своего и других народов, были далеки от титульной нации и возбуждали её ненависть безудержной энергией преобразования и разрушения. Вулканическая активность интернациональных еврейских радикалов экранировала весь еврейский народ и заставляла думать, что радикалы представляют всё еврейство. 

При его полном равнодушии и презрении к еврейскому народу Урицкий был внешне типичным евреем, говорившим с идишистским акцентом. Черты его лица и жестикуляция были характерны для евреев, от которых он дистанциировался. Он, как и другие «интернациональные евреи», символизировал переворот, насилие и радикализм. Это он доказал при разгоне Учредительного собрания. Он излучал ненависть к еврейскому и другим народам и в такой стране, как Россия, вызывал антисемитские чувства. 

Мнения о том, каким был Урицкий, расходятся, но очевидно, что он не был демократом. Он возглавил путч против избранных представителей народов России. Он, профессиональный юрист, выпускник российского университета, получивший отличное образование и лучше всех своих соратников знавший, что такое законность, не раздумывая, растоптал её. Террор, который он возглавлял, привёл к теракту против него и стоил ему жизни. Хотя ненависть к Урицкому наполняла сердца множества людей, его убийца был одиночкой. Марк Алданов приводит в своём сочинении об убийстве Урицкого цитату из «Очерков по деятельности Петроградского ЧК», публиковавшихся в «Петроградской правде» в 1920-е годы: «При допросе Леонид Каннегисер заявил, что он убил Урицкого не по постановлению партии или какой-либо организации, а по собственному побуждению, желая отомстить за аресты офицеров и за расстрел своего друга Перельцвейга, с которым был знаком около 10 лет». 

Алданов объясняет мотивы поступка Каннигесера, которого хорошо знал и которому симпатизировал, так: «Непосредственной причиной его поступка, вероятно, и в самом деле было желание отомстить за погибшего друга… Психологическая же основа была, конечно, очень сложная. Думаю, что состояла она из самых лучших, самых возвышенных чувств. Многое туда входило: и горячая любовь к России, заполняющая его дневники, и ненависть к её поработителям, и чувство еврея, желавшего перед русским народом, перед историей противопоставить своё имя именам Урицких и Зиновьевых, и дух самопожертвования — всё то же «на войне ведь не был», и жажда острых мучительных ощущений — он был рождён, чтоб стать героем Достоевского». 

Леонид Каннегисер стремился стать персонажем Достоевского и, возможно, желал убить в Урицком революционного «беса» типа Петра Верховенского, убийцу, интригана и шута. Он не вошёл в историю русской литературы, не успел стать значительным поэтом. Он стал террористом. Он успел сказать на допросе: «Я еврей. Я убил вампира-еврея, каплю за каплей пившего кровь русского народа. Я знаю, что меня ожидает, но я стремился показать русскому народу, что для нас Урицкий – не еврей. Он отщепенец. Я убил его в надежде восстановить доброе имя русских евреев». Леонид Каннегисер добился успеха: он убил палача. Леонид Каннигисер потерпел неудачу. Его выступление от имени еврейского народа, имевшее цель «показать русскому народу, что для нас Урицкий – не еврей, а отщепенец» и «вампир-еврей, каплю за каплей пивший кровь русского народа», успеха не имело. Урицкий вошёл в историю как палач-еврей, а его убийца-еврей не получил статус освободителя. Урицкий стал одним из главных еврейских символов кровавых репрессий большевизма. Каннегисер не стал евреем-символом освобождения России от вампира-еврея. Через 74 года после убийства Урицкого казнённый без суда Каннегисер не был реабилитирован органами правосудия Российской Федерации: «По заключению Генеральной прокуратуры РФ от 20.11 1992, в соответствии со ст. 4-а Закона «О реабилитации жертв политических репрессий», Каннегисер Леонид Иоакимович не реабилитирован» (Центральный архив ФСБ РФ, 25.06. 1997 г.). 

Деяния Урицкого были поставлены евреям в вину перед Россией. Поступок его убийцы не обелил русское еврейство, не разрушил веру в коллективную вину еврейского народа, из желания снять которую действовал Каннегисер. Своим террористическим актом Каннегисер не остановил террор, а усилил его. Морск

ой офицер, русский немец Ф. Ф. Рейнгард привёл в воспоминаниях 1917-1918 годов ещё одну причину для осуждения Каннегисера в последствиях убийства Урицкого – казнь сотен русских офицеров: «Все другие офицеры, в числе 562, были вывезены в Кронштадт и там расстреляны. Это был красный террор. Еврей Каннегисер убил Урицкого, а расплачивались совершенно аполитичные офицеры». 5 сентября 1918 года в Советской России был официально объявлен красный террор. Сотни людей были казнены без суда и следствия в отместку за убийство Урицкого. Из-за этой страшной расправы убийца Урицкого не пользовался популярностью. Евреи убивали друг друга, а страдали не евреи. В подсчётах антисемитов фигурирует число евреев, представителей советской власти, и отсутствует число евреев, её противников. Евреи оказались виноваты в красном терроре Урицкого и в красном терроре, результате действий Каннегисера против Урицкого. Каннегисер положил свою жизнь на выполнение безнадёжной в России задачи – «восстановлении доброго имени русских евреев», имени, которого не было и быть не могло.