Ион Деген – легенда 20 века.

Ион Деген. Избранное

 

Марк Аврутин. Ион Деген – легенда 20 века.

 

28 апреля по григорианскому календарю исполнится два года со дня смерти Иона Дегена, - поэта и писателя, танкового аса времен ВОВ, хирурга-виртуоза, новатора ученого – основателя магнитотерапии. То есть, его биографии с лихвой хватило бы минимум на 4-х человек. В его жизни всё было необыкновенным и удивительным от рождения и до последнего дня жизни. А его судьба продолжает удивлять нас и после его ухода.

Несмотря на множество произведений самого Иона Дегена и статей о нём, доступных в интернете, он остается малоизвестен даже в пределах русскоязычного пространства, даже среди профессионалов – редакторов журналов, издателей, владельцев книжных магазинов и пр. 

И это притом, что рассказы Дегена подстать «Колымским рассказам» Шаламова - высокая и очень талантливая литература, которую относят к документальной прозе. Но Деген не пользовался никогда никакими документами, а писал лишь о том, что сам видел и пережил. В его рассказах нет ни грамма вымысла, даже имена все настоящие. Это сочетание документальности и художественности потрясает невероятно.

«Колымские рассказы» Шаламова были признаны шедевром мировой литературы, важнейшей книгой XX века. Но произошло это лишь после того, как американское издательство «Минускула» выпустило на английском языке шеститомник, содержащий сто «колымских рассказов». А до того отдельные рассказы переводились на немецкий, французский, испанский языки. У Дегена лишь одна книга была переведена на иврит. Да, и та была издана тиражом 100 экземпляров.

Если Шаламов был способен в нескольких словах раскрыть весь ужас насилия в сталинских лагерях, показать человека в нечеловеческих условиях ГУЛАГа, то Деген восемью строчками своего стихотворения «Мой товарищ в смертельной агонии…»  раскрыл весь ужас войны. Евтушенко назвал это стихотворение самым гениальным, из всех, написанных о войне. Когда Михаил Веллер брал интервью у Дегена, он сказал ему: «Ион Лазаревич, Вы написали восемь замечательных и страшных строчек, в которых заключена вся жестокая правда о войне».

 

1. I. ПОЭЗИЯ

Мой товарищ, в смертельной агонии

Не зови понапрасну друзей.

Дай-ка лучше согрею ладони я

Над дымящейся кровью твоей.

Ты не плачь, не стони, ты не маленький,

Ты не ранен, ты просто убит.

Дай на память сниму с тебя валенки.

Нам ещё наступать предстоит.

 Декабрь 1944

 

На фронте не сойдёшь с ума едва ли,

Не научившись сразу забывать.

Мы из подбитых танков выгребали

Всё, что в могилу можно закопать.

Комбриг упёрся подбородком в китель.

Я прятал слёзы. Хватит. Перестань.

А вечером учил меня водитель,

Как правильно танцуют падеспань.

 Лето 1944

 

Воздух вздрогнул.

Выстрел.

Дым.

На старых деревьях обрублены сучья.

А я ещё жив.

А я невредим.

Случай?

 Октябрь 1942

 

Дымом

Всё небо

Закрыли гранаты.

А солнце

Блеснёт

На мгновенье

В просвете

Так робко,

Как будто оно виновато,

В том,

Что творится

На бедной планете.

 Июль 1944

 

День за три

 Багряный лист прилипает к башне.

Ручьём за ворот течёт вода.

Сегодня так же, как день вчерашний,

Из жизни вычеркнут навсегда.

Изъят из юности.

В личном деле

За три обычных его зачтут.

За злость атак,

За дождей недели

И за несбывшуюся мечту

О той единственной,

Ясноглазой,

О сладкой муке тревожных снов,

О ней, невиданной мной ни разу,

Моих не слышавшей лучших слов.

И снова день на войне, постылый,

Дающий выслугу мне втройне.

Я жив.

Я жду

С неделимой силой

Любви,

Утроенной на войне.

 Октябрь 1944

 

Когда из танка, смерть перехитрив,

Ты выскочишь чумной за миг до взрыва,

Ну, всё, – решишь, – отныне буду жив

В пехоте, в безопасности счастливой.

И лишь когда опомнишься вполне,

Тебя коснется истина простая:

Пехоте тоже плохо на войне.

Пехоту тоже убивают.

 Ноябрь 1944

 

 

Мадонна Боттичелли

 В имении, оставленном врагами,

Среди картин, среди старинных рам

С холста в тяжёлой золочёной раме

Мадонна тихо улыбалась нам.

 

Я перед нею снял свой шлем ребристый.

Молитвенно прижал его к груди.

Боями озверённые танкисты

Забыли вдруг, что ждёт их впереди.

 

Лишь о тепле, о нежном женском теле,

О мире каждый в этот миг мечтал.

Для этого, наверно, Боттичелли

Мадонну доброликую создал.

 

Для этого молчанья. Для восторга

Мужчин, забывших, что такое дом.

Яснее батальонного парторга

Мадонна рассказала нам о том,

 

Что милостью покажется раненье,

Что снова нам нырять в огонь атак,

Чтобы младенцам принести спасенье,

Чтоб улыбались женщины вот так.

 

От глаз Мадонны, тёплых и лучистых,

С трудом огромным отрывая взор,

Я вновь надел свой танкошлем ребристый,

Промасленный свой рыцарский убор.

 Ноябрь 1944

 

Товарищам «фронтовым» поэтам

 Я не писал фронтовые стихи

В тихом армейском штабе.

Кровь и безумство военных стихий,

Танки на снежных ухабах

Ритм диктовали.

Врывались в стихи

Рваных шрапнелей медузы.

Смерть караулила встречи мои

С малоприветливой Музой.

Слышал я строф ненаписанных высь,

Танком утюжа траншею.

Вы же – в обозе толпою плелись

И подшибали трофеи.

Мой гонорар – только слава в полку

И благодарность солдата.

Вам же платил за любую строку

Щедрый главбух Литиздата

1945..

 

Медаль «За отвагу»

 Забыл я патетику выспренних слов

О старой моей гимнастёрке,

Но слышать приглушенный звон орденов

До слёз мне обидно и горько.

 Атаки и марши припомнились вновь,

И снова я в танковой роте.

Эмаль орденов – наша щедрая кровь,

Из наших сердец позолота.

 Но если обычная выслуга лет

Достойна военной награды,

Низведена ценность награды на нет,

А подвиг – кому это надо?

 Ведь, граней сверканье и бликов игра,

Вы напрочь забытая сага.

Лишь светится скромно кружок серебра

И надпись на нём – «За отвагу».

 Приятно мне знать, хоть чрезмерно не горд:

Лишь этой награды единой

Ещё не получит спортсмен за рекорд

И даже генсек – к именинам.

 1954

 

Я весь набальзамирован войною.

Насквозь пропитан.

Прочно.

Навсегда.

Рубцы и память ночью нудно ноют,

А днём кружу по собственным следам.

И в кабинет начальства – как в атаку

Тревожною ракетой на заре.

И потому так мало мягких знаков

В моём полувоенном словаре.

Всегда придавлен тяжестью двойною:

То, что сейчас,

И прошлая беда.

Я весь набальзамирован войною.

Насквозь пропитан.

Прочно.

Навсегда.

1963

 

Европейским антисемитам

 Подлая ложь, что к стране моей скопом

У либералов симпатии нет.

Это меня ненавидит Европа,

Как ненавидела тысячи лет.

Это меня, не убитого газом,

В лапы убийцы араба вручить,

Чтоб окончательно, главное – сразу

Незавершённый вопрос разрешить.

Антисемитов фальшивые байки.

Снова навет в европейском хлеву.

Но, пережив королевства и райхи,

И «демократов» я переживу.

 2003

 

1. II. ПРОЗА

«Евреи не воевали»

Начало войны явилось для меня полной неожиданностью. Нет, не то, что война началась. Еще в детском садике я знал, что будет война. Военные игры, военные песни, военные кинофильмы. Мое поколение было воспитано в духе милитаризма. К началу войны мы, мальчишки из старших классов, жители границы, умели стрелять из всех видов стрелкового оружия. Это было обычным, как и тяга ребят в военные училища.

Бои на Китайско-Восточной железной дороге. Хасан. Испания. Халхин-Гол. Финляндия. Героизм и победы. Культ самопожертвования во имя Родины. Мы завидовали тем, кто уже воевал. Мы считали себя обделенными возможностью подвига. Нам хотелось, чтобы война началась именно тогда, когда мы сможем принять в ней участие. Мы знали, что это будет мгновенная победоносная война, что Красная армия в течение нескольких дней раздавит любого противника. «И на вражьей земле мы врага разобьем малой кровью, могучим ударом».

Некоторые сомнения, правда, появились во время войны с Финляндией. Но ведь там была непреодолимая линия Маннергейма, лютая зима, «кукушки»-снайперы, сидевшие на деревьях. И то победили. И есть уже опыт. Так что нам сейчас ничего не мешает «малой кровью, могучим ударом».

И вдруг... Красная армия не на вражьей земле, а стремительно теряет свою землю. И в советском небе немецкие самолеты. И делают, что хотят. И двойка «мессершмидтов» легко справляется с девяткой «ишачков». Я ничего не мог понять.

Это было 15 мая 1941 года. Только что мы, ученики 8-10 классов проводили в армию нашего любимого учителя истории Михаила Васильевича Шорохова. Мой друг Шулим – он был на класс старше меня – и я отстали от компании. Огромное красное солнце опускалось на холмы за Днестром. Шулим сказал: «Это к войне». Я возразил, напомнив о договоре с Германией. Шулим рассмеялся. Он говорил долго и зло. О фашизме. Об антисемитизме в Германии. О «хрустальной ночи». О беспринципности и попустительстве Советского Союза. Какие антифашистские фильмы мы смотрели еще совсем недавно! «Карл Бруннер», «Профессор Мамлок», «Болотные солдаты»... Где сейчас эти фильмы? Расплата будет страшной. «Не знаю, – сказал Шулим, – мистика это, или какой-то объективный исторический показатель, но кто идет против евреев, в конце концов, кончает плохо».

Меня возмущали эти антисоветские речи. Даже в устах моего друга. Я обратил внимание Шулима на непоследовательность его пророчеств. Мы поспорили, погорячились и разругались.

Через месяц, 15 июня, гордясь своей правотой, я принес Шуле «Правду», в которой было опубликовано заявление ТАСС о провокационных сообщениях и о том, что отношения между СССР и Германией по-прежнему дружественные, соответствующие букве и духу заключенного договора.

Шулим все еще был обижен на меня, не собирался мириться и, что совсем противоречило его интеллигентности, сказал: «А этим заявлением можешь подтереться».

Ровно через неделю началась война. В тот же день я обегал почти всех мальчишек из двух 9-х классов – нашего и параллельного, объясняя, что мы, 16-17-летние комсомольцы обязаны сформировать взвод добровольцев. Пошел я и к своему другу Шуле, хотя он уже окончил школу, а по возрасту подлежал призыву через несколько месяцев. Очень хотелось, чтобы Шулим был в нашем взводе.

Сейчас, спустя 38 лет, (глава писалась в 1979 году) я с удивлением вспоминаю этот разговор. Откуда у 18-летнего юноши такое пророческое ясновидение? Он говорил, что в смертельной схватке сцепились два фашистских чудовища, что было бы счастьем, если бы евреи могли следить за этой схваткой со стороны, что это не их война, хотя, возможно, именно она принесет прозрение евреям, даже таким глупым, как я, и поможет восстановить Исроэль.

Я считал абсурдом все, о чем говорил мой друг. И самым большим абсурдом – слова о еврействе и каком-то Исроэле.

Возможно, зная мое пристрастие к литературным образам, Шуля сказал: «А Исроэль был всегда. Есть и сейчас. Просто, как спящая красавица, он сейчас в хрустальном гробу. Не умер. Спит. Ждет, когда прекрасный принц разбудит его.

Увы, прекрасным принцем окажется эта ужасная война. Не наша война. Хотя пробуждение Исроэля в какой-то мере делает ее нашей. Когда меня призовут, я пойду на войну. Но добровольно? – ни в коем случае». Разгневанный, я ушел, хлопнув дверью.

Шулим Даин погиб в Сталинграде. Крепкий, коренастый Шуля с большой лобастой головой ученого, со смугло-матовым лицом сефарда, с горящими черными глазами пророка. Погиб в боях с немецко-фашистскими захватчиками.

Погиб, как и многие ребята из нашей школы. И из других школ Могилева-Подольского. (Шуля… Как мне хотелось попросить у него прощения, когда я прозрел! До самой смерти его двоюродного брата и двух двоюродных сестёр в Израиле во время наших встреч раскаивался в своей глупости).

Страшная статистика. В двух девятых классах нашей школы был 31 мальчик. Из них 30 – евреи. В живых остались 4. Все – инвалиды Отечественной войны.

Евреи не воевали – любимая фраза антисемитов в черные послевоенные годы. Евреи не воевали – и сегодня звучит в СССР на каждом шагу.

Я вспоминаю лица моих одноклассников, моих друзей, героически погибших на фронте. Сюня Дац, Сема Криц, Абраша Мавергуз, Эля Немировский, Моня Ройзман, Сюня Ройтберг, Бума Шейнман, Абраша Эпштейн... Увы, я мог бы продолжить этот печальный список.

Незадолго до отъезда в Израиль с женой и сыном поехали на мою могилу.

Звучит это странно, но иногда и такое случается. Осенью 1944 года в Восточной Пруссии был подбит мой танк. Чудом мне удалось выскочить.

Однополчане захоронили месиво сгоревших в машине тел. Посчитав, что и я погиб, на памятнике написали мое имя.

В поисках этой могилы мы поехали в город Нестеров, бывший немецкий Эйдкунен. (Самые большие в мире поборники справедливости, на каждом шагу кричащие об израильской агрессии, борцы за мир во всем мире, воюющие против неосуществленных Израилем аннексий, переименовывая на русский лад аннексированные немецкие города, по-видимому, не знают, что Иерихо, Бейт-Лехем, Хеврон под этими самыми именами были городами еврейского государства за несколько тысячелетий до появления и Германии, и России).

Услышав мою фамилию, военком любезно предоставил списки воинов Советской армии, захоронённых в его районе. Мы с сыном стали просматривать эти списки и на каждой странице встречали еврейские фамилии и имена.

В Калининграде, бывшем Кенигсберге, грандиозный памятник над братской могилой воинов 5-й гвардейской армии. На плитах немало еврейских фамилий, а возглавляет список гвардии майор Рабинович.

На братских могилах в Сталинграде и в Севастополе, в Новороссийске и на Курской дуге – всюду высечены еврейские фамилии. А ведь не обязательно у еврея должна быть еврейская фамилия.

В городе Орджоникидзе стоит памятник Герою Советского Союза старшему лейтенанту Козлову. С Козловым я познакомился в сентябре 1942 года.

На Северном Кавказе, под станцией Прохладной шли упорные бои. Немцы рвались к нефти, к Грозному и дальше – к Баку. У них было подавляющее превосходство в технике, в вооружении, а главное – в умении воевать. Немецкая авиация полностью господствовала в воздухе. Но даже танковый кулак Клейста не мог осуществить планов немецкого командования. Продвижение на каждый километр стоило фашистам колоссальных потерь.

Во время этих боев я и познакомился с добрым и симпатичным старшим лейтенантом Козловым. Обычный русский парень. В голову бы мне не могла прийти мысль, что он еврей. Но однажды, когда я захотел угостить его колбасой, он деликатно отказался, объяснив, что не ест трефного, и спросил, почему я не соблюдаю этот закон. Слово Кашрут, произнесенное им, было мне незнакомо. Тогда-то узнал, что старший лейтенант Козлов – горский еврей.

Скромный и тихий командир тридцатьчетверки (старший лейтенант – всего-навсего командир машины, и это в 1942 году, когда лейтенант мог быть командиром батальона!), он только в одном бою уничтожил 17 немецких танков.

В том бою и погиб старший лейтенант Козлов. Разумеется, никому из гостей города Орджоникидзе не объясняют, что Герой Советского Союза Козлов – еврей из Дагестана. Евреи ведь не воевали.

О том, что Козлов еврей, я узнал потому, что он не скрывал этого. А ведь как часто скрывали! Почему? Было несколько причин, я еще вернусь к этому.

До сих пор не знаю, был ли Толя Ицков, командир танка в моей роте, евреем. Он прибыл в нашу бригаду перед зимним наступлением. Внешне – типичный еврей, но в документах значился русским. Никогда мы с ним не касались темы национальности. Я не просто сомневался, а не верил тому, что он русский. Мне очень хотелось увидеть Ицкова в бане. Конечно, и наличие крайней плоти не исключало принадлежности к евреям. Но уж отсутствие! Толя избегал мыться со всеми. В зимнем наступлении 1945 года он погиб. Не знаю, был ли он евреем.

Этот пример я привел для того, чтобы показать, как трудно статистикам и социологам, изучающим этот проклятый еврейский вопрос, как трудно вычислить истинный процент евреев, участников войны.

В Киеве в течение нескольких лет я стригся у старого еврея-парикмахера. Нас сдружила любовь к симфонической музыке. Как-то мы разговорились с ним о войне. Старый еврей извлек из бокового кармана фотографию военного летчика со звездой Героя Советского Союза на груди. Оказалось, что это – его сын. Но фамилия у него не отцовская, а русская, и значится он русским.

Когда мы познакомились, я неделикатно спросил его о причине метаморфозы. История тривиальная. В начале войны его сбили. Он долго выходил из окружения. Боялся и немцев и своих. Назвался русским. В этом качестве он получил Героя Советского Союза.

– Знаете, – сказал он, – был в нашей эскадрилье еврейский парень, ас, каких свет не знал. Я ему в подметки не годился, да и никто в нашей эскадрилье. А командование нашей дивизии было дюже антисемитским. Так ему и не дали Героя. Даже летчикам, которые никогда не говорили еврей – только жид, было стыдно, что к нему так относились. Будь я евреем, ни при каких условиях не получил бы Героя.

«Будь я евреем»... – он так и сказал. Неужели он, сын старого еврея-парикмахера, в доме которого и сейчас зажигают субботние свечи, действительно забыл, кто он?

У меня есть друг. Я еще надеюсь увидеть его гражданином Израиля. В начале войны он попал в окружение. Воевал в партизанском отряде. Быть евреем в партизанском отряде нелегко и небезопасно. Свои же могли убить. Изменил имя, отчество и фамилию.

А после войны так и остался украинцем. Женился на еврейке. Все мы, его друзья, знаем истинные имя и фамилию этого «украинца». Он еврей до мозга костей. По убеждениям. Но там, в СССР, он до сих пор украинец. (Сегодня, через тридцать один год после написания этого текста, в память о моём друге мне хочется назвать истинное имя и фамилию Сюни Верхивкера, которого все знали как украинца Григория Ивановича Верховского. Благословенна память его).

Опасность быть евреем в окружении, в партизанском отряде, в своей части – одна из причин сокрытия своего еврейства.

Мой друг Владимир Цам, будучи тяжело раненным, несколько месяцев находился в окружении беспомощный, почти неподвижный. Естественно, скрывал, что он еврей. Но как только очутился в советском госпитале, снова возвратился к своей национальности. Вероятно, потому что Владимир сразу, как только позволили обстоятельства, стал евреем, он еще раньше меня приехал в Израиль, а Григорий Иванович, продолжающий числиться украинцем, все еще остаётся в Советском Союзе.

Не знаю, был ли Толя Ицков евреем. Но я знал многих других, скрывавших свою национальность, ставших русскими, украинцами, молдаванами, армянами, татарами, только бы никто в части не знал, что они евреи. Иногда это было просто небезопасно.

Мой земляк Ароня Килимник, двоюродный брат Шули Даина, пожалуй, самый тихий, миролюбивый, даже пацифистски настроенный мальчик, во время войны, не совершив никакого проступка, стал командиром штрафной роты. И еще несколько моих знакомых назначались на самые гиблые, самые опасные должности только потому, что они евреи.

Орденами и медалями даже за экстраординарные подвиги евреи награждались реже и хуже, чем их товарищи другой национальности. (Четвертое место по количеству награжденных орденами и медалями после русских, украинцев и белорусов в абсолютном исчислении и первое – в процентном занимают евреи. А чему равняется поправочный коэффициент на недонагражденных и скрывших свою национальность?)

Простой пример. В СССР любому известно имя легендарного разведчика Николая Кузнецова. Ему посмертно присвоено звание Героя Советского Союза. Он действительно заслужил высокое звание за свои подвиги. Но почти никому не известно имя Михаила Имаса, сына еврея-аптекаря из Кишинева. Даже люди фантастической смелости, воевавшие рядом с Михаилом Имасом, рассказывали мне, что более храброго человека они не только не встречали, но даже не представляют себе. Свободно владея немецким, французским и румынским языками, Михаил Имас «работал» под майора немецкой армии (Кузнецов – под старшего лейтенанта), проникал в немыслимые места немецкого тыла. Интересная статистика: партизанский отряд Леонида Бернштейна в котором разведчиком воевал Михаил Имас, только в июне-июле 1944 года уничтожил немецких эшелонов больше, чем все партизанские отряды Советского Союза вместе взятые за это же время. Львиная доля этой победы приходится на счёт Михаила Имаса. Он так и не удостоился высоких наград.

Кстати, не удостоился высокого звания и его командир Бернштейн, верой и правдой служивший своей стране. В 1944 году Черчилль обратился с просьбой к Сталину помочь разыскать в Польше полигон для запусков ФАУ, от которых страдал Лондон. Это задание получил отряд Леонида Бернштейна. Мой друг Леонид рассказал мне, как они выполнили задание. Умнейшая операция, выполняя которую отряд не потерял ни одного человека. Как был бы награждён за это командир не еврей?

Кроме небезопасности, ощущение ущербности, дискомфорта от принадлежности к еврейской национальности – еще одна причина, заставлявшая многих скрывать своё еврейство.

Но была и другая реакция. Вызов. Подчеркнутое бесстрашие. Насмешка над опасностью в таких ситуациях, в которых сникали даже очень сильные натуры. Истерическая, граничащая с безумием готовность выполнить самое отчаянное задание.

Да простят мне погибшие такое определение. Может быть, я интерполирую свои ощущения на других, но трудно иначе объяснить поступки очень многих известных мне евреев. Не сомневаюсь в их, увы, беззаветной преданности партии Ленина-Сталина, в их сыновней преданности Родине.

До самого нашего отъезда в Израиль у матери моей жены хранились присланные с фронта письма ее брата – Абрама Розенберга, в том числе письмо, написанное перед боем, в котором он погиб. Это было под Новороссийском. Тяжелейшее время. Страшнейшие бои. Но какой оптимизм в каждом письме! Какая беспредельная вера в победу!

Я любил романтичные «остроугольные» стихи Павла Когана. Его «Бригантина» и до сегодня в Советском Союзе одно из популярнейших стихотворений. Почти слепой юноша, преодолевая разумное сопротивление военкомата, все-таки попал на фронт. Но вполне опасной в то время должности военного переводчика ему было мало. Штаб дивизии казался ему глубоким тылом. Я почти уверен в том, что побудительной причиной его безрассудного поступка, – Коган ушел на передовую командиром взвода разведки, – было так хорошо известное мне чувство, а вдруг кто-нибудь подумает что еврей – трус, что еврей отсиживается в тылу. Понимаете ли вы, что такое командир взвода разведки, слабо видящий даже в сильных очках? Павел Коган, еврейский юноша, самобытный талантливый русский поэт, смелый до безрассудства офицер, погиб под Новороссийском.

«Евреи прячутся в Ташкенте». Протест против подлой антисемитской фразы, звучавшей почти так же часто, как и «смерть немецким оккупантам», был подводной частью айсберга, надводной частью которого была отчаянная смелость, вызывающий недоумение героизм.

На каждом фронте была танковая бригада прорыва. Функция такого подразделения – в начале наступления проделать брешь в обороне противника, увы, ценой собственного уничтожения. В эту брешь устремлялись подвижные соединения. А бригада, от которой оставались только тыловые подразделения, формировалась, готовясь к новой мясорубке.

На 3-м Белорусском фронте бригадой прорыва была 2-я отдельная гвардейская танковая бригада. В этой прославленной части мне чудом посчастливилось пережить четыре наступления. Уже после второго – я заслуженно получил кличку «Счастливчик». Выживал. Только в пятом наступлении, да и то на девятый день, меня основательно достало. Так основательно, что я выбыл не только из бригады, но даже из списков когда-нибудь годных к военной службе.

За время пребывания в бригаде в боевых экипажах я знал троих явных евреев. Были вызывавшие мои подозрения. О Толе Ицкове я уже писал. Я не знал людей мотострелкового батальона, кроме моего десанта. Не знал артиллеристов. Да и экипажей в других батальонах не знал. Одно время командиром бригады был гвардии полковник Духовный, еврей, не скрывавший своей национальности. Несколько евреев было в штабе бригады и в роте технического обеспечения. Все они, конечно, подвергались опасности не меньше, скажем, чем обычный командир стрелковой роты. Но с точки зрения воюющего в танке они были тыловиками. Поэтому я написал, что знал только трех явных евреев.

Командир роты гвардии старший лейтенант Абрам Коган был для меня образцом во всех отношениях. Умный, интеллигентный, расчетливо смелый, он заслуженно считался лучшим офицером бригады. Абрам Коган погиб осенью 1944 года.

Всеобщий любимец бригады – механик-водитель гвардии старшина Вайншток.

Однажды по приказу очень высокопоставленного идиота мы чуть ли не целый день проторчали на исходной позиции под бешеным огнем немцев. Нервы уже на пределе. И вдруг на башню своего танка взобрался старшина Вайншток и стал отстукивать такую чечетку, что мы ахнули. И вообще, какое значение имеют все эти взрывы снарядов, и фонтаны грязи вперемежку с взлетающими в воздух деревьями, и подлое фырчанье осколков, если красивый смуглый парень в этом аду может так лихо отплясывать чечетку.

Стоп! Это память прервала мой рассказ.

Был в нашем батальоне славный юноша с тонким интеллигентным лицом – гвардии младший лейтенант Габриель Урманов. Родом из Узбекистана. Узбек, так я считал. Но откуда у узбека имя Габриель? Уже значительно позже я узнал о бухарских евреях. А познакомился с ними только в Израиле. Не знаю, успел ли Габриель Урманов услышать переданное комбригом по радио поздравление по поводу награждения его орденом Ленина. Именно в этот момент болванка зажгла танк Урманова. Как и в случае с Ицковым, я ничего определенного не могу сказать о национальности этого храброго офицера-танкиста.

Поздней осенью 1944 года ко мне во взвод командиром танка прибыл лейтенант Сегал. Вероятно, ему было бы значительно легче, если бы он попал к злейшему антисемиту. И это притом, что я делал скидку на старость Сегала. Ему было 32 года. Танкистом он стал недавно, окончив курсы усовершенствования командного состава. До этого он служил в войсках НКВД.

Все меня раздражало в лейтенанте Сегале – и мешковатый комбинезон, и чрезмерно широкие голенища кирзовых сапог, и втягивание головы при каждом разрыве снаряда, а главное – боязнь ехать на крыле танка, как это принято на марше у каждого командира. Меня не устраивало, что Сегал был не более труслив, чем большинство офицеров батальона. Нет! Почему он не так же бесстрашен, не так же ярок, не так же блестящ, как Коган и Вайншток? Почему он, по меньшей мере, не так же храбр, как комбриг Духовный, или начальник первого отдела штаба гвардии майор Клейман? Не знаю, уцелел ли гвардии лейтенант Сегал. Но, да простит он мне мою глупость, умноженную на комплекс еврейства.

Я написал, что, возможно, интерполирую на других свои чувства, говоря о мотивах бессмысленной бравады, демонстрируемого бесстрашия и тому подобного.Но, кажется, у меня есть основания для обобщения.

Недавно я с удовольствием прочитал честную и талантливую книгу Ларского «Записки ротного придурка». Сквозь добрый юмор, сквозь еврейскую иронию, которыми Ларский пытается приглушить рвущиеся из него чувства, явно проступают все те же побудительные причины видимого бесстрашия – кроме всего прочего, доказать, что евреи не отсиживались в Ташкенте.

Ну и что, удавалось доказать? Даже в нашей бригаде, где было очевидным участие евреев в самом лучшем, в самом активном качестве, можно было наткнуться на типичное для всей страны абсурдное осуждение евреев.

Однажды, крепко выпив, мой комбат гвардии майор Дорош, человек хороший, с некоторым налетом интеллигентности, в порыве благорасположения ко мне сказал: «Знаешь, Ион, ты парень очень хороший, совсем не похож на еврея».

Потом, протрезвев и видя мою реакцию на этот «комплимент», он долго оправдывался, приводя обычный аргумент антисемитов: «Да у меня знаешь, сколько друзей евреев!» Да, я знаю. У Пуришкевича тоже были друзья евреи.

На легкое проявление антисемитизма моего командира я отреагировал сугубо официальным отношением к нему. Этого было достаточно. Но сколько трагедий случалось, когда грязный сапог антисемита, надеясь на безнаказанность, топтал душу еврея!

В институте я учился в одной группе с Захаром Коганом. На войне он был танкистом. Однажды в офицерском училище (это происходило в Киеве) по приказу старшины роты он переносил кровати из одного помещения в другое. Случайно (а, может быть, и не случайно) напарником его оказался курсант-еврей. Парень устал и присел отдохнуть. Захар, человек недюжинной силы, взвалил на себя кровать и понес ее без помощи товарища. Это заметил старшина роты. «Жиды не могут не сачковать. Всегда они ищут выгоду». Реакция Когана была мгновенной. Происходило это зимой. Двойные окна на лестничной площадке 3-го этажа были закрыты. Захар кроватью прижал старшину к окну, продавил стекла и раму и выбросил старшину вниз, во двор. Мешок с костями увезли в госпиталь. Когану повезло. Заместитель начальника училища, выслушав объяснение курсанта, дал ему десять суток строгой гауптвахты, чем спас от военного трибунала.

(Мой друг Захар Коган на четвёртом курсе, можно сказать, спас меня во время драки всё на той же почве. Захар скоропостижно скончался в Израиле 13 июня 1983 года – бет бетамуз, – благословенна память его).

Генрих Блитштейн, мой старинный киевский друг, а сейчас – сосед по Рамат-Гану, во время войны в Брянском лесу застрелил подполковника, своего непосредственного начальника за «жидовская морда». Генриху тоже повезло. Его только разжаловали. И уже с нижней ступеньки он начал восхождение по лестнице званий, пока добрался до майора.

Интересную историю об одном из моих оставшихся в живых одноклассников я случайно узнал в Киеве от двух больших партизанских командиров, воевавших в соединении Ковпака. Даже будучи моими благодарными пациентами, они не скрывали своей неприязни к евреям. Я, как они говорили, исключение, вероятно, только потому, что оперировал обоих. Итак, Миша Вельдер. Его они просто боялись, следовательно, очень уважали. Узнав, что Миша – мой одноклассник, они охотно рассказали о нем такое, чего сам он мне не рассказывал.

Миша, юноша с ярко выраженной еврейской внешностью, попал к немцам у Буга. В Печорском лагере вместе с другими евреями Мишу расстреляли в противотанковом рву. Ночью он очнулся под грудой тел. Мучимый болью и жаждой, с простреленной грудью и раненой рукой, он соорудил из трупов ступени и выбрался из рва. Где-то отлеживался. Чем-то питался. Медленно пробирался на восток. В конце концов, уже осенью на Сумщине попал в партизанский отряд. Попросился в разведку, заявив, что свободно владеет немецким языком. (Родным языком Миши был идиш. На идише говорили в их доме. Он окончил 7 классов еврейской школы. К нам попал в 8-й класс)

Однажды его отделение взяло двух «языков». Несколько дней добирались до меняющего дислокацию отряда. Уже в нескольких шагах от штаба Миша не выдержал и задушил (не застрелил, а задушил!) обоих немцев. В штабе он объяснил, что долго боролся с собой, что понимал, как нужен «язык», хотя бы один, но ничего не смог поделать, не смог пересилить себя, не мог долго видеть живых немцев в военной форме. После того, как подобное повторилось, Мише запретили конвоировать пленных. Запретить ему брать «языка» справедливо посчитали бессмысленным, так как никто в разведке не делал этого лучше Миши.

Я уже говорил, что у него была ярко выраженная еврейская внешность. К тому же он ужасно картавил. Как-то один из новичков партизанского отряда позволил себе посмеяться над этими качествами и вообще – над жидами. С того дня, когда Миша выполз из противотанкового рва, он не смеялся. И не терпел шуток на определенные темы. На свое несчастье новичок не знал этого. Автоматная очередь прекратила его антисемитские шутки. К этому времени Миша был награжден орденом Красной звезды. Его лишили награды.

Спустя некоторое время Миша убил еще одного антисемита. С тех пор разговор об «абхашах и сахах» немедленно прекращался, если знали, что где-нибудь поблизости этот сумасшедший жид. Его уважали за безумную храбрость, за жестокость к немцам. Но боялись.

И не любили. Не только рядовые партизаны, но и командиры. И когда до штаба дошли слухи, что земляки застреленного Мишей партизана собираются убить его, командование не предприняло никаких мер. В разведку они ушли вчетвером – Миша и три земляка убитого им партизана. Через два дня он вернулся раненный ножом в спину. Привел «языка». О товарищах по разведке в штабе сухо доложил: «Убиты». Кем и при каких обстоятельствах, осталось невыясненным. (На мой вопрос, когда были убиты разведчики – до или после взятия «языка», Миша сухо ответил: «Не помню». И не захотел продолжать разговора на эту тему. Но если бы разведчики были убиты после, «язык» мог быть свидетелем происшедшего. Следовательно, Миша в одиночку, раненный ножом в спину, взял «языка»!)

После этого партизаны уже не предпринимали попыток расправиться с Мишей.

– Да, это парень! Это вам не наши покорненькие жидочки. Только в Израиле еще есть такие евреи.

Разговор происходил вскоре после Шестидневной войны. Миша для них был исключением. Евреи ведь не воевали. Мои возражения они даже не хотели слышать. Вообще национальный вопрос был ими продуман окончательно и бесповоротно. Украина должна быть самостийной. Москалей – к чертовой матери в Россию, а всех жидов без исключения – в Израиль.

– Но ведь евреи в Израиле не делают этого с арабами, – возразил я. – Ну и говнюки, что не делают.

Я несколько отвлекся от темы. Но именно этот разговор последовал за фразой «это вам не наши покорненькие жидочки».

Еще раз пришлось мне услышать нечто подобное. Мой добрый знакомый еврей, Герой Советского Союза Володя Гопник, в прошлом военный летчик, давно уже на пенсии по инвалидности. Работает на маленькой административной должности, директор кинотеатра. Его фронтовой товарищ дослужился до генерал-лейтенанта авиации и занимает очень высокую командную должность в том же городе. Обычный украинец-служака, такой себе нормальный антисемит. Но со своим фронтовым товарищем-евреем по-прежнему дружит. Дружат семьями, часто бывая друг у друга.

После возвращения из Египта, где он был советским военным советником, генерал собрал в своем доме друзей. Пришел, естественно, и Владимир Гопник.

Генерал последними словами поносил арабов. Говорил он о них с такой лютой ненавистью, словно только что вернулся с войны против арабов, а не служил у них военным советником. И тут же с удивительной теплотой и симпатией заговорил об израильских летчиках. Тем более удивительной, что никогда не скрывал своих антисемитских настроений. Он захлебывался, не находя нужных эпитетов, и заключил:

– Да что там говорить, это вам не бердичевские евреи!

И тут Володя сказал:

– Кстати, Алеша, я – бердичевский еврей.

Генерал и гости, знавшие его по войне, с недоумением посмотрели на своего товарища и вспомнили, что он действительно еврей, и вспомнили, за что ему дали Героя, и вспомнили, что не было в соединении равного ему летчика. И хозяин дома смущенно произнес:

– Фу ты, ... твою мать, а ведь я вправду забыл об этом!

Да, забыли об этом. Потому что не хотят знать этого. И поэтому скрывают, тщательно скрывают это.

Во время войны я наивно был уверен, что антисемитизм гнездится только в низах, что начальство борется с ним, не говоря уже о моей родной коммунистической партии, пролетарский интернационализм которой – прямая антитеза антисемитизма. Но эта иллюзия вскоре развеялась, как и другие иллюзии о коммунизме, на которых я был вскормлен.

Откуда мне было знать, что начальник Главного политического управления Красной армии, секретарь ЦК ВКП(б), начальник Совинформбюро, генерал-полковник Щербаков в 1943 году распорядился при возможности не представлять евреев к званию Героя Советского Союза? Откуда мне было знать, что этот самый Щербаков вызвал на ковёр редактора газеты «Красная звезда» и сделал ему замечание по поводу того, что в газете много журналистов определённой национальности. Надо отдать должное генералу Ортенбергу, который ответил «Уже сделано». «Что сделано?» – Спросил Щербаков. «Двенадцать погибли на фронте».

Но Щербаков всё-таки погнал Ортенберга с должности главного редактора.

Уже упоминалось о Михаиле Имасе, разведчике, совершавшем невозможное. В Киеве, в государственном издательстве политической литературы готовилась к печати книга о партизанском отряде, в котором воевал Михаил Имас. Автор неосторожно упомянул, что Имас – еврей. Это место вымарали, а автору сделали соответствующее внушение. Можно было написать, что в отряде были поляки, словаки, что информацию отряд получал даже у немцев. Но написать о героических действиях еврея? Табу!

Конечно, возразят мне, это произошло в Киеве, в признанном центре антисемитизма, в конце концов, это мог быть антисемитизм частного лица, а не Государственного издательства. Так может возразить только не ведающий, что такое издательское дело в СССР. И специально для него – другой пример.

Имя Героя Советского Союза Цезаря Львовича Куникова, бесстрашного командира батальона морской пехоты, родоначальника коммандос в Красной армии, удивительного человека, основавшего, легендарную Малую землю под Новороссийском, очень популярно в СССР. О нем Пётр Межирицкий написал книгу «Товарищ майор». Поскольку книга – биография человека, автор, естественно, упомянул и о родителях героя, евреях.

В издательстве политической литературы, нет, не в Киеве – в Москве, Петру Межирицкому указали на неудобоваримость и неуместность этого слова – еврей. Пётр был вынужден покориться. Но все-таки он надеялся на то, что кто-нибудь из читателей поймет две следующих фразы: «Уважение к людям, в поте лица добывающим хлеб свой, было первой истиной, которую предлагалось усвоить детям. Да иначе и не мог воспитывать их глава семьи Лев Моисеевич Куников: с шести лет он остался сиротой и всего в жизни добился трудом, вопреки своему сиротству и законам Российской империи» и «Мать, Татьяна Абрамовна, была человеком эмоциональным...» Вот и все. И Пётр Межирицкий, уязвленный тем, что вынужден непонятно почему скрывать правду, надеялся, что эти две фразы прольют свет на непроизносимую национальность героя его книги.

Впрочем, почему непроизносимую? Во всех военкоматах Советского Союза висят плакаты с фотографиями выдающихся Героев Советского Союза, участников Отечественной войны. Под каждой фотографией краткая биография, содержащая национальность Героя. Есть белорусы и таджики, абхазцы и башкиры. Есть на плакате и фотография Цезаря Львовича Куникова. И подпись – русский. Но ведь это подлая фальсификация, цель которой ясна. Фальсификация не частного лица, нет.

С женой и сыном приехали мы в Новороссийск. В большом экскурсионном автобусе поехали осматривать город. Симпатичная девушка-гид со знанием рассказывала о достопримечательностях. А достопримечательности там какие?

Все связано с войной. С почтением говорила она о Куниковском районе, о Куниковке, о Куникове, создателе Малой земли. Я задал ей невинный вопрос:

– Кто он по национальности?

Бедная девушка, как она смутилась!

– Мама у него, кажется, была гречанка...

– Вы ошибаетесь. Мама у него была еврейка, – громко, чтобы могли услышать и в конце автобуса, сказал я, – а зато папа тоже был евреем.

Жена испуганно толкала меня локтем в бок. На могиле Цезаря Львовича я завелся. На памятнике фотография – Куников в морской фуражке с «крабом», с орденом «Отечественной войны» на груди. Ложь! При жизни у Цезаря Львовича не было никаких наград.

Я имел честь знать этого удивительного человека. Однажды он прочитал мне, семнадцатилетнему командиру отделения разведки, свои стихи. Никогда на нем не было ничего парадного. В пилотке или в шапке, в гимнастерке или в ватнике он всегда выглядел элегантным.

Возле могилы Куникова и капитана второго ранга Сипягина собралось несколько сот экскурсантов. Рассказывал о майоре уже другой экскурсовод. И ему я задал все тот же проклятый вопрос о национальности. И здесь в ответ последовала заведомая ложь. Тогда я рассказал о Куникове правду.

Надо отметить, что люди слушали внимательно.

Жена ругала меня. И не без оснований.

В КГБ, уже в Киеве, меня отчитали за сионистское выступление, на что я с невинным непониманием ответил:

– Будь Куников адыгейцем, вы бы обвинили меня в том, что я, не дай Бог, хочу отделить Адыгейскую национальную область от великого Советского Союза?

Адыгейца можно назвать адыгейцем, но еврея евреем – только в том случае, если он сукин сын. Официально этого не говорят. Это делают.

Однажды поздно вечером мне позвонил крупнейший советский ортопед, членкор Академии медицинских наук, профессор Фёдор Родионович Богданов:

– Вы читали сегодня «Комсомольскую правду»?

– Я «Комсомольскую правду» не читаю.

Услышав мой ответ, сын тут же принес газету и сокрушенно прошептал:

– Забыл тебе показать.

Между тем, членкор продолжал:

– Вы знали Доватора?

– Его знала вся страна.

– Нет, лично вы были с ним знакомы?

– Нет.

– Вот послушайте, что тут написано: «Тот, кто видел генерала Доватора в седле, мог подумать, что он донской или кубанский казак».

– Я знаю, что он не казак.

– Слушайте дальше: «А между тем, он был сын белорусского батрака».

Я рассмеялся. На том конце провода продолжали:

– Я этого сына белорусского батрака видел без штанов. Генерал Доватор был моим пациентом.

– Федор Родионович, я знаю и знал, что генерал Доватор был евреем. Для этого вы позвонили мне в половине одиннадцатого ночи?

– Нет, просто мне интересно, зачем это делают?

– Сколько человек знает, что Доватор еврей? Пусть даже десять тысяч. А сколько миллионов читают «Комсомольскую правду»?

Оба мы были уверены, что наш разговор записывается на пленку в КГБ.

При встрече, спустя несколько дней, членкор продолжал возмущаться тем, что еврея Доватора назвали белорусом. Он действительно героический генерал. Москва действительно обязана ему тем, что он защищал ее в самые страшные дни, помнит его, погибшего под Москвой, но неужели так обеднели славяне, что должны пополнять свою славу за счет евреев?

Не знаю, обеднели ли славяне, но евреи не воевали. Эту версию надо прочно внедрить в сознание советских людей.

В 1973 году я был на научной конференции в Белгороде. В один из свободных дней нас повезли на экскурсию в музей битвы на Курской дуге. С экскурсоводом нам явно повезло. Отставной полковник, человек знающий, умный, отличный лектор. По пути к музею он интересно рассказывал о боях, на местности показывал диспозицию частей и соединений, оперировал такими подробностями, которые я слышал впервые, хотя всегда интересовался историей Второй мировой войны. Несколько раз он называл фамилию героического летчика, только в одном бою уничтожившего девять немецких самолетов – Горовéц.

Горовéц – эта фамилия мне ничего не говорила, ничего не напоминала.

Часа через два мы подъехали к музею-памятнику. Сооружение грандиозное!

Мимо артиллерийских позиций по траншее пробираемся в блиндаж и попадаем... в музей. Здорово!

На меня дохнуло войной. Ассоциации. Воспоминания.

Прав Арман Лану: «Для тех, кто ушел на фронт молодым, война никогда не кончается»... В музее все, как в музее. Экскурсовод-полковник показал на фотографию на стене: «А это и есть Горовéц, герой-летчик, в одном только бою сбивший девять немецких самолетов». С фотографии на меня смотрели печальные глаза еврейского юноши. Горовéц? Гóровец!

Я обратился к экскурсоводу:

– Простите, но вы неправильно произносите еврейскую фамилию. Гóровец – так ставится ударение.

Экскурсовод густо покраснел, смешался, но тут же ответил:

– Возможно. Я не знал. Большое спасибо.

Знал! Отлично знал! Это было написано на его смущенной физиономии. И замечено было не только мною. Мой коллега, московский профессор, человек отличный, заметил:

– Однако, Ион Лазаревич, вы националист.

– Что вы, Юрий Андреевич! Просто перед моим мысленным взором заглавие одной из статей Ленина – «О национальной гордости великороссов». Помните?

Не Гóровец, а Горовéц. Естественно.

Евреи ведь не воевали!

После войны в Киеве, рядом с Аскольдовой могилой поставили памятники выдающимся воинам и военноначальникам, погибшим в боях за Украину. Был там памятник и подполковнику с типичной еврейской фамилией, именем и отчеством. Потом захоронение перенесли в парк недалеко от Лавры. Рядом с памятником Неизвестному солдату появились надгробные плиты. Но неудобной фамилии подполковника уже не было. Спасибо, что его вовсе не выбросили, а захоронили на Байковом кладбище. Тем более что возле могилы Неизвестному солдату есть надгробная плита с именем Юрия Добжанского.

Но многим ли известно, что Герой Советского Союза Юрий Моисеевич Добжанский, старший лейтенант, славный застенчивый Юра? Многие ли знают, что он был евреем? А зачем это должно быть известно?

Евреи-то ведь не воевали.

За два дня до нашего отъезда в Израиль ко мне пришла попрощаться профессор Киевского университета Александра Алексеевна Андриевская. Она разрешила назвать ее фамилию, сослаться на нее, когда я сообщу в Израиле её рассказ. Она, замечательная русская женщина, уполномочила меня передать то, что она сообщила. С благодарностью делаю это.

– Вам говорит что-нибудь, – спросила она, – имя Александр Ковалев?

– Да, – ответил я. – Если не ошибаюсь, Герой Советского Союза, моряк, совершивший какой-то подвиг на Северном флоте. У меня, кажется, есть марка с его изображением.

– Верно. А известно ли вам еще что-нибудь о нем? Знаете ли вы биографию Ковалева?

Больше я ничего не знал, и профессор рассказала мне необычно-обычную историю.

В 1937 году был арестован и расстрелян талантливый инженер Рабинович, незадолго до этого вернувшийся из США, где он покупал для СССР лицензии и другую техническую документацию. В лагерь, как жена врага народа, была сослана Лиля Рабинович. Их малолетний сын Саша был усыновлен сестрой Лили – Ритой.

Рита очень знаменитая в Советском Союзе переводчица и писательница – Рита Яковлевна Райт-Ковалева. Муж ее – адмирал Ковалев. Так Саша Рабинович стал Александром Ковалевым.

В начале войны Александр Ковалев, мальчишка, мечтавший попасть на фронт, поступил в школу юнг. Спустя короткое время исполнилась мечта мальчика: он стал юнгой на военном корабле. Мужество его восхищало видавших виды матросов. В одном из боев Александр Ковалев ценой собственной жизни спас экипаж гибнущего корабля: он заткнул пробоину своим телом. Посмертно ему присвоено звание Героя Советского Союза. Он навечно зачислен в экипаж корабля. В городе Североморске – базе Северного флота – стоит памятник Александру Ковалеву. Военный корабль назван его именем. Выпущена марка с портретом Александра Ковалева. Сотни пионерских отрядов носят его имя. Но не только вообще в стране, даже пионеры в отрядах, даже моряки на корабле его имени, даже жители Североморска, по несколько раз в день проходящие мимо памятника, никто не знает, что Александр Ковалев – это Саша Рабинович, сын расстрелянного инженера Рабиновича и погибшей в лагере Лили Райт. А зачем знать? Евреи ведь не воевали.

Я спросил Александру Алексеевну о самом подвиге, слегка усомнившись в возможности заткнуть пробоину своим телом. Но в ответ услышал возмущённую отповедь о том, что она специалист по французской литературе, а не военно-морскому делу. И не хорошо бывшему фронтовику проявлять такое недоверие.

Евреи не воевали. Действительно, евреи не воевали. Но в числе первых пяти дважды Героев Советского Союза и самым видным из них был еврей-летчик Яков Смушкевич. (Выдающийся полярный и военный летчик Михаил Водопьянов восхищенно назвал его «рожденный летать»).

Яков Смушкевич родом из Литвы, именем которой была названа 16-я стрелковая дивизия. Но почему она Литовская, а не Еврейская, если самый большой процент в ней составляли вильнюсские, каунасские, шяуляйские, кибартайские и другие евреи? Трудно непосвященному ответить на этот наивный вопрос.

Еще в финскую войну первым в СССР артиллеристом, получившим звание Героя Советского Союза, был старший лейтенант Маргулис – тоже не бурят.

Говорят, что на Северном флоте и сегодня антисемитизм меньше не только, чем на других флотах, но даже меньше, чем в среднем по Советскому Союзу.

Кое-кто объясняет это большим количеством прославленных морских офицеров-евреев. Особенно, подводников. Во время войны вся страна знала командира подводной лодки Героя Советского Союза Фисановича. Это был знаменитый тандем Героев-подводников, друзья-соревнователи Фисанович и Иоселиани. Еврей и грузин.

Грузин? Иоселиани? Мне сказали, что Иоселиани грузин. Правда, мне сказали, что Куников - русский, Доватор – белорус и т. д.

Вот если бы в части появился еврей трус, весь фронт немедленно узнал бы о трусости евреев. Но ведь для этого знания вовсе не нужны факты. Евреи сидели в Ташкенте.

И тем хуже для факта, если это не так. Тем более что факт, как говорит мой родной Центральный Комитет, сам по себе ничего не значит, если он не освещен ярким светом Марксизма--Ленинизма.

А уж если даже еврей – основоположник этого бессмертного учения был антисемитом, то чего же требовать от тех, кто, впитав в себя антисемитизм с молоком матери, считают себя последователями основоположника?

На том берегу

Мы спустились к Днепру по крутому откосу, почти по обрыву. С распухшей негнущейся ногой без помощи Саши мне бы ни за что не преодолеть этого спуска. И не только спуска… Я просто остался бы лежать на том огороде, где-то между Уманью и Днепром, где пуля из немецкого автомата навылет прошла через мое бедро над самым коленом.

Вечерело. Сквозь густую вуаль мелкого, уже осеннего дождя едва угадывался левый берег. Тишина. Насколько охватывал глаз, ни одного населенного пункта, ни одной живой души.

Мы стояли у кромки воды, черной, угрожающей. Что делать с оружием? Не плыть же с таким грузом? К тому же на том берегу оно уже не понадобится. На том берегу не может быть немцев. До моего сознания не доходило даже то, что они почему-то оказались на этом берегу.

Еще в детском садике мне было известно, что на свете нет силы, способной победить Красную армию. И вдруг на третьем месяце войны Саша и я, последние из нашего взвода, стоим у широченного Днепра в раздумье – сохранить ли оружие.

С тяжелым чувством мы бросили в воду немецкие автоматы и пистолеты. Мы уже сроднились с ними. Не раз они спасали нашу жизнь. Мы отстегнули подсумки с гранатами и побросали их в воду, даже не вынув запалов. Саша стащил с меня правый сапог. Левый не без труда я снял сам. Босые, но в обмундировании, мы вошли в холодную воду.

Спустя короткое время, впервые за девятнадцать дней, утихла боль в раненой ноге. Мы плыли молча, медленно, стараясь экономно расходовать силы. Сколько до левого берега? Где он?

Ориентироваться можно было только по черной полосе правого берега на фоне быстро темнеющего неба.

Течение увлекало нас все дальше и дальше от места, где мы вошли в воду. Судорога стянула левую икру. Я был готов к этому. Я лег на спину, отстегнул английскую булавку от клапана кармана гимнастерки и стал покалывать ногу. Не знаю, сколько времени длилась эта операция, но судорога отпустила меня. Я пристегнул булавку и оглянулся. Саши не было. Паника охватила меня. Мне показалось, что кто-то за ноги тянет меня ко дну. Девятнадцать дней, пробираясь к Днепру по немецким тылам, мы говорили только шепотом. Но сейчас, забыв об осторожности, я отчаянно закричал:

– Саша! Днепр молчал. Вселенная должна была услышать мой крик. Я испугался его и стал звать уже тише. Саша не отзывался. Утонул, подумал, Саша… Как же я не заметил?

Тридцать один мальчик из двух девятых классов. Взвод добровольцев в истребительном батальоне. «Детский садик», – смеялись над нами. Но это прозвище продержалось несколько часов. Только до первого боя. Потом о нас с уважением говорила вся дивизия. От границы мы отступали до Буга. Я не понимал, что происходит. Я не понимал, как немцы могли преодолеть быстрый широкий Днестр. Я не понимал, почему после каждого, даже удачного боя мы почему-то должны выбираться из окружения.

Взвод редел. В тот день на проклятом огороде только Саша и я, последние из тридцати одного, остались в скудно пополнявшемся взводе. Я хотел подползти к умолкшему «максиму» и заменить убитого пулеметчика. В этот момент что-то тупо ударило меня по ноге. Я почти не почувствовал боли. Я успел расстрелять две ленты. Мы отбили немецкую атаку. Только тогда я заметил в брюках над коленом два отверстия, из которых медленно струилась кровь. Саша достал индивидуальный пакет, наложил тампоны на оба отверстия и перебинтовал ногу.

Было уже темно. Кроме нас двоих, на огороде не осталось ни одного красноармейца. Возле пулемета валялись пустые ленты.

Патронов не было. Мы вытащили затвор и выбросили его в выгребную яму.

Я шел, опираясь на Сашу. С каждым шагом все сильнее и сильнее болела нога. Первую ночь мы провели в большом яблоневом саду. Утром позавтракали недозревшим ранетом. И пообедали недозревшим ранетом, потому что засветло нельзя было выбраться из этого сада. Весь день по грунтовой дороге, пересекавшей бесконечное открытое поле, сновали немцы – автомобили, подводы, танки. Только ночью мы двинулись в путь.

Девятнадцать ночей мы пробирались на восток, надеясь добраться до фронта. Но фронта не было. Были только немцы. Даже сегодня утром на берегу Днепра, где-то южнее Чигирина, мы увидели немцев и должны были пробраться к крутому откосу, по которому уже под вечер спустились к воде. Девятнадцать дней мы питались тем, что находили на заброшенных огородах, или ягодами – в лесу, или зернами пшеницы. Мы подбирали колосья на убранных полях, мы срывали колосья на неубранных, мы растирали колосья в ладонях, сдували полову и ели зерно. Я сделал себе палку. Но основной опорой был Саша.

На второй или на третий день раны начали гноиться. Тампоны пришлось выбросить. Саша срезал мох, посыпал его пеплом и прикладывал к ранам. Только трижды за девятнадцать дней мне удалось постирать бинт.

И вот сейчас, когда после всего пережитого нас ждала радостная встреча со своими на левом берегу, Саши не стало.

Двадцать девять мальчиков из двух девятых классов были убиты или ранены. Двадцать девять раз я ощущал боль потери. Но никогда еще эта боль не была такой пронизывающей, как сейчас, в тридцатый раз.

Сколько времени я был в воде? Не знаю. Я плыл очень медленно. Я не боролся с течением. Если бы не холод, я не вылезал бы из воды, потому что в воде нога отдыхала от боли.

Дождь, моросивший весь день, не прекращался и сейчас. Я плыл на спине. Вдруг спина коснулась тверди. Я сел и оглянулся. В нескольких метрах от меня в темноте угадывался берег. Сидя, опираясь руками о дно, я выбрался из воды и, обессиленный, растянулся на мокром песке.

Тишина была абсолютной, словно на Земле исчезла жизнь. Если бы не дождь, не холод, не мокрое обмундирование, я лежал бы так вечность. Я не был в состоянии сделать ни шагу. Да и незачем. Отдохнуть до утра, а там будет видно.

За мелким кустарником или за камышом в нескольких метрах от берега кто-то шел. Сперва я услышал только шаги. Я уже собрался окликнуть идущих, как вдруг до меня донеслась немецкая речь. А еще через мгновение на фоне ночного неба я увидел два черных силуэта в касках, и в какой-то миг блеснула бляха на подбородке одного из немцев. Я притаился. Вдавил себя в песок. Немцы пошли на север, вверх против течения, не подозревая о моем существовании.

И тут я заплакал. Не плакал, когда мама била меня, восьмилетнего, смертным боем за то, что вопреки ее запретам я слушал пение кантора в синагоге. Подавлял слезы над могилами убитых одноклассников. Только сжимал зубы, когда отдирал тампоны от ран на ноге. Я даже не заплакал в Днепре, когда не стало Саши. А сейчас я плакал, и слезы текли по мокрому от дождя лицу.

Не боль, не потери, не страх были причиной тех слез. Не это.

Как могло случиться, что немцы оказались на левом берегу Днепра? Где фронт? Есть ли он вообще? Идет ли еще война? Зачем я существую, если рухнула моя страна? Почему я не оставил себе хоть одну гранату? Я бы взорвал ее, потащив с собой на тот свет хотя бы одного немца.

Не знаю, какая сила подняла меня на ноги. Я добрался до тропы, по которой только что прошли немцы, и, почти теряя сознание от боли, пошел туда, на юг, откуда они пришли. Тропа в нескольких метрах отвернула от берега и выбралась из камыша. И тут я увидел окраину села.

Ближайшая хата стояла за невысоким плетнем. Я дохромал до перелаза, но преодолеть его не смог, хотя обеими руками держался за жерди. Я лег животом на планку и на руках перелез во двор.

Здесь меня уже ждал огромный лохматый пес. Кольцо цепи, на которую он был посажен, скользило по толстой проволоке, протянутой через двор по диагонали. Я погладил пса и, почти опираясь на него, добрался до прысьбы [1] . Я сел на нее под вторым окном от двери, у самой собачьей будки. Пес внимательно обнюхивал мою раненую ногу, потом зашел с другой стороны и положил голову на мое левое колено. Я почесывал собачье темя, лихорадочно оценивая обстановку.

В мире исчезли звуки. Даже не кричали петухи, хотя сереющий рассвет обозначил их время. Немецкий патруль вышел из этого села. Несомненно, он вернется сюда. Фронт, если он еще существует, в недосягаемой дали. В хате могут быть немцы. Я безоружен и не могу передвигаться. Единственный выход – если на мой стук выйдет немец, успеть по-волчьи впиться зубами в его горло и погибнуть сразу, без мучений. Я не находил другого решения.

Нерешительно я постучал в окно, под которым сидел. Тишина. Я постучал чуть громче. За стеклом появилось женское лицо. А может быть, мне только показалось? Но уже через минуту приоткрылась дверь, и я увидел старую женщину в длинной льняной рубахе, а за ней – такого же старого мужчину в кальсонах.

– Лышенько! Божа дытына! – тихо сказала женщина. – Подывысь, Сирко не чыпае його.

Я еще не догадывался, что огромный лохматый пес, которого звали Сирко, оказал мне неслыханную протекцию. Только потом выяснилось, что это не пес, а чудовище, что даже хозяйка, кормящая его, не смеет к нему прикоснуться, что никого, кроме хозяина, этот бес не подпускает к себе. И вдруг, как ласковый щенок, он сидел, положив морду на колено незнакомого человека, и этот человек безнаказанно почесывал голову чудовища. Но когда Григоруки выглянули из двери своей хаты, я еще этого не зал.

Тетка Параска растопила печь. Ни лампы, ни свечи не зажгли. Вскоре в этом уже не было необходимости. Серело. Григоруки поставили посреди хаты деревянную бадью и наполнили ее теплой водой. Дядько Фэдор велел мне раздеться. Я мялся, не представляя себе, как я могу раздеться в присутствии женщины. Но тетка Параска деликатно отвернулась, и я залез в бадью. Еще до этого Фэдор разрезал бинт, превратившийся в веревку. Он только свистнул, увидев раны. А еще он увидел, что я еврей. Если только до этого у него были сомнения. Параска вытащила из печи глечик с мясом и картошкой. В жизни своей не ел ничего более вкусного! И краюха хлеба, отрезанная Фэдором, была лучше самых изысканных деликатесов.

В селе стоял небольшой немецкий гарнизон. Немцы всюду искали коммунистов и евреев. Никто точно не знал, где фронт. Ходили слухи, что немцы уже взяли Полтаву. А может, не взяли. Кто знает?

Дядько Фэдор был еще призывного возраста. Ему едва перевалило за сорок. Но из-за какого-то легочного заболевания призывная комиссия забраковала его. Из мужчин в селе остались только дети и старики. Правда, несколько дезертиров на днях вернулись в село. Говорили, что ушли из плена. Кто его знает?

Параска испекла в печи большую луковицу, разрезала ее пополам и приложила к ранам, укрепив половинки чистой белой тряпкой. С помощью Фэдора по приставной лестнице я взобрался на горище [2] . На душистое свежее сено постелили рядно. Я лег на него и тут же провалился в сон.

Когда я проснулся, сквозь щели в стрехе пробивались солнечные лучи.

– Дытынку мое, ты проспав бильше добы [3] , – с удивлением сказала Параска. – Я вже думала, що, може, що трапылось. Алэ Фэдько нэ дозволыв мени тэбэ чипаты.

Странно было слышать, что я проспал более суток. Мне показалось, что только что уснул. Я был голоден. Но меня уже ждали крынка молока и огромная краюха хлеба.

Григоруки снова перевязали меня. По-моему, раны выглядели не так угрожающе.

Григоруки успокоили меня, сказав, что ни одна живая душа в селе не знает о моем существовании. Завтра под вечер, сказал Фэдор, он отвезет меня к своему куму. Это километров двадцать – двадцать пять к востоку от их села, от Грушевки.

За двое суток я привязался к Григорукам. Мне нравилось у них все, даже то, как они говорили. Их украинский язык отличался от того, какой я привык слышать с детства. У них было мягкое «Л». Правда, еще во втором или в третьем классе мы тоже читали «плян, лямпа, клясс». Но потом «я» заменили на «а». Нам объяснили, что националисты, враги народа, стараются вбить клин между русскими и украинцами. Я не знал, что значит националисты, но ненавидеть врагов народа меня уже научили.

Вечером Григоруки помогли мне спуститься по наружной лестнице к сараю. Я настороженно ловил каждый звук. В селе было тихо. Корова жевала жвачку. Лошадь, переступая, шлепала копытами по луже, единственной среди двора, уже подсохшего после дождей. Мне очень хотелось попрощаться с Сирком, но Федор опасался, что меня могут увидеть возле его дома. На мне уже была гражданская одежда. И возраст мой был еще не армейский. Но вдруг во мне разглядят еврея.

Я не помню кума. Не помню еще четырех или пяти славных украинцев, которые, рискуя жизнью, передавали меня, как эстафету, с подводы на подводу, простых селян, которые давали приют в своих хатах, кормили и перевязывали меня. Виноват. Я не помню никого, кроме Параски и Федора Григорука из села Грушевки Полтавской области. И Сирка.

Я не помню, где и когда мы пересекли линию фронта. Из густого тумана едва проступают первые дни в полевом госпитале и эвакуация в тыл.

Но в госпитале на Урале, и потом на фронте, и снова в госпитале, уже в Азербайджане, и снова на фронте, и в госпиталях после последнего ранения, и в институте доброе тепло наполняло мое сердце, когда я вспоминал Григоруков.

Мне очень хотелось увидеть их и выразить им свою неиссякаемую благодарность. Но я был студентом, бедным как церковная крыса. Мне было стыдно явиться к ним с пустыми руками.

 

Вильнюс

Не знаю, почему командир батальона выбрал именно меня. В бригаде мы находились чуть больше двух недель. Мы – это пополнение, десять танков, которыми чуть-чуть заштопали прорехи потерь, понесенных при прорыве обороны знаменитой гвардейской танковой бригадой. Во время переправы через Березину командир батальона тоже именно мне представил возможность отличиться.

Возможность отличиться… Так деликатно выражались, посылая на явную гибель.

На Березине я уцелел. И вот сейчас командир батальона снова представил мне «возможность отличиться».

В начале летнего наступления Вторая отдельная гвардейская танковая бригада прорвала немецкую оборону между Витебском и Оршей. В прорыв ринулись танковые корпуса. То ли потому, что наступление постепенно выдыхалось, то ли сопротивление немцев оказалось здесь более упорным, чем в других местах, взять Вильнюс с ходу не удалось. Войска продолжали наступать к Неману, оставив Вильнюс в окружении. Обескровленная танковая бригада получила приказ штурмовать город.

Танки были уже западнее Борисова, а тылы застряли за Березиной. Мы оказались без горючего, без боеприпасов. Жалких остатков едва хватило экипировать три танка. И вот сейчас командир батальона объяснял мне, какое высокое доверие оказано моему взводу. Он будет представлять бригаду в боях за Вильнюс. Задача, которую должны выполнить шестьдесят пять танков, взваливалась на три «тридцатьчетверки». Возможность отличиться…

Много лет спустя, пытаясь оправдать себя за то, что я так поздно понял всю порочность так называемой социалистической системы, я ссылался на встречи с идейными коммунистами. Гвардии старший лейтенант Варивода был парторгом нашего батальона. Он сам напросился поехать в качестве офицера связи. Сидя на корме моего танка, покрытый густым слоем пыли, он время от времени поглядывал на часы. Но я не нуждался в этом намеке. Механики-водители выжимали из дизелей все, на что были способны моторы.

Без единого привала, по грунтовым дорогам и песчаным просекам мы прошли более двухсот километров и незадолго до заката остановились перед штабом стрелкового корпуса. В отличие от населенных пунктов Белоруссии, сожженных дотла, с надгробиями печных труб, с нищетой окружающих полей, в литовском фольварке все дышало благополучием и достатком. В этом фольварке генерал-лейтенант со своим штабом тоже излучал благополучие. Он спокойно выслушал доклад Вариводы, критически оглядел меня с ног до головы.

– И это, – он подбородком указал на меня, и есть знаменитая Вторая гвардейская танковая бригада, которая должна обеспечить мне взятие Вильнюса?

Ответа, естественно, не последовало. Внизу, километрах в шести отсюда полыхал Вильнюс. Грохот орудий порой сливался в сплошной поток.

– Ну, что ж, – сказал генерал, – бригада так бригада. Отдыхайте, ребята. Утро вечера мудренее.

Мы вышли из штаба и направились к танкам. Лицо Вариводы выражало растерянное непонимание, и я не задал парторгу вопроса, зачем надо было сжигать резиновые бандажи катков и гнать душу из дизелей и из людей.

Вечером, отираясь возле штаба, мы поняли, что происходит. В городе шли бои между поляками и немцами. Поляками не нашими, а подчинявшимися лондонскому правительству. Советские войска только не давали немцам вырваться из кольца.

Сомнения и стыд залили душу лапотного патриота, но я не посмел поделиться с Вариводой своими мыслями. Да и он ничего не сказал по этому поводу.

Рано утром я получил приказ прибыть в распоряжение командира одного из полков 144-й стрелковой дивизии. В город мы въехали мимо кладбища, красивого, никогда даже не предполагал, что бывают такие. Я не стал загадывать, смогу ли когда-нибудь рассмотреть его не с надкрылка танка. Слева от вокзала мы пересекли железнодорожные пути и остановились в районе складов.

Командир полка объяснил мне обстановку. Он уверенно заявил, что перед нами примерно шестьдесят немцев, два орудия и один-два танка.

Мне очень хотелось сказать командиру полка, что я не доверил бы ему командовать машиной в моем взводе, но ведь он был подполковником, а я – младшим лейтенантом. К тому же мне было девятнадцать лет, а ему в два раза больше.

Хорошо, что я не придал значения словам командира полка. Через пять дней из шестидесяти немцев мы взяли в плен более пяти тысяч солдат и офицеров. А сколько было убито?

На командном пункте выдающегося полководца я расстался с Вариводой и повел взвод в бой.

Трудно воевать в городе. Танки расползлись по разным улицам. Мы не видели друг друга. Радиосвязь следовало бы назвать радиоразобщением. Два немецких орудия, упомянутых подполковником, по-видимому, размножались неполовым делением.

Снаряд ударил в правую гусеницу моего танка. Механик-водитель включил заднюю передачу. По крутой дуге, оставляя разбитую гусеницу, танк вполз в палисадник, по счастливой случайности оказавшийся в нужном месте. Мы осмотрели машину. Снаряд искорежил ленивец и передний каток. Без ремонтников мы не справимся.

Оставив свой экипаж, я пошел разыскивать танки. Один из них без признаков жизни прижался к многоэтажному дому на широкой улице.

Именно в этот момент я увидел группу вооруженных людей с красно-белыми повязками на руках. Это были поляки, подчинявшиеся лондонскому правительству. Стыдясь самого себя, я подошел к ним и спросил, не нужна ли им помощь танка. Поляки с удивлением посмотрели на меня. Им понадобилось какое-то время, заполненное молчанием, чтобы догадаться о моей непричастности к решениям командования. Один из поляков тепло пожал мою руку и сказал, что танк мог бы оказаться полезным вон там. Поляк был прав.

Придерживая подсумок с гранатами и пригибаясь, хотя пули не свистели над головой, ко мне подбежал лейтенант, которого я видел в штабе полка. Он передал просьбу командира полка поддержать батальон, штурмующий вон там. Лейтенант показал то же направление, что и поляк.

Я приказал командиру машины взять команду над моим подбитым танком и занял его место.

Зачем я так поступил? У меня ведь появился шанс уцелеть до следующих боев, до той поры, пока я получу новый танк или свою отремонтированную машину. Сейчас ведь у меня еще дрожали поджилки, еще я не очухался от подлого страха, заполнившего меня в тот самый миг, когда снаряд угодил в гусеницу. А что если бы чуть левее и выше? Почему я не приказал командиру машины поддержать штурмующий батальон, а самому оставаться в безопасности? Не знаю. Может быть, потому, что на меня сейчас смотрели поляки, которых вчера оставили на растерзание немцев? Может быть, потому, что кто-нибудь мог подумать: еврей кантуется? Может быть, потому, что в девятнадцать лет в таких ситуациях вообще не ищут логичных объяснений? Не знаю.

Танк пересек небольшую площадь, проехал сквозь высокую тесную арку, справа примыкающую к церкви, а слева – к жилому дому, и стал спускаться по улице, идущей к реке.

Штабной лейтенант, сидевший за мной на крыле танка, указал на подворотню с остатками деревянных ворот.

Вместе с механиком-водителем мы подошли к подворотне и шагами стали измерять ее ширину. Лейтенант уверял, что она больше трех метров. И механик и я сомневались в этом, но решили попробовать провести танк, ширина которого ровно три метра. Я вошел в темную подворотню и терпеливо показывал направление, пока танк вписался в проем. Надкрылки заскрежетали по кирпичу, и скрежет этот был сильнее рокота мотора и шлепания траков гусеницы. Вероятно, молитва атеиста, представившего себе, что ожидает его, если танк не выберется из этой ловушки, была услышана Всевышним, и машина, как пуля из ствола, вырвалась во двор.

Слева, в полуподвале, находился командный пункт штурмующего батальона. Капитан, командир батальона, ознакомил меня с обстановкой и поставил задачу.

В тот день, 8 июля 1944 года, батальон мог выставить для штурма семнадцать штыков.

Ну что ж, подумал я, пропорция соблюдается. Если три танка, а сейчас уже только два, могли считаться бригадой, то почему бы семнадцать человек не посчитать батальоном?

А еще батальону придали одно семидесятишести-миллиметровое орудие – все, что осталось у растерянного артиллерийского младшего лейтенанта. Попробуй не растеряться, если у тебя кроме двух бронебойных снарядов есть только пустые ящики.

Артиллеристы, естественно, даже не думали об огневой поддержке батальона. Они дрожали при одной мысли, что на них пойдут немецкие танки. Поэтому на нас они смотрели, как на дар небес, а я не стал им объяснять, что после каждого выстрела с опасением думал о боекомплекте.

Ночью мы впервые вспомнили о еде. Но еще до ужина, или уже до завтрака, я отправился на поиски третьего танка. Командовал им мой товарищ по училищу младший лейтенант Ванюшка Соловьев. Его танк поддерживал штурм соседнего батальона.

Мы договорились о взаимодействии, о том, как в меру возможности осуществить его, когда каждый из нас должен был считаться танковым батальоном.

В эту ночь я в последний раз увидел Ванюшку Соловьева. На следующий день мы нашли его обугленное тело у стены дома, за которым, по-видимому, надеялся спрятаться, когда выскочил из горящего танка. Здесь же мы разобрали камни тротуара, выкопали могилу и похоронили сгоревший экипаж.

Много лет спустя мой друг Рафаил Нахманович, режиссер Украинской студии документальных фильмов, поехал снимать киноленту о войне. Я рассказал ему о Ванюшке Соловьеве и точно описал, где находится его могила. Могилы в этом месте он не нашел. Но он встретился с подполковником-военкомом, который обрадовался, узнав, что я жив.

 

Стреляющий

Особое положение в бригаде позволяло мне при формировании экипажей в какой-то мере «проявлять капризы», как выражался по этому поводу адъютант старший батальона. К этим капризам он относился подобно тюремщику, который принимает заказ на последний ужин от арестанта, приговоренного к смертной казни.

Дело в том, что бригада наша несколько отличалась от подобных подразделений, входивших в состав танковых корпусов, Необычность отдельной гвардейской танковой бригады прорыва заключалась в том, что задача ее – прорыв обороны противника любой ценой, чтобы в проделанную нами брешь могли хлынуть танковые соединения.

Термин «любой ценой» по-разному трактовался начальством и танкистами. Для первых это была потеря техники, а для вторых – самоубийство. Батальон, в котором я служил, был ударным, то есть именно он, как правило, шел впереди атакующей бригады. А мой взвод в этом батальоне выделялся в боевую разведку, функцией которой было вызвать на себя огонь противника, чтобы идущие за мной танки могли увидеть огневые средства немцев.

Вот почему адъютант старший только матюгался про себя, когда в очередной раз я отвергал кандидатуру командира орудия.

Бригада вышла из боя в конце октября и сразу приступила к формированию. Через несколько дней на станцию Козла Руда пришло пополнение – новенькие танки с экипажами. Танки сгрузили с платформ. Экипажи выстроились перед машинами. А мы, уцелевшие командиры, прохаживались перед их строем, как работорговцы на невольничьем рынке.

В одном из экипажей обратил на себя внимание молоденький старшина, командир орудия.

Не молодостью отличался он. Во всех экипажах были пацаны. Даже командиры машин. Старшина выделялся подтянутостью, аккуратностью, подогнанностью убогого хлопчатобумажного обмундирования.

Мы прогуливались перед строем, рассматривая танки и экипажи, и комментировали увиденное на своем языке, в котором среди матерного потока иногда появлялось слово, напечатанное в словаре.

Адъютант старший пришел со списком и вместе с командиром маршевой роты начал перекличку. Все шло своим чередом до того момента, пока капитан прочитал: «Старшина Калинюк Антонина Ивановна». «Я!» – отозвался старшина, на которого мы обратили внимание.

Лично мне в эту минуту стало очень неловко за обычный в нашей среде лексикон, не очень пригодный для общения с женщиной.

Выяснилось, что Антонина Калинюк добровольно пошла в армию, чудом попала в учебно-танковый полк, вышла замуж, чтобы быть зачисленной в один экипаж со своим мужем, и таким невероятным способом оказалась в маршевой роте. Ее муж – башнер, рядом с ней по другую сторону орудия.

Ну и дела! Девушка в экипаже! На минуту я представил себе, как мы перетягиваем гусеницы, как тяжелым бревном, раскачивая этот таран, по счету «Раз-два, взяли!» ударяем по ленивцу, как стонет каждая мышца – и это у здоровых мужчин. Каково же девушке? А каково экипажу, у которого не достает пусть не лошадиной, а всего лишь одной человеческой силы?

Правда, до нас дошли слухи, что в 120-й танковой бригаде есть женщина механик-водитель. Чего только не бывает на фронте.

Но когда ко мне подошла старшина Антонина Калинюк и, доложив по всей форме, попросилась в мой экипаж, я, еще не успев переварить услышанного, не сомневался в том, что ни при каких условиях не соглашусь на присутствие женщины в моей машине.

Отказывал я ей очень деликатно. – Видите ли, у меня уже есть башнер, – начал я. – Но ведь я не башнер, а стреляющий. – Да, но вы, по-видимому, хотите быть в одном экипаже с мужем?

– Он фиктивный муж. Нас ничего не связывало и не связывает. Я благодарна ему за то, что он согласился на фиктивный брак, который помог мне попасть в экипаж.

Ее грамотная речь звучала несколько непривычно для моего уха, адаптированного к танкистскому лексикону.

Выяснилось, что Антонина Калинюк до войны успела окончить первый курс филологического факультета Черновицкого университета. Ко мне она обратилась не случайно. Ей сказали, что я командир взвода боевой разведки. Именно в таком экипаже место добровольцу.

– Вы правы, но я уже пообещал адъютанту старшему взять стреляющего из подбитого танка.

Не знаю, покраснел ли я, соврав, но было очевидно, что она не поверила мне и ушла обиженная.

Вместе со своим фиктивным мужем Антонина Калинюк попала в экипаж моего друга Петра Аржанова.

Петр был самым старым в нашем батальоне. Ему было уже под сорок. Степенный такой, почти не матерщинник. Антонину он хвалил.

На второй день наступления их машину подбили. Первым из своего люка выскочил башнер, фиктивный муж Антонины. Как ошпаренный заяц, он шарахнулся от танка в ближайшую воронку. А Петр в это время вытаскивал из своего тесного люка Антонину с перебитыми ногами. И не было рядом никого, кто мог бы подсобить. Счастье еще, что атакующие танки пошли вперед, и машина Аржанова не обстреливалась немецкой пехотой.

Но все это случилось уже потом. А при формировании на станции Козла Руда я так и остался без стреляющего.

Однажды в дождливый ноябрьский вечер в конюшню, приспособленную моим взводом под жилище, ввалилось странное существо.

При слабом свете коптилок сперва показалось, что к нам пожаловал медведь, ставший на задние лапы. Хотя, откуда взяться медведю в юнкерском поместье в Восточной Пруссии? Существо обратило на себя внимание всех четырнадцати человек, населявших конюшню. Я разглядывал его, пока оно что-то выясняло у ребят, оказавшихся у входа.

Танкошлем торчал на макушке головы невероятных размеров. На лицо Господь не пожалел материала, но, навалив его, забыл придать ему форму. Только из узких амбразур глазниц лукаво глядели два полированных антрацита, в которых то ли отражались огоньки коптилок, то ли горел свой собственный бесовский огонек. Ватник на бочкообразном корпусе с покатыми плечами был перепоясан немецким ремнем. Ватные брюки втиснулись в широкие раструбы голенищ немецких сапог.

Было очевидно, что этот танкист уже успел понюхать пороху. Из учебно-танковых полков в таком обмундировании не поступают.

Получив информацию, кто командир взвода, медведь неторопливо приблизился ко мне, вяло приложил руку к дуге танкошлема, нелепо вывернув ее ладонью вперед, и загремел:

– Товарищ гвардии лейтенант! Доблестный сын татарского народа, гвардии старший сержант Захарья Калимулович Загиддулин явился в ваше распоряжение для дальнейшего прохождения службы! Вольно!

Взвод с явным удовольствием выслушал этот необычный доклад.

Что касается меня, то два противоречивых чувства отчаянно сражались в моей душе. Мальчишке, который и сам не прочь нашкодить, сходу понравился этот новоявленный Швейк. Но служака-командир обязан был немедленно пресечь нарушение дисциплины. Причем сделать это следовало в том же юмористическом ключе, чтобы не уронить себя в глазах подчиненных.

– Отлично, доблестный сын. Для начала пойдете к старшине Карпухину и получите мой дополнительный паек. А затем подтвердите свою доблесть, будучи дневальным по взводу всю ночь без смены.

На сей раз старший сержант откозырял как положено, повернулся кругом и пошел к выходу, не выяснив, кто такой старшина Карпухин и где его искать в непроницаемой темноте с потоками холодного дождя в одиннадцати километрах от переднего края.

Два экипажа, каждый своим кружком, приступили к ужину. А мы решили подождать возвращения нового стреляющего.

Отсутствовал он минут двадцать, время незначительное, чтобы по чавкающей глине добраться до фургона старшины Карпухина и получить у него, обстоятельного, медлительного, дополнительный офицерский паек.

Старшина трижды пересчитывал каждую галету и взвешивал развесное с аптекарской точностью. В каждом получавшем у него дополнительный паек или другое довольствие он подозревал жулика, родившегося специально для того, чтобы обворовать его, старшину Карпухина, так удобно жившего в своем фургоне на кузове видавшего виды «газика».

Поэтому взвод по достоинству оценил расторопность старшего сержанта Загиддулина, вернувшегося так быстро, да еще не с пустыми руками.

Но когда выяснилось, что Загиддулин принес два дополнительных пайка – две пачки печенья, две банки рыбных консервов и дважды по двести граммов шпика, – взвод замер от изумления.

Каким образом у старшины Карпухина, у этого скупердяя можно получить что-нибудь в двойном размере? А ведь своровать там просто невозможно. Старшина выдавал продукты из двери фургона. Внутрь не попал бы даже командир бригады.

Тщетно я пытался узнать, как новичок получил два дополнительных пайка. Из ответов можно было выяснить только то, что старший сержант Загиддулин – законченный идиот. Но не мог же идиот обжулить или обворовать пройдоху Карпухина? А из ответов Загиддулина следовало, что не произошло ничего необычного.

Мы сели ужинать. Я уже собирался нарезать только что принесенный шпик, но Загиддулин попросил меня не делать этого.

– Знаете, товарищ гвардии лейтенант, я мусульманин, я не кушаю свинину.

Экипаж с пониманием отнесся к просьбе новичка и решил не портить ему первый ужин на новом месте.

Вскоре после ужина мы легли спать, а наказанный Загиддулин остался дневалить всю ночь без смены.

Утром за завтраком экипажи тремя кружками уселись вокруг своих котелков. Я вспомнил, что у нас есть шпик. Новичку мы оказали уважение, не съев свинину во время ужина. Но не станем же мы ради него соблюдать коллективную диету?

Башнер развязал вещмешок, чтобы достать сало. Но сала в вещмешке не оказалось. Я вопрошающе посмотрел на Загиддулина.

За все время моей службы в бригаде я не слышал о случаях воровства в экипажах.

У меня не было ни тени сомнения в том, что никто из моего взвода не шарил ночью в нашем вещмешке. Кроме того, в помещении ведь был дневальный.

– Где шпик? – спросил я у Загиддулина. – Понятия не имею, – ответил он, уставившись в меня невинным честнейшим взглядом.

– Но ведь сюда не мог попасть посторонний? – Не мог. Я был дневальным. – Так где же шпик? Взвод с интересом наблюдал за нашим диалогом. Загиддулин задумался.

– Понимаете, командир, ночь очень длинная. А после госпиталя я еще не привык к таким большим перерывам между жратвой. Аппетит, понимаете.

Я смотрел на невозмутимую физиономию со щелками хитрющих глаз и ждал продолжения. Но Загиддулин умолк и беспомощно смотрел на ребят, словно надеялся получить у них поддержку.

– Не слышал ответа.

– Как не слышали, командир? Неужели вы такой непонятливый? Шпик я скушал.

– Четыреста граммов? – А что такое четыреста граммов при моем аппетите?

– Но вы ведь мусульманин и вообще не едите свинины?

– Правильно. В нормальных условиях. Но когда человек дневалит всю ночь без смены, он забывает о религии, если очень хочется жрать.

Ребята рассмеялись. Лучше всего, подумал я, прекратить разговор о шпике.

После завтрака я пошел к адъютанту старшему выяснить, кого именно он внедрил в мой экипаж. Капитан знал только, что Загиддулин направлен в бригаду из запасного полка, куда он был выписан из госпиталя после ранения.

– И это все? – возмутился я. – Мне ведь положен хороший командир орудия!

– Правильно. Посмотри на его морду. Разве ты не видишь, что это отличный танкист?

Не знаю почему, но я не возразил капитану. У ремонтников я нашел полуметровый кусок фанеры и, прикрепив к нему лист бумаги, соорудил нехитрое приспособление.

Танки с развернутыми кзади пушками были вкопаны в землю. Они стояли на двух продольных бревнах словно в гаражах, перекрытые брезентовыми крышами, а вместо ворот были соломенные маты.

По приказу командующего бронетанковыми войсками фронта после каждого выезда мы должны были не просто чистить танк, но из каждого трака выковыривать грязь и протирать траки до одурения, чтобы, не дай Бог, когда этот сукин сын вдруг нагрянет в бригаду и станет проверять, на его носовом платке не появилось пятна, вызывающего сомнение в нашей боеспособности. Поэтому мы проклинали каждый выезд из окопа, становившийся мукой для экипажа.

Но у меня не было выхода. Я обязан был выехать, чтобы развернуть башню по ходу танка. Кто знает, когда состоится очередное учение? А мне не терпелось проверить нового стреляющего. Конечно, о стрельбе не могло быть и речи. Поэтому я прибег к испытанию, которое не могло заменить стрельбы, но тем не менее позволяло получить представление о реакции и координации командира орудия.

К дульному срезу я прикрепил карандаш, который касался бумаги на фанерном щите. Метрах в двадцати перед танком я прикрепил к дереву кусок картона с начерченным на нем открытым конвертом. При помощи подъемного механизма пушки и поворотного механизма башни в течение тридцати секунд стреляющий должен вести стрелку прицела вдоль линий конверта, и карандаш на конце пушки точно вычертит каждое движение стреляющего. С вертикальными и горизонтальными линиями не было никаких проблем. Но вот плавно вычертить диагонали! Даже у редчайших снайперов пушечной стрельбы получались ступени.

Когда Загиддулин подошел к машине, я велел ему надеть танкошлем как положено, чтобы он не торчал на макушке, словно шутовской колпак.

Но выяснилось, что Загиддулин не виноват. Просто в Красной армии не было танкошлема шестьдесят первого размера, а именно такой оказалась голова нового командира орудия. Пришлось сзади подпороть танко-шлем, чтобы наушники были на ушах, а не на темени.

Загиддулин залез в башню. Экипаж стоял рядом со мной у щита с листом бумаги.

– Огонь! – скомандовал я, нажав на кнопку хронографа. Такого я еще не видел! Почти ровные линии диагоналей и клапана конверта!

Ребята зааплодировали, чем привлекли внимание соседних экипажей. Вскоре у танка собралась почти вся рота. Загиддулин все снова и снова повторял фокус, ни разу не выйдя за пределы тридцати секунд. Среди зрителей оказался и адъютант старший.

– Ну, – обратился он ко мне, – а ты мне морочил… Загиддулин вылез из башни. Его багрово-синяя физиономия со щелочками глаз излучала добродушие и удовольствие.

– Славяне, дайте кто-нибудь закурить. К нему подскочило сразу несколько человек. – Хлопаете!.. Дайте мне выспаться и хорошо закусить, так я вам нарисую не конверт, а «Мишку на севере».

В знак уважения к Загиддулину соседние экипажи помогали нам выковыривать грязь из траков по мере того, как танк сползал на бревна в окопе. А мы дружно материли генерал-полковника танковых войск товарища Родина, по чьему дурацкому приказу танкисты были вынуждены заниматься этим онанизмом.

Каждое утро во взводе начиналось с того, что Захарья Загиддулин рассказывал приснившийся ему сон. Никто не сомневался в том, что он сочинял экспромтом очередную фантастическую историю. Но слушать его было интересно.

Непременным завершением сна была сцена, когда он, получив звание Героя, возвращался в родной Ат-карск и посещал пикантную молодку, а все предыдущие, покинутые им, преследовали его с вилами наперевес. Закончив рассказ, он обращался к слушателям с непременной просьбой:

– Славяне, дайте закурить.

С куревом в эту осень у нас действительно были проблемы. Но все в равной степени страдали от эрзац табака, так называемого – филичового, которым снабжали нас тылы. Поэтому просьба Захарьи воспринималась нами как деталь придуманного сна.

В начале декабря нас вывели на тактические учения. Я попросил командира батальона разрешить мне несколько выстрелов из пушки, чтобы проверить командира орудия. Гвардии майор согласился, но предупредил, что я лично отвечаю за то, чтобы в районе цели не было живого существа.

Это условие оказалось вовсе не простым. Вся территория, на которой проводились учения, была забита войсками. Наконец мы нашли безлюдное место.

Метрах в восьмистах от болотистой поймы, у края которой остановился танк, торчали телеграфные столбы. Перед одним из них куст с опавшей листвой был избран мной в качестве мишени. Но сперва я приказал отвернуть башню чуть ли не девяносто градусов, чтобы куст не был в поле зрения стреляющего. А затем я подал команду.

Первым же снарядом Загиддулин снес телеграфный столб над самым кустом.

Весь экипаж, не исключая меня, был уверен в том, что это случайное попадание. Но вторым выстрелом Захарья перебил телеграфный столб метрах в пятидесяти от первого. И третьим снарядом он снес телеграфный столб.

– Тебе, я вижу, даже не нужен снаряд для пристрелки? – спросил я.

– Не нужен. Нулевые линии выверены. А расстояние до цели я могу определить на глазок очень точно.

– Но ведь стрелку прицела ты видишь более толстой, чем телеграфный столб?

Захарья неопределенно приподнял плечи, и я больше не задавал ему вопросов, понимая, что мне достался необыкновенный стреляющий.

Еще раз мы выехали на учения в конце декабря. Сейчас нам не представилась возможность стрелять. Но Загиддулин отличился и в этот выезд.

Тема учений – танки в обороне при возможном наступлении противника.

Как и обычно, прибыв на место, мы не получили ни четкой команды, ни объяснения того, что собирается нам преподнести начальство.

Танки стояли посреди заснеженного поля – отличные мишени для немецкой авиации. Благо уже несколько дней мы не видели самолетов противника.

Захарья по большой нужде забрался в неглубокий окопчик. Именно в этот момент почти вплотную к моему танку подкатила кавалькада «виллисов».

Никогда еще мне не приходилось видеть одновременно такого количества генералов.

Командующий фронтом генерал армии Черняховский едва успел произнести первую фразу, как из окопчика раздался рокочущий баритон Загиддулина:

– Эй, славяне, дайте закурить.

И тут же появилась круглая багрово-синяя физиономия с танкошлемом на макушке, и вслед за ней над относительно мелким окопом выросла вся нелепая медведеподобная фигура Захарьи со спущенными ватными брюками.

Увидев Черняховского со всей свитой, Загиддулин смутился, по-моему, впервые в жизни. Он приложил ладонь к дуге танкошлема и замер по стойке смирно.

Взрыв неудержимого хохота прогремел над замерзшим полем.

Черняховский указательным пальцем смахивал слезы. Хохотали генералы и старшие офицеры. Хохотали солдаты роты охранения. Хохотал я, высунувшись по пояс из башни. И только Загиддулин оставался серьезным, застыв по стойке смирно со спущенными штанами.

Черняховский открыл пачку «Казбека» и протянул ее Захарье. Тот деликатно взял папиросу.

– Спасибо, товарищ генерал армии. Разрешите еще одну для моего командира?

Черняховский, продолжая хохотать, закрыл коробку и вручил ее Загиддулину.

Захарья снова поблагодарил, застегнул штаны и выбрался из окопчика.

Стреляющий уже угощал нас папиросами, а генералы все еще смеялись, продолжая реагировать на уникальную сцену.

Почти в течение двух месяцев знакомства с Загиддулиным я впервые увидел его не в своей тарелке.

А еще несколько раз – серьезным. Это когда он говорил о Коране, о мусульманстве, о исламе.

Захарья был очень удивлен, узнав, что я еврей. В Аткарске, уже перейдя в десятый класс, он впервые увидел эвакуированных евреев. Оказалось, что это обычные люди. Но он был наслышан, что евреи не воюют. Правда, среди эвакуированных евреев почему-то почти не было мужчин призывного возраста. Но ведь говорили.

И вдруг выяснилось, что его непосредственный командир, занимавший самую опасную должность в самом опасном батальоне самой опасной бригады, – еврей. На первых порах Захарья не скрывал своего удивления.

К сожалению, я не мог ничего рассказать ему ни о нашей религии, ни о нашей истории. Увы, я не знал.

А Захарья рассказывал о Мухаммеде, о Коране, о величии мусульман, о их империи от Гибралтара до Индии. Как правило, завершал он беседу неопределенной фразой: «Вот вернусь я в Аткарск с Золотой Звездой Героя…»

Почти такой же фразой он завершал шутовские рассказы о выдуманных снах. Но как по-разному они звучали!

Тринадцатого января 1945 года мы вступили в бой. У меня был очень хороший экипаж. Но о командире орудия гвардии старшем сержанте Загиддулине можно было говорить только в превосходной степени. Спокойствие в самой сложной обстановке. Мгновенная реакция на мою команду. Абсолютно точная стрельба – поражение цели с первого снаряда.

На шестой день наступления четыре уцелевших танка нашей роты спрятались за длинным кирпичным строением. В полукилометре на запад от него перед жидкой посадкой молодых елей нагло, не маскируясь, стоял «тигр». Что могли сделать наши снаряды трехсот-миллиметровой лобовой броне этого танка? А он мог прошить нас насквозь. Поэтому мы и носа не смели высунуть из-за строения.

Четыре офицера тщательно изучали карту. Мы выискивали хоть какую-нибудь возможность незаметно зайти «тигру» в тыл или хотя бы во фланг.

В этот миг мы вдруг услышали моторы «тридцатьчетверок». Трудно было поверить своим глазам. Слева от нас, подставив беззащитные бока под болванки, на юг колонной, словно на параде, шли десять новеньких «тридцатьчетверок».

Я выбежал из-за укрытия, пытаясь привлечь внимание несчастных танкистов, пытаясь увести танки в укрытие. Вспыхнула головная машина. Вторая. Третья.

Я метался по заснеженному полю, забыв об опасности. Я чуть не плакал. Что же они делают?

Наконец меня заметили и поняли, что я не просто так размахиваю руками, а подаю команду.

В укрытие мне удалось увести четыре оставшихся танка. Юные офицеры, испуганные, подавленные, рассказали, что это машины Первого Балтийского корпуса, что свежее пополнение, только что из маршевой роты, понятия не имело о реальной обстановке, что какой-то идиот или мерзавец приказал им выйти на исходную позицию, где они получат приказ на атаку. Они были поражены, узнав, что эта позиция расположена далеко в немецком тылу.

Вероятно, отдавший приказ был мерзавцем, а не идиотом. Вероятно, он надеялся на то, что необстрелянные младшие лейтенанты, не понимая, на что они идут, проскочат на шоссе. Но какого черта надо было пересекать полосу наступления нашего батальона?

Я размышлял над тем, как использовать дымы шести пылающих «тридцатьчетверок», чтобы пробраться мимо «тигра», в котором сейчас наверное, ликуют по поводу легкой победы. Нет, никаких шансов. И тут мне в голову пришла идея.

Справа от строения, за которым мы скрывались, небольшой яблоневый сад был отгорожен от поля высоким забором, увитым диким виноградом. И сад и забор оголены и заснежены. Но сюда можно незаметно выкатить машину. Я позвал Загиддулина и показал ему позицию.

– Единственный шанс – попасть в пушку «тигра» первым же снарядом. Если ты не попадешь, нам крышка.

Захарья долго разглядывал «тигр» в бинокль.

– Давай, лейтенант. Аллах милостив. Механик-водитель осторожно выехал на намеченное мной место.

Мне показалось, что Загиддулин выстрелил слишком поспешно. Но когда рассеялся дым, мы увидели «тигр» с отсеченной пушкой.

Четыре танка выскочили из-за укрытия и понеслись к посадке. А вслед за нами пошли четыре уцелевших танка Первого Балтийского корпуса.

Попасть в орудие танка на расстоянии пятьсот метров с первого выстрела! Только Загиддулин был способен на это.

Мои командиры – от ротного до командира бригады – не скрывали восторга.

Прошло еще два дня и три ночи. Мы были уже на пределе. Единственное желание – спать. Я не представляю себе, где мы черпали силы на очередную атаку или даже на непродолжительный марш.

Из остатков машин нашей бригады, тяжелотанкового полка и полка 152-миллиметровых самоходок соорудили сводную роту, и я в награду удостоился чести командовать этим неуправляемым подразделением. Так, на один день я стал командиром роты.

Утром 21 января получил приказ на атаку. Еще не рассвело, когда я влез в свою машину. Экипаж ждал меня с завтраком. Мы стали разливать водку. Захарья накрыл свою кружку ладонью.

– Я мусульманин. Перед смертью пить не буду.

Никто ничего не сказал. Мы чувствовали, мы знали, что на сей раз он не шутит.

Загиддулин подбил немецкий артштурм в тот самый миг, когда артштурм выпустил болванку по нашей машине. Не знаю, были ли еще на войне подобные случаи. К счастью, наш танк не загорелся.

Раненый в голову и в лицо, я почти не реагировал на происходившее. Может быть, я так продолжал бы сидеть, глотая кровь, противно пахнущую водкой. Но к действию, как выяснилось потом, к неразумному действию, меня пробудил едва слышный голос моего стреляющего:

– Командир, ноги оторвало. С усилием я глянул вниз. Захарья каким-то образом удержался на своем сиденьи. Из большой дыры в окровавленной телогрейке вывалились кишки. Ног не было. Но и культей сверху я не увидел.

Не знаю, был ли он еще жив, когда, преодолевая невыносимую боль в лице, я пытался вытащить его из люка. Длинная автоматная очередь полоснула по нам. Семь пуль впились в мои руки.

Я выпустил безжизненное тело моего стреляющего. Чуть больше двух месяцев в одном экипаже с Захарьей Загиддулиным. Девять неполных дней вместе в бою. Небольшой промежуток времени для тех, кто не знает, что такое время на войне.

Но это целая эпоха для тех, кому война отмеряла секунды в ударной танковой бригаде.

Именно поэтому так часто я вспоминаю моего друга Захарью.

А сейчас я еще вспоминаю все то, что он рассказывал мне об исламе. Хорошие и нужные уроки. Мог ли я предполагать, что они так понадобятся мне?

Я вспоминаю, как в конюшне, превращенной в казарму, представился мне новый стреляющий.

И, перечеркнув присущую ему насмешку над всем, в том числе и над собой, я очень серьезно повторяю: доблестный сын татарского народа, гвардии старший сержант Захарья Калимулович Загиддулин.

 

Размышления о самом важном

1. Всегда ли коммунисты служили примером
2. Откуда корни антисемитизма.

3.О сионизме

4. об израильских левых
5. о конфликте с арабами

 

 

 Марк Аврутин

Ион Деген – легенда 20 века.

Ион Лазаревич Деген родился в Могилеве-Подольском четвёртого июня 1925 года. Его отец, овдовев, женился на влюбившейся в него девушке, которая была на тридцать шесть лет моложе его. Их знакомство произошло при трагических обстоятельствах. В 1923 году будущая мама Иона переплыла Днестр, по которому проходила граница между Румынией и Советским Союзом, куда стремились попасть многие романтические натуры. Старый Деген обнаружил на берегу лежавшую без чувств девушку, которая потом стала его женой и мамой Иона.

Отец Иона был по образованию всего лишь фельдшером, но он фактически руководил больницей в Могилеве-Подольском. Этот фельдшер был выдающимся диагностом и знал теорию медицины в большем объеме, чем это можно было получить в университете.

Иону было три года и один месяц, когда умер отец. Много историй услышал Ион об отце от старых врачей, которые считали себя его учениками. Помимо удивительных способностей диагноста и врачевателя, он обладал ещё необыкновенными человеческими качествами. В частности, был бессребреником и не только не брал денег у бедных пациентов, но и оставлял им деньги вместе с выписанным рецептом. Поэтому после смерти отца остались лишь три георгиевских креста, тфилим, талит и ни копейки денег. Ион не смог выяснить, за что военный фельдшер, к тому же еврей, получил три георгиевских креста.

Все родственники со стороны отца порвали с ним связь, когда он совершил столь легкомысленный, по их понятию поступок, — женился на девушке, которая была на тридцать шесть лет моложе его. И после смерти отца никто из его многочисленной родни не поддерживал связи ни с мамой Иона, ни с ним. А родственники со стороны мамы жили на правом берегу Днестра в Бессарабии, входившей в состав Румынии. И хотя их разделяло расстояние не более пятисот метров, связи с ними не могло быть – это была заграница. Жили они очень трудно. Мама Иона долго не могла найти работу. Её дипломы медицинской сестры и фармацевта оказались никому ненужными. Наконец, ей удалось устроиться чернорабочей на плодоовощной завод.

В школе Иона после двух дней занятий в нулёвке перевели в первый класс. Если его отличные успехи в учебе ни у кого не вызывали сомнения,  то поведение… Буквально вся школа считала его неисправимым и ему даже присвоили звание – «дезорганизатор». Сегодня бы его сочли просто гиперактивным. С седьмого класса Ион с мальчишками стал посещать погранотряд, где их обучали стрельбе из револьвера, из малокалиберной, а потом и боевой винтовки.

Вскоре после окончания 9-го класса началась война.  Деген уговорил ребят 9-10 классов пойти добровольцами на фронт. Они попали в истребительный батальон 130 стрелковой дивизии. Уже начинался развал армии, связанный с её поспешным отступлением, и в штабе оставался только один единственный капитан. Ребята продемонстрировали, что не зря проходили военную подготовку. Их зачислили в батальон, выдав каждому по карабину, 100 патронов и 4 гранаты.

«Девятый класс окончен лишь вчера.//Окончу ли когда-нибудь десятый?//Каникулы - счастливая пора.//И вдруг - траншея, карабин, гранаты…».

Во время первого боя Ион стал командиром взвода в 16 лет. Начались непрерывные бои. Ребят во взводе оставалось все меньше. К концу месяца во взводе остались только двое, Ион и Саша Сойферман, из тридцати одного человека взвода добровольцев.

Отбив немецкую атаку, Ион заметил в брюках над коленом два отверстия, из которых медленно струилась кровь. Саша достал индивидуальный пакет, наложил тампоны на оба отверстия и перебинтовал ногу. Патронов не было, и они вечером пошли на Восток.

Ион шел, опираясь на Сашу. Идти можно было только ночами. Днем по грунтовой дороге двигались немецкие части. Девятнадцать дней они питались лишь тем, что находили на заброшенных огородах, ягодами в лесу, зернами пшеницы, подбирая колосья на убранных полях.

Так они шли девятнадцать ночей, надеясь добраться до фронта. Но фронта не было. Везде были только немцы. Даже выйдя к берегу Днепра, они увидели немцев. Под вечер они по крутому откосу спустились к воде. Чтобы не утонуть, переплывая на левый берег, они выбросили в Днепр всё оружие. Саша стащил с Иона правый сапог. Левый не без труда он снял сам. Босые, но в обмундировании, они вошли в холодную воду.

Через какое-то время Ион оглянулся. Саши рядом не было. Его охватила паника, показалось, что кто-то за ноги тянет ко дну. Девятнадцать дней, пробираясь к Днепру по немецким тылам, они говорили только шёпотом. Но сейчас, забыв об осторожности, он отчаянно закричал: - Саша! Днепр молчал. Саша не отзывался. Утонул, подумал Ион. Тридцать один мальчик из двух девятых классов… И вот он остался один. Двадцать девять раз он ощущал боль потери. Но никогда еще она не была такой пронизывающей, как сейчас, в тридцатый раз.

Ион не знал, сколько времени он был в воде. Он плыл очень медленно, не боролся с течением, пока не коснулся дна. Опираясь руками о дно, он выбрался из воды и растянулся на мокром песке. Тишина была абсолютной, и вдруг в нескольких метрах от берега донеслась немецкая речь. И через мгновение он увидел два черных силуэта в касках. Ион притаился, вдавив себя в песок. Немцы прошли на север, не заметив его.

И тут он заплакал, и слезы текли по его мокрому от дождя лицу. Никогда он не плакал, а только сжимал зубы, подавлял слезы над могилами убитых одноклассников. Не заплакал даже, когда не стало Саши. А сейчас он плакал. Как могло случиться, что немцы оказались на левом берегу Днепра? Есть ли вообще фронт, идет ли еще война, или рухнула его страна? Почему он не оставил себе хоть одну гранату, чтобы утащить с собой на тот свет хотя бы одного немца?

Как-то ему удалось подняться на ноги и, едва не теряя сознание от боли, пошел туда, откуда шли немцы. Вскоре он увидел окраину села. Подошел к ближайшей хате, лег животом на планку невысокого плетня и перекинул себя во двор. Боль пронзила всё тело. Ион потерял сознание.

Когда очнулся, увидел над собой огромного лохматого пса.  Он погладил его и, опираясь на пса, добрался до завалинки. Почесывая собачье темя, Ион лихорадочно оценивал обстановку. В хате могут быть немцы. Ион без оружия и не может передвигаться. Единственный выход, — если на его стук выйдет немец, успеть впиться зубами в его горло и погибнуть сразу, без мучений. Другого решения он не видел.

Ион нерешительно постучал в окно. Никакой реакции. Тогда он постучал чуть громче. За стеклом появилось женское лицо, и через минуту приоткрылась дверь. Ион увидел старую женщину в длинной льняной рубахе, а за ней — такого же старого мужчину в кальсонах.

Огромный лохматый пес оказал Иону неслыханную протекцию.  Потом Ион узнал, что это не пёс, а просто чудовище, и даже хозяйка, которая кормит его, не смеет к нему прикоснуться. А теперь он, как ласковый щенок, сидит, положив морду на колено незнакомого человека, который безнаказанно почесывает голову этому чудовищу.

Хозяева затащили его в хату, вымыли, перевязали ужасные раны, накормили. На следующий день под вечер мужик отвез Иона, переодетого в гражданскую одежду, к своему куму, километров за двадцать пять к востоку от их села. Возраст Иона был еще не армейский, но в нем могли разглядеть еврея. Тем не менее, четыре или пять украинцев, рискуя жизнью, передавали Иона, по эстафете, давали приют в своих хатах, кормили и перевязывали его. Он не помнил, где и когда они пересекли линию фронта.

В полевом госпитале под Полтавой на двадцать четвертый день после ранения, нога была в ужасном состоянии. Военврач решил ногу ампутировать. Ион категорически отказался. Иона в санитарном эшелоне отправили в небольшой городок на Южном Урале. Пять с половиной месяцев провалялся он в госпитале после первого ранения. Выписали бывшего командира взвода в конце января 1942 года в никуда.  До призыва не может быть и речи об армии, а до призыва оставалось еще почти полтора года. Посоветовали пожить где-нибудь в Средней Азии. Там теплее.

Дома у него не было. Город его оккупирован. Где находится мама, он не знал. Посылал запросы в Бугуруслан, в информационный центр, в котором можно было узнать адреса эвакуированных. Оттуда сообщили, что у них нет сведений о его маме. Немцы бомбили даже санитарные поезда. Сколько платформ и вагонов с растерзанными телами мирных жителей пришлось ему увидеть в первые дни войны. Если нет сведений о том, что она в эвакуации, то… Так у него появился личный мотив мстить немцам — мама.

После выписки из госпиталя «в никуда» в продпункте на станции Актюбинск Ион случайно столкнулся с капитаном-пограничником Александром Гагуа, с которым был хорошо знаком. Он служил в Могилёве-Подольском в погранотряде, а потом воевал в той же 130 дивизии. Капитан отправил его в Грузию, снабдив двумя письмами: к своему отцу и к председателю колхоза.

Самуэля Гагуа Ион узнал - капитан был точной копией своего отца. Ион отдал Самуэлю письмо. Он прочитал и прослезился. Смахнул слезу, обнял и поцеловал Иона. Через некоторое время Ион стал работать в колхозе на тракторе. А изредка — на чайной фабрике. Так продолжалось до четырнадцатого июня.  Вечером к Самуэлю, у которого жил Ион, зашёл сосед и сказал, что в Натанеби он видел бронепоезд. Ион решил второй раз пойти добровольцем на фронт.

На путях в Натанеби он увидел даже два бронепоезда: «Сибиряк» и «Железнодорожник Кузбасса». Он разыскал командира 42-го отдельного дивизиона бронепоездов, который определил Иона в разведку, сказав, что там замечательные ребята. Вскоре Ион в этом сам смог убедиться. Это были сибиряки, в основном – добровольцы. В мирное время они служили в танковых войсках. Многие из них воевали на Хасане и в Халхин-Голе.

В сентябре Ион случайно встретил на станции Докшукино маму мальчика, которого он хорошо знал по Могилёву-Подольскому. Эта встреча сказалась на судьбе Иона. Пробегая по перрону, Ион увидел маленькую худенькую женщину. Она сидела у стены вокзала, съежившись от холода, на ней была только ночная сорочка. Когда Ион приблизился, она посмотрела на него и назвала его именем, которого он не слышал уже более года, и которое стал уже забывать. Так его называли в школе и на улице.

 Ты не узнаешь меня? Ион неуверенно сделал несколько отрицательных движений головой. Я мама Семы Мандельбаума. Как вы сюда попали? Я удрала ночью из Нальчика. Чего вы здесь сидите? Я жду поезд. Какой поезд? Немецкий? Немцы будут здесь через несколько минут. Боже мой! Что же мне делать?! Есть у вас какие-нибудь вещи? Нет, в таком виде, голая и босая, я удрала из Нальчика.

 Ион подошел к открытому окну комнаты дежурного по станции. Лучшего человека, чем сибирский охотник Егор, нельзя было найти для осуществления замысла Иона. Он познакомил Егора с мамой Семы Мандельбаума, и сказал, что она его родственница, что ее следует одеть и на мотоцикле отвезти на станцию Муртазово.

Егор заметил, что из Муртазово поездов нет. Отвезти ее надо в Беслан.  Минут через двадцать он приволок два огромных узла и переброшенное через плечо котиковое манто такой красоты, что на мгновение Ион перестал слышать треск пулеметов. Егор  вручил манто ошеломленной женщине.

 Он усадил в коляску мотоцикла уже одетую женщину и умчался. Под вечер Егор приехал на станцию Плановская, где оставшиеся в живых разведчики ужинали в спокойной обстановке. Оборону заняла подошедшая пехота. Медленно пережевывая баранину, Егор сказал, что в Беслане он усадил Семину маму в товарный вагон эшелона, который завтра будет в Баку. Он посоветовал ей перебраться на восточный берег Каспийского моря.

Потом начались такие бои, что можно было забыть даже собственное имя. Они отступали от Армавира до Эльхотово в Северной Осетии. Там Ион снова был тяжело ранен  пятнадцатого октября 1942 года — в плечо, грудь, живот и вторично в правую ногу. Из полевого госпиталя в Орджоникидзе его через пылающий Грозный повезли в азербайджанский Кировабад. Раны заживали быстро. Скоро он уже разгуливал по госпиталю на костылях. 31 декабря, в канун нового 1943 года его выписали из госпиталя.

Иона направили в учебный танковый полк, который готовил танковые экипажи для маршевых рот. В этом полку солдат почти не кормили! Давали только какое-то варево из заплесневевшей кукурузы. От голода люди в полку разве что не пухли. Так стимулировали желание быстрее попасть на фронт.  Через несколько дней Иона вызвали в штаб полка и объявили, что его направляют в 1-е Харьковское танковое училище имени товарища Сталина, дислоцированное в Чирчике, в Средней Азии.

Ион рассчитывал, что попал в училище только на полгода, но учеба растянулась на тринадцать месяцев. Обучали их на старых танках, но в начале 1944 года, незадолго до выпуска, в училище пришли новые танки — Т-34-85. Вождение отрабатывали на танках БТ-7, на каждый взвод выделялась одна такая машина. За все время учебы Ион всего лишь три раза стрелял из танка. Жесткая дисциплина, муштра, которая «могла очень пригодиться» на командирском сидении в танке.

Лучше обстояло с теоретическими занятиями. Особенно по материальной части танка. Лейтенант Коваль с самого начала объяснил, что эти знания не просто необходимы офицеру-танкисту как залог победы, они — весомый фактор, увеличивающий шанс танкиста остаться живым. В начале весны 1944 года были сданы выпускные экзамены в училище. Получили погоны младших лейтенантов. Иону вручили удостоверение – «Окончил с отличием».

После окончания училища Иону Дегену предстояло получить танк в Нижнем Тагиле и сформировать экипаж. Новоиспеченные офицеры сами участвовали в сборке своих машин. Там же отпраздновали его девятнадцатилетние, раздобыв два литра чистого спирта на шесть человек.

Деген попал во 2-ю отдельную гвардейскую танковую бригаду прорыва 3-го Белорусского фронта, во взвод лейтенанта Бородулина, которого через несколько дней тяжело ранило.. А бригадой командовал подполковник Ефим Евсеевич Духовный.

Бригада использовалась в начале наступления для прорыва обороны противника любой ценой, и поэтому несла огромные потери в каждой наступательной операции. Термин «любой ценой» для начальства означал потерю техники, а для танкистов — самоубийство.

В брешь, проделанную бригадой в обороне противника ценой собственного уничтожения, устремлялись подвижные соединения. А бригада, от которой оставались только тыловые подразделения, отводилась на переформирование, готовясь к новой мясорубке. По сути дела, это была бригада смертников, и пережить в ней два наступления для танкиста было практически нереально.

К тому же, батальон, в котором служил Ион, был ударным, то есть именно он шел впереди атакующей бригады. А его взвод в этом батальоне выделялся в боевую разведку, назначение которой — вызвать на себя огонь противника, чтобы идущие за ним танки могли увидеть и подавить огневые средства немцев. После того как Деген выжил в летнем наступлении в Белоруссии и Литве, его назвали за живучесть «Счастливчиком».

Восемь месяцев Ион Деген прослужил в этой бригаде на острие танковых атак – это целая эпоха на войне, когда жизнь считалась на минуты. Закончилась эта эпоха для лейтенанта Дегена только в пятом наступлении в январе 1945 года, да и то на девятый день. Закончилась тяжелейшим ранением, признанным не совместимым с жизнью.

После последнего ранения, очень тяжелого, — осколок в мозгу, оторвана верхняя челюсть, семь пулевых ранений в руки, четыре осколочных ранения в ноги, оторвана пятка одной ноги, — Иона привезли умирать в госпиталь в Кирове на Вятке. Сам Главный хирург Красной Армии, генерал-полковник, акад. Бурденко  признал, что «Травма не совместима с жизнью». И добавил: «А жаль – этот мальчик мне очень нравится». Но свершилось чудо, и он выжил. Именно чудо, благодаря которому он выжил.

Ему ещё нет и двадцати лет. Он один, как перст. Война подходила к концу, и он все чаще задумывался о будущем. Куда он денется, когда его выпишут? Куда поехать? Где осесть? С городом, в котором он родился и жил до войны, его уже ничего не связывало. Хорошо бы поступить в медицинский институт. Но для этого надо ещё окончить школу и получить аттестат зрелости. Медицинские институты есть в восьмидесяти городах. Какой из них выбрать?

Ион думал о маме, о своих искалеченных ногах. Смотрел на руки, с которых уже сняли гипс, но которые еще не походили на его руки. Он тяжёлый инвалид. Жива ли мама? Кроме неё у него никого нет. Куда он денется после выписки из госпиталя? Осуществится ли мечта стать врачом? Как? Неоконченное среднее образование – девять классов.

В конце мая Иона поставили на костыли. А в начале июня произошло невероятное событие: он получил телеграмму — «молнию». Вообще-то телеграмма была адресована не ему лично, а начальнику госпиталя. По просьбе мамы горсовет запрашивал о состоянии его здоровья. Мама жива! Ему есть куда возвращаться! Он считал себя зрелым мужчиной, этаким матерым волком, прожженным воякой. И вдруг оказалось, что он, как ребенок, нуждается в маме. Он порядком осточертел врачам и начальству, требуя выписки. Наконец, на него махнули рукой и задолго до положенного срока выписали из госпиталя.

И вот он родной город, где для Иона началась война, и куда он вернулся спустя четыре года. На станции между путями под колонкой он помылся до пояса и надел гимнастерку, предварительно сняв с нее ордена и медали,  спрятав их в вещмешок. До парома через Днестр два километра. Транспорта никакого. Переваливаясь на костылях, он осматривал улицы, до неузнаваемости разрушенные войной и наводнением. Уже через несколько сотен метров Ион шел в плотной толпе земляков. Он ничего не мог понять. Как они узнали о его появлении? Эскорт увеличивался. К парому подошла настоящая демонстрация, человек двести.

Еще до того, как паром пристал к причалу на правом берегу, Ион увидел маму. Маленькая, постаревшая, осунувшаяся, она не сводила с него глаз. Он направился к ней, осторожно переставляя костыли на шатких неплотно пригнанных досках причала.

— Нет, это не мой сын, — сказала мама и судорожно обняла его. Окружившая их молчаливая толпа смотрела, как он гладил поседевшие волосы мамы, как скомканным платком она вытирала слезы. Затем, придя в себя, она критически оглядела сына и инспекторским тоном спросила: А где твои ордена? Ион рассмеялся. Откуда ты знаешь, что у меня есть ордена? Как ты разговариваешь с матерью? Ты оставь свои штучки! Я все знаю. И все знают. — Рукой она очертила в воздухе широкую дугу. Я получила письмо от Сталина. Мама успокоилась, узнав, что ордена в вещмешке.

В убогом жилище на шатком столе торжественно ждала его бутылка водки. Он смутился. Ему стыдно было прикоснуться к водке в мамином присутствии. Письмо же было не от Сталина, а из канцелярии Сталина. Выяснилось, что три с половиной года мама безуспешно его разыскивала, обращаясь во все возможные гражданские и военные инстанции. Но Ион нигде не значился, даже в Бугуруслане, куда он сам дважды писал. Ее упорство вызывало удивление. В госпитале, в котором она работала до исступления, мама расспрашивала раненых, не встречали ли они её сына. Нет, не встречали.

В конце 1944 года мама Иона вернулась в родной город. В один из мартовских дней она встретила женщину «в шикарном котиковом манто, какие носили в мирное время». Женщина со слезами на глазах бросилась к маме Иона, обняла и расцеловала ее. Я никогда не видела мадам Мандельбаум такой шикарной. Поэтому я не сразу узнала ее. Мадам Мандельбаум сказала, что Ион спас ей жизнь и тут же на улице хотела отдать свое манто взамен на моё пальтишко. Ты помнишь его? Можешь себе представить, как оно выглядит сейчас. Конечно, я отказалась.

Твой подчиненный привез ее на станцию… Что-то из Пушкина… Анчар?.. Болдино?.. Руслан?.. Беслан. Да, да, Беслан. Там он велел ей подождать. Он отсутствовал больше двух часов. Она уже подумала, что он не придет. Но он пришел и надел ей на спину мешок. Вещмешок? Да. Тяжеленный. Нагруженный мылом, солью и чаем. И продуктами. Ты знаешь, что это такое? За пачку соли можно было прожить две недели. А мыло? О чае я уже не говорю. Но это еще на все. Он велел ей хорошо запрятать платок, в который были завернуты золотые кольца, сережки, золотые корпуса часов. Она еще в жизни своей не видела такого количества драгоценностей. Она даже не подозревала, что ты такой большой танковый начальник.

В тот же день она написала письмо Сталину с просьбой сообщить, где находится ее сын, большой танковый начальник. Через полтора месяца пришел ответ. Ее благодарили за то, что она воспитала такого сына, и сообщили, что ее письмо переслано в часть, в которой служит сын. А в начале июня, уже после Победы, пришло письмо из части. Командование снова благодарило маму и писало о сыне такими словами, что, если верить им, ему немедленно следовало воздвигнуть памятник.

Когда почтальон принесла письмо, пришли не только соседи, но даже люди, которых я не знала. Я с гордостью вслух читала письмо, пока не дошла до слов: «21 января 1945 года в боях за Советскую родину…». Я знала стандартный текст похоронной и хлопнулась без сознания. Меня облили водой и стали кричать: «Он ранен и находится в госпитале».

Летом 1945 года Ион находился, в так называемом, мотокостыльном батальоне, в полку резерва офицеров бронетанковых и механизированных войск. Это был батальон офицеров-инвалидов, ждавших демобилизации. Полк дислоцировался в Москве, на Песчанке. До станции метро Сокол добраться пешком по песчаным пустырям на костылях Иону было тяжело -  руки не окрепли после семи пулевых ранений. Но ему было двадцать лет. В Москве ему так много хотелось увидеть и услышать. После завтрака он уезжал в музеи, а потом — в театры. В казарму возвращался только на ночлег.

Однажды, выйдя из Третьяковской галереи, он увидел вывеску «Комитет защиты авторских прав». Зашел рассказать о том, что музыку к очень популярной в ту пору песни «На полянке возле школы» сочинил младший лейтенант из их роты Григорий Комарницкий, который сгорел в танке. На пластинке с песней в исполнении джаза Эдди Рознера не было фамилии автора песни.

В небольшой комнате сидели двое мужчин. Ион изложил им жалобу. Они объяснили, что пластинка выпущена огромным тиражом. Очень сложно что-нибудь предпринять. Речь зашла о творчестве ребят, сидевших в танках. Выяснилось, что Ион тоже пишет стихи. Прочтите, — попросили они. Ион успел прочитать два - три стихотворения. Стоп, стоп! Погодите — сказали они и исчезли.

Через несколько минут комната до отказа заполнилась женщинами и несколькими мужчинами. Начните сначала. Он начал. Читал, кажется, долго. Потом все они зашумели, повторяя аббревиатуру «ДП». Что она обозначала, Ион не знал. После множества приветливых рукопожатий он покинул Комитет защиты авторских прав.

А на следующий день, или позже, его вызвал начальник политотдела полка. Так что, лейтенант, стишки пишешь? Пишу, — смущенно ответил Ион. Так вот, сегодня к восемнадцати ноль-ноль поедешь в Дом писателей. Я дам тебе свой «виллис». Так Ион узнал, что такое «ДП». А вечером и увидел.

В небольшой комнате сидело человек сорок. За председательским столиком в пиджаке с орденскими планками — Константин Симонов. Ион видел его на многих фотографиях. В последнем ряду у входа сидел фронтовик с обожженным лицом.  Ион решил, что это Сергей Орлов и не ошибся.

Константин Симонов шутливо представил Дегена: перед вами лейтенант, коммунист, по существу еще мальчик, а поглядите, сколько наград сумел нахватать. Аудитория тепло приняла эти слова.

Но прочитав два или три стихотворения, Ион почувствовал сперва холодок, а затем — враждебность сидевших перед ним литераторов. Только Сергей Орлов после каждого стихотворения, осторожно складывая ладони, беззвучно аплодировал. Закончив читать, Ион сел на свободное место.

Среди прочитанных на том вечере стихотворений было и то, начальная строчка из которого, «Мой товарищ в смертельной агонии» стала впоследствии своеобразной визитной карточкой Дегена. Василий Гроссман, без ссылки на автора, поместил его в своей книге «Жизнь и судьба».

И тут началось. Как это офицер, коммунист мог стать апологетом трусости, мародёрства, как посмел клеветать на доблестную Красную армию. Именно в том, что снять валенки с только что погибшего друга – это не кощунство, и заключался весь ужас войны. Да, снимали, снимали валенки – босым ведь не повоюешь.

И ещё обвиняли его в садизме, поскольку не представляли себе состояния солдата в горячке боя. Без звериной злости и отсутствия выбора в бою вообще очень тяжело убить человека? Но, если ты его не убьёшь, он убьёт тебя. Но больше всего досталось за  стихотворение, в котором усмотрели, что автор «на самого Сталина руку поднял!»

 

«Случайный рейд по вражеским тылам.\ Всего лишь взвод решил судьбу сраженья.\ Но ордена достанутся не нам.\ Спасибо хоть — не меньше, чем забвенье.\ За наш случайный сумасшедший бой\ Признают гениальным полководца.\ Но главное — мы выжили с тобой.\ А правда что? Ведь так оно ведется».

И всем дирижировал Симонов. Весь этот разнос доносился до Иона как отдаленный гул канонады. Он писал своё ответное слово — стихотворение «Товарищам «фронтовым» поэтам».

 «Я не писал фронтовые стихи\ В тихом армейском штабе.\ Кровь и безумство военных стихий,\ Танки на снежных ухабах\ Ритм диктовали.\ Врывались в стихи\ Рваных шрапнелей медузы.\ Смерть караулила встречи мои\ С малоприветливой Музой.\ Слышал я строф ненаписанных высь,\ Танком утюжа траншеи.\ Вы же — в обозе толпою плелись\ И подшибали трофеи.\ Мой гонорар — только слава в полку\ И благодарность солдата.\ Вам же платил за любую строку\ Щедрый главбух Литиздата».

Прочитав это стихотворение, Ион под возмущённые возгласы присутствующих покинул аудиторию. Спускаясь в метро, он дал зарок никогда больше не иметь дела с литературным генералитетом.

Иону жаль было терять год. Он рискнул поступить в институт, получив полуторамесячный отпуск в полку резерва офицеров бронетанковых и механизированных войск. Решение, пойти сдавать экзамены на аттестат зрелости, принятое им всего за три дня до первого экзамена, было, конечно, авантюрой. Ведь прошло четыре года после окончания девятого класса. Четыре года войны – боёв, ранений, страданий. Но когда  экзамены были сданы, и ему на законных основаниях был выдан аттестат зрелости, Ион отнесся к этому, как к величайшему подвигу своей жизни.  Ещё он при сдаче экзаменов обнаружил, что его память отличается от обычной. То ли от рождения, то ли после ранения в голову он стал обладателем феноменальной памяти.

Ион был уверен, что сочинение на вольную тему он напишет.  Приковыляв на костылях в военной форме с погонами, в школу, он испытал ни с чем несравнимый шок, увидев на доске темы сочинений, среди которых не было вольной темы, на которую он так надеялся. Ион выбрал «Пафос социализма в произведениях Маяковского», решив заполнить сочинение обширными цитатами из Маяковского и короткими фразами между ними. На фронте Ион где-то нашел том Маяковского, которого до этого он не знал, поскольку Маяковский входил в курс десятого класса. Весь том Ион выучил наизусть.

На устном экзамене по русской литературе преподавательница спросила: так вы знаете наизусть всего Маяковского? Нет, только поэзию. А что ещё вы знаете? Всё, что положено по курсу средней школы. А что вы могли бы прочитать из «Евгения Онегина»? Иону трудно было стоять, а сесть ему не предложили. Он уже начал раздражаться. Половину. Какую?  Любую. И десятую главу?  Да. Когда Евгений Онегин поехал путешествовать по России? Ион задумался.  Июня третьего числа. А «Девушку и смерть» вы знаете? Знаю. Прочтите.

Начал читать,  уже еле держась на костылях. Читая, думал: хоть бы она не задала вопроса по грамматике. Ион увидел, как она достала его сочинение и написала «Отлично». Когда он закончил, она спросила:  А что сказал товарищ Сталин по поводу этого произведения? Ион ответил: Эта ШТУКА сильнее, чем «Фауст» Гете. Любовь побеждает смерть.  Поставив отлично и по устному экзамену, преподаватели выразили удивление по поводу его памяти.

Позже Ион обнаружил у себя ещё хорошую зрительную память. Он прочно запоминал взаимоотношения всех компонентов оперируемого сустава. Это сегодня во время операции надо просто, глядя на экран монитора, придать суставной щели оперируемого сустава точно такую же величину, как на другом, здоровом суставе, и после этого зафиксировать свободный конец вновь образованной связки. Но в Киеве у Иона не было даже рентгеновского аппарата с электронно-лучевым преобразователем.

Еще в госпитале, лежа на вытяжении с грузом 20 кг, подвешенным на гвоздях, вбитых в лодыжки, сползая с кровати под тяжестью этого груза и вновь подтягиваясь, что каждый раз сопровождалось дикой болью, Ион думал об устройстве, которое, осуществляя вытяжение, не обладало бы его отрицательными свойствами. И вот однажды, на поставленном на грудь пюпитре он сделал чертежи и рисунки такого устройства, написал объяснительную записку к нему и стал ждать обхода профессора. Наконец, во время большого обхода профессор бегло просмотрел чертежи, рисунки и тут же возвратил их Иону: Ерунда. Не годится. Почему? Нефизиологично.

Прозвучало вполне по-ученому. Но чертежи и рисунки Деген сохранил. Он вывез их в Израиль. А спустя несколько лет, конечно, независимо от Иона, подобное дистракционно-компрессионное устройство изобрел врач Гавриил Илизаров. За это устройство, при защите кандидатской диссертации, ему присвоили степень доктора медицинских наук.

Ион без проблем с подлинным аттестатом поступил в медицинский институт, ни одного дня не проучившись в десятом классе, и четырёхлетним перерывом в учёбе. Да еще, каким перерывом! Приближалась летняя экзаменационная сессия на первом курсе. Но тут обострилось одно из ранений. Ион снова попал в госпиталь. Из госпиталя после операций его выписали через восемь с половиной месяцев. Был потерян ещё один год.

После госпиталя Ион перевёлся из столичного медицинского института, где между кафедрами расстояния явно превышало его возможности быстро передвигаться на костылях с ещё недостаточно окрепшими руками, в Черновицкий. В Черновцах ему всё нравилось. Студенческая группа оказалась не хуже столичной. Почти половина – фронтовики. Но с погонами только он один. В послевоенном бюрократическом бардаке застопорилась демобилизация.

В ноябре его демобилизовали. Не стало офицерского пайка, взамен – в день пятьсот граммов глиноподобного хлеба. Ион съедал его с солью в один присест. Иногда с луком, если удавалось достать. А если прибавлялось еще подсолнечное масло, то это уже было пиршество. Зарплата лейтенанта уменьшилась до пенсии инвалида. Но у большинства студентов и этого не было. Поэтому в день получения пенсии у его группы улучшался рацион.

Со второго семестра Ион стал получать повышенную стипендию. Ничтожная разница тратилась на книги. На третьем курсе его представили к Сталинской стипендии. Но в партийных верхах вспомнили несколько его выступлений, которые посчитали фрондой, хотя выступления были вполне просоветскими, просто принципиальными, не вписывающимися в общее русло.

Летом 1947 года один знакомый Дегена прочитал ему статью из лондонской газеты «Times», в которой её собственный корреспондент излагал, как постепенно менялось его мировоззрение: от сострадания бедным английским солдатам, вынужденным томиться за колючей проволокой, спасаясь от подлых еврейских террористов, до восхищения трудолюбивыми евреями, превращавшими пустыню в райский сад, описанный в Библии.

Он писал о подлом поведении англичан, натравливавших арабов на евреев, и о том, как сыны туманного Альбиона вешают героев-евреев, мечтающих о своем национальном доме после всех мук и несчастий в предавшей их Европе. Он писал, что три месяца, проведенные им в Палестине, изменили каждую клетку его естества. И сейчас он не только не антисемит, а самый большой друг этого древнего многострадального народа, избранного Всевышним стать образцом для всего человечества. Сейчас он не понимает, какого черта английские солдаты остаются на еврейской земле. Сейчас он мечтает о дне, когда последний из них покинет страну, Творцом завещанную евреям.

Статью Ион запомнил и позднее под впечатлением от решения Организации Объединенных Наций изложил ее содержание своему другу Мордехаю Тверскому. Они одинаково отнеслись к решению Организации Объединённых Наций в ноябре 1947 года о создании еврейского государства. Два интернационалиста, они одинаково хотели воевать за это государство против английского империализма. Друзья решили написать заявление в Центральный комитет родной коммунистической партии с просьбой направить в Палестину двух коммунистов, двух бывших офицеров-евреев. Они обещали внести достойный вклад в борьбу с английским империализмом.

Незадолго до Нового 1948 года их вызвали в обком партии к заведующему административным отделом. Первый вопрос, который он им задал, — владеют ли они древнееврейским языком? Увы, нет. А идиш? Друг Иона ответил, что владеет только разговорным идишем. Ион сказал, что понимает, но говорить не может.

- Как же вы собираетесь общаться? Ион сказал, что даже грузинский выучил за четыре месяца. Но вы же инвалид. Какую услугу вы окажете евреям Палестины? Ион объяснил, что хорошо знаком с английскими танками МК-2 и МК -3, «Матильдой» и «Валентайн». Так что польза от него будет. Ну, хорошо, партия ценит ваш интернациональный порыв. При необходимости мы к вам обратимся.

Шли годы. Необходимость обратиться к ним с предложением, выполнить интернациональный порыв так и не возникла. Но оба они одинаково испуганно втягивали головы в плечи, когда родные партия и правительство занялись проработкой безродных космополитов. Тогда-то они поняли, что принадлежат к безродным космополитам.

Их курс был неповторимым, ничего подобного ему не было и не будет. Курс состоял из фронтовиков и только что окончивших школу с отличием. Первые упорно учились, чтобы в знаниях сравниться со вторыми. Вторые хотели сравниться с первыми в умении упорно работать. Кроме того, на курсе из трехсот двух студентов сто два были евреями, из которых двадцать девять — фронтовики. Причём, все только из боевых подразделений. Таким образом, в институте продолжалась усвоенная на фронте линия  поведения  -  еврей всегда должен  быть только  первым. 

Ион получил второй диплом с отличием. Первый – по окончанию танкового училища. Он был согласен работать ортопедом-травматологом где угодно, хоть на Северном на полюсе, а его направили терапевтом в Свердловскую область. И это инвалида Отечественной войны второй группы, который вообще мог наплевать на все назначения и получить свободный диплом. Позже Ион узнал, что в его личном деле, представленном комиссии по распределению, были две рекомендации в аспирантуру.

Ион поехал в Киев. Хождение по кабинетам  министерства здравоохранения  оказалось   бессмысленным.   Затем он направился в ЦК компартии  Украины.  В течение  нескольких дней его швыряли из кабинета в  кабинет. Ничего, кроме острого чувства беспомощности, он не испытал. Ничего не добившись в Киеве, Ион поехал в Москву, но там оказалось еще хуже. 

Ночевал он у родственников друга по институту. Ровно в девять он приходил в бюро пропусков ЦК ВКП/б/ на площади Ногина. Справа, на уровне головы в небольших одинаковых окошках восседали  капитаны МГБ.  Слева, вдоль всей стены располагались кабины с телефонами. Если из соответствующего кабинета  по телефону поступала команда, капитан МГБ выписывал пропуск. Для этого следовало набрать необходимый номер и подробно изложить свое дело.

Дверь кабины захлопывалась  герметически. Пот заливал  глаза.  Ион задыхался в официальном костюме с орденскими планками на груди - коммунист  явился на прием  в свой  Центральный Комитет.  Выслушав его рассказ,  телефон объяснял,  что  он обратился  не по  назначению и сообщал необходимый номер. Снова и снова  он  выслушивал, что  обратился не по назначению и вновь занимал очередь к телефону. Так прошло два дня.

В отличие от первой ночи, когда он свалился замертво, вторая была безуспешной борьбой с бессонницей. Он упорно гнал от себя мысль о том, что все происходящее объяснялось только антисемитизмом. Но не частного лица, а отлично организованной  политической  системы.

В девять часов утра он  снова был на площади Ногина. Начало третьего дня ничем не отличалось от  двух предыдущих. Но сказались и бессонная ночь, и боль в зарубцевавшихся ранах, и обида, что швыряют его,  как первоклашку. И тогда, после очередного телефонного разговора он рванулся к ближайшему окошку. Капитан  МГБ, обалдев от неожиданности, выслушал отборнейший мат.

Изумление  было  настолько  велико,  что  вместо логичного применения  власти, капитан пристально посмотрел на орденские планки, взглядом окинул Иона с ног до головы и вдруг неожиданно спросил: Кем был на фронте, служивый? Танкистом. В каком корпусе? Во второй отдельной гвардейской бригаде. Иди ты! Да мы, бля, соседи! Я — в сто двадцатой. Слыхал? Стой, да ты, часом, не тот взводный, что первым вышел на Шешупу?

Постепенно остывая, Ион утвердительно ответил на его вопрос. Ну, бля, недаром тебя Счастливчиком называли. Надо же тебе нарваться как раз  на меня. Да другой сгноил бы тебя, курву. Чего тебе в ЦК-то? Эмгебист выслушал  рассказ, десятки раз до этого повторенный по телефону. Давай партбилет. Паспорт давай.

Капитан не в состоянии был скрыть изумление, наткнувшись на пятую графу. По его убеждениям,  евреи - трусы, отсиживались в тылу. И вот именно  евреем оказался тот  самый командир взвода? Он застыл, уставившись в паспорт Дегена. Вдруг он решился и снял трубку. Было  ясно, что на другом конце провода — женщина. Капитан немного пококетничал, положил трубку и выписал пропуск.

Ну, бля, и вправду ты счастливчик. Иди на прием к зав. админотдела. Секретарь у него наша. Баба, я те скажу! Около получаса, не прерываемый ни разу, Ион рассказывал о себе, о назначении, о  серых костюмах, о  горечи и  обиде.  Даже  впервые произнес непроизносимое  слово -  антисемитизм.  Заведующий  административным отделом только мягко пожурил его, напомнив,  что коммунист не должен обижаться на свой Центральный Комитет. Вера — вот оно главное.

Тут  же он позвонил в Киев и приказал заведующему административным отделом ЦК КП/б/  Украины немедленно обеспечить зачисление Дегена в клиническую ординатуру  кафедры  ортопедии института усовершенствования  врачей. В  Киеве выдвинули какое-то  веское  возражение,  на что  из  Москвы последовал раздраженный ответ: «Значит, будет один из 184-х!».

Так среди 184-х врачей, принятых в 1951 году в клиническую ординатуру, Ион, действительно,  оказался  единственным евреем. Однако произошло это не сразу, - в Киеве его снова швыряли его от одного к другому, и только угроза обратиться к заведующему административным отделом оказалась действенной.

Приказ министра здравоохранения Украины Ион вручил заведующему кафедрой ортопедии, травматологии и военно-полевой хирургии. Наступил, наконец, радостный день, когда заведующий кафедрой велел ему явиться на работу. Но радость оказалась недолгой.

Подошёл день получения первой врачебной зарплаты. У Иона остался последний рубль. Голодный, уставший после операционного дня, он приехал в административный корпус, истратив из последнего рубля 40 коп на троллейбус и 30 коп – на трамвай. Отстоял длинную очередь в кассу, но кассир не нашел его в платежной ведомости. Главный бухгалтер, к которому обратился Ион, не нашел приказа по институту о его зачислении клиническим ординатором кафедры ортопедии и посоветовал обратиться к директору, предупредив, что через 20 мин начнется заседание ученого совета.

В приемной директора уже собралось много сотрудников, но Дегена пропустили. В кабинете сидел директор института, дородный мужчина в костюме и вышитой сорочке «вышиванке». Рядом сидела женщина – секретарь парткома института. Директор института профессор Кальченко, узнав, в чем дело, сказал, что впервые слышит фамилию Дегена. Потом спросил, почему Ион с палочкой. Инвалид детства? Нет, инвалид войны. Ах да, у Вас же полно орденов. Хотя только что сказал, что впервые слышит о нём. Впрочем, любые ордена можно было купить в Ташкенте.

Эта антисемитская фраза директора явилась спусковым крючком. Всё, что накопилось за последние месяцы, плюс голод и усталость этого дня, подтолкнуло Иона, -  преступая нормы поведения и все границы здравого смысла, он ринулся к директору, левой рукой схватил вышитую сорочку на его груди, а правой рукой вложил всего себя в удар в переносицу. Кровь, обильно хлынув из носа, окрасила сорочку и костюм.

Инцидент, однако, не получил развития — заместитель министра здравоохранения Украины, который, мягко говоря, недолюбливал профессора Кальченко, весьма благосклонно, как показалось Иону, отнёсся к происшествию, и тут же издал приказ о переводе Дегена в Киевский ортопедический институт.

В ортопедический институт Деген пришел с титулом хулигана. То есть, в институте случившееся ни у кого не вызвало сомнения, -  хулиган. А вот приехавший из Чернигова на усовершенствование по психиатрии однокурсник Иона, воспринял его рассказ не просто с недоверием, но даже оскорбил фразой: «Ну и врешь же ты! Начинающий врач врезал по морде профессору, директору института. Надо же придумать такое!». Ион, естественно, не стал его переубеждать и, вообще, перестал  реагировать на попытки товарища возобновить разговор на эту тему.

Однажды, когда они шли по улице, его товарищ внезапно расхохотался. Ион посмотрел на него с удивлением и сказал: Я понимаю, что ты психиатр. Но этот беспричинный хохот! С таким небольшим стажем уже стать психом – просто невероятно. Ты что – не заметил? Что не заметил? Профессор Кальченко шёл нам на встречу. Увидев тебя, сразу шмыгнул в подворотню.

В Киевском ортопедическом институте Ион прожил два с половиной года. Именно прожил, поскольку небольшая комната общежития, в которой ютились четыре врача, находилась в том же корпусе, что и клиника. Если ординатор намерен стать специалистом, в течение трех годичной клинической ординатуры он  работает как вол. Во время суточного дежурства в травматологическом пункте приходилось принимать по сто и более машин скорой помощи. Переломы, вывихи, разрывы сухожилий.  В течение первого года ординатуры у него постоянно было не менее двадцати больных. Раз в 10-14 дней экзамен по очередному разделу ортопедии и травматологии. При этом экзаменатора не интересует, как ты находишь время для подготовки к экзаменам.

Время клинической ординатуры Иона совпало с всплеском антисемитизма в стране.  В институте же, который был основан евреями профессором Осипом Фруминым и его женой профессором Анной Фруминой, антисемитизм приобрел такие разнузданные формы, что незамаскированному издевательству подверглась даже сама Фрумина, Это было симптомом где-то открывшихся вентилей, потому что без благословения свыше никто не посмел бы тронуть личного врача семьи Хрущева.

После правительственного сообщения в «Правде» 13-го января 1953 года о врачах-отравителях в институте Иону не стало житья. Больные отказывались от лекарств. Некоторые врачи и сестры — евреи – боялись зайти в палаты. По городу поползли слухи о депортации евреев, о том, что на станции Киев — товарный уже стоят приготовленные эшелоны. Что будет с моим народом, то будет и со мной, подумал Ион.

Вечером, когда в комнате были все ее жильцы, Ион обнаружил на своей подушке очередной номер «Вечiрнього Киiва», развернутый на очередном антисемитском фельетоне. Ион вдруг взорвался - какая сволочь положила газету? Никто не ответил на заданный в угрожающей форме вопрос. Только один из ординаторов невнятно пробормотал, что, мол, пособникам американского империализма следовало бы быть менее воинственными. Ион схватил его за грудки и изо всех сил обрушил на косяк двери. Ординатор рухнул, потеряв сознание. Тут же Ион схватил свою палку, собираясь дорого продать свою жизнь. Но все бросились оказывать помощь пострадавшему, не обращая внимания на Иона. Несколько дней с ним не решались заговорить, но желтая газета больше на его подушке не появлялась.

В конце 1952 года, когда Деген заведовал карантинным отделением детской клиники ортопедического института, он заразился от своих маленьких пациентов ветрянкой и коклюшем. Температура почти сорок один градус, дикий непрекращающийся кашель, который выворачивал его наизнанку. На пятый день, когда полегчало, Ион лежал на койке, с удовольствием читая стихи Верхарна. В дверь постучали, и вошёл его друг, с которым они учились в одной группе в институте.

 

Молодой хирург Семён Резник приехал в Киев, в институт усовершенствования врачей. В момент появления в дверях он спросил: К тебе можно? Ты же видишь, что можно. Ты ведь уже вошёл. Я не один. Со мной моя двоюродная сестра. Она показала мне дорогу в твой институт. Всем можно. Вошла девушка с толстой чёрной косой, тяжёлой короной венчающей красивую голову. Смуглое лицо. Большие, широко расставленные чёрные глаза. Скромное штапельное красное платье.

 

Здравствуйте, — сказала она и села на табуретку рядом с кроватью. Двадцать минут длилась беседа Иона с Сеней, в течение которой девушка не проронила ни слова, даже не назвала своего имени. До свидания, — сказала девушка и вышла в коридор. Это было второе слово, которое она произнесла за всё время визита. Будь здоров, — сказал Сеня уже в дверном проёме. Но Ион задержал его: Сеня, стой. Она будет моей женой.

Сеня ехидно улыбнулся: Кстати, через несколько дней она выходит замуж за своего жениха. Дорогой друг, разве я спросил, замужем ли она, есть ли у неё дети? Я просто сказал, что она будет моей женой. Через мой труп! — Сказал друг и захлопнул за собой дверь.

Прежде ни одну из девушек, которых встречал Ион, он не представлял себе своей будущей женой. А тут – мгновенно и никаких сомнений. Вскоре Люся – так звали девушку, пришла к Иону в институт во время его суточного дежурства в травмо - пункте. Она пробыла там более часа. За это время Ион смог дважды или трижды уделить ей по нескольку секунд. Именно во время этих секунд он успел сказать, что всю жизнь будет работать так, как она сейчас наблюдает. И, хотя ему пророчат видное место в медицинском мире, вряд ли он будет богаче, чем сейчас. Согласна ли его жена стать подвижницей, выдержать такой жизненный ритм и такое материальное положение? Люся улыбнулась, ничего не сказала, а только поцеловала его.

Тридцать первого декабря 1953 года они официально расписались. Всех денег Иона хватило на покупку скромного обручального кольца. И ещё осталось десять рублей, которые он уплатил ювелиру, немного уменьшившему кольцо в диаметре. Денег на встречу Нового года уже не было, не говоря о свадьбе. А ещё будущая тёща невзлюбила Иона с первого взгляда. В пору знакомства с ней он был нищим врачом с двухгодичным стажем, заработная плата которого более соответствовала подаянию, чем компенсации за тяжкий труд, инвалидом, к тому же, ещё и пил неразбавленный спирт. Бедная её доченька, выйдет замуж за алкоголика.

Нет, дочь, несомненно, оказалась дальновидней своей мамы, опытного научного работника с острым аналитическим умом. Люся поняла, что её избранник не алкоголик, просто без спирта невозможно было сохранить психическое здоровье в тех условиях, в которых Ион провел четыре года войны. И Люся, мужественно выдержав давление своей мамы,  стала его женой. Со временем уровень неприязни со стороны тёщи к Иону стал снижаться.

Еще в студенческие годы Ион задумал исследование возможности костной пластики. В госпитале он видел, как тяжело поддаются лечению не срастающиеся переломы при больших дефектах кости. У него выкристаллизовалась идея, которая могла бы стать темой диссертации. Но его положение в институте не позволяло даже мечтать о плановой теме. Однако оперировать собак ему не запретили.

Мальчишки за рубль, за трешку ловили ему бездомных собак, и он оперировал, если было место в экспериментальной операционной, и если мог найти ассистента, и если  удавалось получить разрешение заведующего виварием поместить туда прооперированной собаки.

Ион пересаживал в дефект живую кость, не отделённую от питающей её мягкой ткани. Но результаты операции каждый раз оказывались отрицательными, а гистологические  исследования показывали, что кость мертва. У него зародилось подозрение. Неужели руководство института, узнав о его «подпольной» научной  работе, отреагировало так подло: не запретив работу,  приказало заведующему  гистологической лабораторией умерщвлять его препараты.

Ион решил бороться. Во-первых, проверить  обоснованность подозрений. Когда его коллега, завершив эксперимент, усыпил собаку. Ион попросил разрешения взять кусок ребра и засвидетельствовать, что именно эту живую кость он сдает на исследование. Через две недели он получил результат: кость мертва. Увы, его подозрения оправдались. В лаборатории умышленно умерщвляют его препараты.

Ион решил обратиться к главному патологоанатому республики. Старый профессор выслушал его рассказ, просмотрел под микроскопом несколько препаратов и рассмеялся: Что вы получили на экзамене по гистологии? Отлично. Значит вам известно, чем декальцинируется кость? Естественно. Семи-процентной  азотной кислотой. Ну, а если взять, скажем, десяти-процентную? Ион с изумлением посмотрел на профессора. Чего вы удивляетесь, молодой человек? Вы что, не ожидали чего-нибудь подобного? Не будь у вас подозрений, вы бы пришли ко мне? Увы, молодой человек, не всегда наука делается чистыми руками. А идея ваша замечательна. Как это до неё не додумались раньше? Ведь она лежала на поверхности. Господи! Сколько несчастных  раненых можно было поставить на ноги, пользуясь вашим методом! Сколько их я перевидал в госпиталях за четыре года войны!

Ион написал подробное заявление директору института, в котором изложил суть происходящего в их институте и своё намерение предать эту подлость гласности. Разговор в директорском кабинете с применением им ненормативной лексики, свёлся к тому, что ни о какой научной работе, или какой-либо исследовательской работе вообще не шла речь. И, кроме того, этот Деген забывает, с какой лёгкостью он может быть изгнан из института.

Уже утром следующего дня секретарь партийного комитета сообщила, что сегодня на партийном собрании в повестке дня персональное дело коммуниста Иона Лазаревича Дегена. Директору института было предоставлено первое слово для доклада об антипартийном поведении коммуниста Дегена.

Директор напомнил, что партия и правительство разоблачили подлых космополитов, которые повсеместно свили свои гнезда. К сожалению, проникший в наши ряды Деген предпринял диверсию, обвинив наш экспериментальный отдел в фальсификации. Как вам известно, именно в этом отделе выполнена работа, за которую мне присуждена Сталинская премия. И на этот отдел поднял руку космополит Деген. Партийный комитет считает, что таким личностям нет места в рядах нашей славной коммунистической партии, и предлагает собранию исключить его из партии.

В ответ Деген спокойно изложил, как умерщвлялись его препараты. В доказательство он сослался на двух свидетелей – коллегу, разрешившего ему взять ребро только что усыплённой собаки, и на профессора, главного патологоанатома республики. Затем слово попросила доцент Апасова, которая руководила молодым клиническим ординатором Дегеным. Она обвинила директора института в том, что он забывает о времени. Сейчас декабрь 1953 года, а не 1952. Как можно поливать грязью этого трудолюбивого честнейшего человека, молодого врача, которого больные успели не просто заметить, а полюбить, воина, отмеченного многими боевыми наградами, о которых он скромно умалчивает. И она не понимает, почему не утверждена тема его диссертации, такая важная не только для здравоохранения, но к тому же имеющая оборонное значение.

 

Вопреки ожиданию Дегена, выступивший затем сотрудник экспериментального отдела вместо того, чтобы отстаивать честь мундира, назвал Дегена образцом врача и научного работника. Разумеется, у него есть недостатки. Если бы ему сказали, что Деген кого-нибудь покрыл матом, не стал бы сомневаться. Если бы сказали, что он дал кому-нибудь по морде, поверил бы сходу. Но даже под пыткой не смог бы поверить, что Деген сказал неправду. Поэтому очень странно прозвучало выступление уважаемого директора, тем более – его предложение. По-видимому, кто-то его дезинформировал.

 

И тут вмешалась опытная секретарь партийного комитета, заметив, что собрание отклоняется от намеченного ею сценария. Она заметила, что Деген ни разу не обратился, в частности, к ней, к секретарю партийной организации, и не рассказал об этой проблеме. Она назвала его поведение непартийным. Это говорит о том, что Деген не доверяет партийной организации. Достойно ли коммуниста такое поведение? Поэтому она предлагает не исключить  его из партии, а только вынести ему строгий выговор за непартийное поведение. Проголосовали в итоге за простой выговор.

Но через полгода директор с секретарем партийной организации всё-таки нашли, как избавиться от строптивого еврея-ординатора. Дегену оказали «честь и высокое доверие» обеспечить медицинское обслуживание целинников Казахстана. Его послали в Кустанай,  областным  ортопедом-травматологом.

Ион отказался,  сославшись на объективные  причины: жена на  четвертом  месяце беременности,  ему до  конца  ординатуры  осталось еще полгода, его инвалидность дает законное право жить и работать там, где ему удобно. Но все его доводы, включая инвалидность, были отметены. Партийная дисциплина – превыше всего. Если партия  приказывает ехать, следует подчиниться.

В теплый июньский вечер  проводить изгнанного из института Иона на вокзал пришло людей так много, что это напоминало демонстрацию. А, может быть, и вправду это  была необъявленная демонстрация евреев против дискриминации, против антисемитизма,   против вопиющей несправедливости в самом, так называемом, справедливом государстве?

Ион оказался единственным ортопедом на всю огромную Кустанайскую область. Травматизм там был, как во время войны. Освоение целины осуществлялось с  истинно русским размахом и с полным отсутствием мозгов. Ох, и дорогим оказался килограмм  целинного  хлеба.  Даже без учета стоимости «бесценной» человеческой жизни. Человеческая жизнь там действительно ничего не стоила. Для самообороны у Иона была его увесистая палка, а во внутреннем кармане пальто он носил большой  ампутационный нож.

Отбыв положенный ему срок, Ион вернулся в Киев. Именно в это время у него родился сын. Денег, заработанных в Кустанае, хватило ненадолго. Жена закончила институт, но еще не работала. Сам Ион в течение семи месяцев почти ежедневно посещал сектор кадров киевского   горздравотдела, надеясь получить хоть  какую-нибудь работу. Основную массу просителей составляли евреи. Представители других национальностей  в течение одной — двух недель получали направление на работу. Постоянными были только евреи. Некоторые, отчаявшись, прятали свои врачебные дипломы и шли туда, где была  возможность устроиться. 

Внезапно  Ион набрел  на сказочный оазис – «Общество по распространению научных и политических знаний». Он подрядился распространять знания о новейших  достижениях  советской хирургии.  Общество платило  сто рублей за лекцию. Правда, тут же подбрасывали минимум еще одну шефскую, за которую не платили. Да, и читать  эти лекции  приходилось в селах Киевской области, куда не так-то  просто было добраться. Аудиторией  были преимущественно  голодные колхозники или почему-то пьяные в любую погоду работники МТС.

Ион начал замечать в себе какое-то раздвоение сознания.  По-прежнему осознавая себя гражданином своей страны, за которую он воевал, щедро проливал свою кровь, и которую любил сыновней любовью, он почувствовал себя связанным живыми узами с незнакомым государством Израиля. Он видел себя в танке на Синае, хотя  даже представить себе не мог, с какими танками воюют в израильской армии.

Он уже просеивал газетную ложь, уже знал цену злобному заявлению ТАСС, искренне воспринятому верноподданными гражданами, о тройственной агрессии, в которой англичане и французы  оказались  подручными способных на любое преступление израильтян.

Именно во время после XX  съезда партии, названное  Эренбург оттепелью, Советский Союз обрушил на Израиль лавину злобных нападок, а советские танки раздавили Венгрию. Это потепление Ион сравнил с подъемом температуры от абсолютного нуля до температуры замерзания азота, при которой всё равно ведь жить невозможно.

Всё в тоже время оттепели Хрущев сочинил очередную антисемитскую небылицу о сотрудничестве евреев с фашистскими оккупантами.  Правда, более широкими  стали  контакты с заграницей. Опубликовали несколько произведений, издание которых прежде было немыслимым. Появились свои «менестрели». Короче, тысячетонный  пресс, под которым жили евреи, стал на одну тонну легче.

Спустя одиннадцать лет, в Москве, на ученом совете Центрального института  травматологии и ортопедии Ион защитил диссертацию на тему «Несвободный костный трансплантат в круглом стебле». Ион знал, что в Киеве у него нет ни малейших  шансов получить соответствующую должность. Он работал ортопедом в районной больнице. Без амбиций в свободное от оплачиваемой работы время продолжал заниматься наукой, потому что ему это было интересно. 

Однажды Ион привлек свою тёщу к осуществлению эксперимента по проверке влияния магнитного поля на процесс сращивания костей, и завоевал её любовь. В ту пору она уже несколько лет заведовала клинической лабораторией больницы, где очень ценили её высокий профессионализм. Именно такой понадобился Иону. Он договорился с тёщей, что они осуществят эксперимент в два выходных дня — в субботу и воскресенье.

Третбан, на ленте которого предстояло бегать подопытным крысам, нелегально на два выходных дня он достал в одном из научно-исследовательских институтов. Белых крыс он держал у себя в квартире. В течение двух дней они работали по десять часов. Вряд ли кто-нибудь из коллег во всём мире смог бы проделать такой объём работы: пока очередная крыса совершала двадцатиминутный бег на ленте третбана и ещё пятнадцати минут рукодействия Иона, его тёща успевала сделать сложный анализ крови, включавший биохимический анализ. Закончив, тёща благосклонно посмотрела на Иона и сказала: В научно-исследовательском институте отдел сумел бы проделать такую работу за полгода. С той поры тёща полюбила своего зятя. Как сформулировал Шекспир, «Она его за муки полюбила».

Результаты этого эксперимента заинтересовали академика Парина, который пригласил Иона посетить его. Деген мечтал опубликовать результаты не в рядовом журнале, а в «Докладах Академии наук СССР». Но в «Доклады» статья должна была быть представлена академиком. Именно в те дни Иона пригласили в Москву на конференцию, иначе он не мог бы оставить работу и поехать к академику Парину.

Едва устроившись в гостинице, он позвонил по телефону, который ему сообщили вместе с приглашением. Ответила супруга академика. Она сказала, что Василий Васильевич болен и не работает, но готов принять Иона в любое удобное для него время.

Василий Васильевич прочитал статью и с интересом осмотрел Иона. Если у вас нет других планов, я с удовольствием представлю эту статью в «Доклады Академии наук».

Но вам придется сократить ее чуть ли не вдвое. Ион кивнул. У вас большая лаборатория? Василий Васильевич, я практический врач. У меня нет никакой лаборатории.

 

Ион объяснил Парину, что это исследование он провел в свободное от работы время. Парин с удивлением слушал его рассказ. И в таких условиях вы сделали эту работу за пять месяцев? За четыре. В промежутке в течение месяца был в отпуске. Невероятно! Если бы мои физиологи, — я говорю о всей лаборатории, — в течение года сделали такую работу, они бы носы задрали. А вы один — за четыре месяца. Между прочим, их зарплата вам даже не снится. Он положил руки на одеяло и помолчал. Невероятно.

Ион утверждал, что наткнулся  на тему «магнитотерапия» совершенно случайно, не думая о ней как о возможной докторской диссертации. Его больше всего занимало лечебное действие магнитных полей. Результаты лечения магнитами заболеваний, которые до этого он устранял только оперативным путём или, в лучшем случае, с помощью болезненных и не всегда безвредных инъекций, были просто удивительными.

Стремительно росло количество выздоровевших пациентов. От обращающихся за помощью не стало отбоя. Почти два года Ион лечил  магнитным  полем под  восторженные аплодисменты больных и коллег. Деген стал первым в мире врачом, фундаментально изучавшим электромагнитное воздействие на костные ткани.

И вдруг главный  врач  запретил ему пользоваться магнитным полем до получения официального разрешения министерства здравоохранения. Это «доброжелатели» из Киевского ортопедического института доложили министерству здравоохранения Украины о том, что Деген занимается запрещённой деятельностью – экспериментирует на живых людях.

От Иона потребовали рекомендацию ученого  совета ортопедического института, того самого, в котором Иона с момента его там появления называли бандитом. Та дама, которая была секретарем партийной организации в пору ординатуры Дегена, стала уже заместителем директора института. Не отказав Иону в официальном докладе на заседании ученого совета института, она попыталась дискредитировать  результаты проведенных им  исследований. Но все ее усилия оказались тщетными. Ученый совет был вынужден рекомендовать министерству разрешить продолжение клинических исследований лечебного действия магнитного поля.

Однако для продолжения  исследования необходимо было представить справку о безвредности  аппаратуры. Поначалу Иону показалось это совсем уж пустяком, как получить справку о безвредности электрического утюга. Оказалось невозможно получить справку без паспорта на аппарат, но аппарат-то был самодельный.

 

Ион делал доклад на кафедре ядерной физики Киевского университета. Живой  интерес аудитории  создали  благоприятную атмосферу, позволившую ему обратиться к заведующему кафедрой с просьбой о справке. Назавтра ему принесли на работу справку, официально заверенную, с большой университетской печатью.

Заместитель директора ортопедического института, увидев справку, не сумела сдержаться и проявила свою черносотенную  сущность: Ну и мастера же вы, евреи, доставать все из-под земли! Совершенно верно. Века антисемитизма выработали в нас это умение. Спасибо за учение. В том числе, вам лично. Итак, после более чем двухмесячного перерыва работа возобновилась.

Научная работа, на первых порах попросту удовлетворявшая любопытство Иона, постепенно разрасталась и оформилась в докторскую диссертацию на тему «Лечебное действие магнитных полей при некоторых заболеваниях опорно-двигательного аппарата». К концу  осени  1970 года диссертация  была завершена и  отпечатана. Это первая в медицине докторская диссертация по магнитотерапии.

Защищать  ее Ион намеревался во 2-м  Московском медицинском институте.   Хирургический ученый совет там был  самым  строгим, самым требовательным, но, не самым антисемитским. Этот совет могла интересовать, в основном, научная ценность диссертации, а уже только потом личность соискателя ученой степени.

О предварительной защите Ион договорился с руководством Киевского ортопедического общества, хотя у него не было сомнений, что в том почтенном обществе будут интересоваться, в первую очередь, его мало приятной им личностью. Защита  должна  была состояться в конце февраля 1972 года.

Практическим врачам работа должна понравиться. Практических врачей большинство,  но молчаливое большинство. Были у него друзья и среди профессоров ортопедического института. Но посмеют ли они поддержать его, выступив против  начальства?

На заседание общества весь «ударный отряд» ортопедического института явился после только что состоявшейся попойки по случаю масленицы. Когда-то во время «широкой»  масленицы  перепившиеся черносотенцы  с крестом и  хоругвями шли громить евреев. Сейчас верхушка ортопедического института, сливки  советской интеллигенции, перепившись по поводу все той же «широкой»  масленицы,  спустились в конференц-зал  на предварительную защиту докторской диссертации опять-таки еврея.

Один из них задал Иону первый вопрос: Кто вам разрешил экспериментировать на людях?

Это  была явная провокация. Но Ион спокойно ответил профессору, что в исследованиях принимали участие близкие, друзья, приятели, люди, которых заинтересовала работа, но не подчиненные, не пациенты, не люди, зависящие от него и  подвергающиеся исследованию  по принуждению. Следующие вопросы были подстать первому и ничего общего с научным  обсуждением не имели. Особенно изощрялась заместитель  директора института. Незнакомый  Иону  сотрудник ортопедического института задал  несколько  абсолютно  нелепых вопросов, вроде «что такое магнитные  волны?».

 

Самый  великолепный  вопрос задал  второй  профессор. Перелистывая приложение к диссертации, в котором значились фамилии всех пациентов Дегена, он вдруг спросил:

А чем объясняется такой состав ваших больных? Что вы имеете в виду? Ну, как вы подбирали больных? Я их не подбирал. Это жители Киева, обращавшиеся в нашу больницу. А почему же здесь так много евреев? Вероятно, к чьему-нибудь сожалению, их  количество  среди пациентов в какой-то мере  соответствует  демографической  картине  Киева. Лично я не вычислял процента, так как не это было целью диссертации.

Закончилось всё тем, что единогласно было поддержано предложение рекомендовать диссертацию к официальной защите. От имени Киевского ортопедического общества Иона  Лазаревича поздравил председатель общества с новаторской  диссертацией и  с блестящей  мужественной защитой, которая длилась четыре часа тридцать пять минут.

Жена, сын, друзья, врачи знакомые,  малознакомые  и  совсем незнакомые поздравляли Иона.  Антисемитов же возмутило, что, защищаясь, Деген действительно защищался, а не позволил безнаказанно избивать себя. Ему было необходимо продемонстрировать путь в науку человека, как говорили его друзья, с биографией советского ангела, но с одним весьма существенным изъяном — записью «еврей» в пятой графе паспорта.

Научные статьи Ион начал писать почти сразу после окончания института. Правда, эти статьи он писал для других и не под своим именем. Своим именем Ион подписывал только те статьи, в которых мог изложить что-нибудь новое, никем не сказанное до него. Старался не быть соавтором даже в тех случаях, когда им была сделана значительная часть, но не вся  работа. Он руководил кандидатскими диссертациями нескольких хороших ортопедов. Но неофициально. Врачам-евреям могло повредить его имя в качестве официального руководителя. Поэтому таковым числился профессор, не имевший понятия о работах его диссертантов.

Деген, ещё в госпитале после последнего ранения, мечтал о том, как хорошо было бы пришить ампутированную конечность. Эта мечта не оставляла его и в институте, и потом, когда он уже был врачом и понимал, с какими невероятными трудностями и техническими, и биологическими, придется столкнуться врачу при попытке пришить ампутированную конечность. Знали  об этой его мечте и коллеги в отделении, и врачи скорой помощи, со многими из которых он был в самых лучших отношениях.

И вот 18 мая 1959 года, когда Ион уже снял халат, собираясь пойти в поликлинику на ортопедический прием, его позвали к телефону. Звонили со станции скорой помощи: ампутировано правое предплечье. Аккуратно отрезано фрезой. Везти больного к вам? Только он не вашего района. Немедленно!

Через сорок минут после травмы Ион начал пришивать эту руку. Учиться реплантации ему было не у кого. Таких операций до этого ещё нигде не производили. После операции рука была зафиксирована гипсом. После выписки больного во всех учебниках медицины есть ссылки на Дегена, который первым в мире совершил операцию по реплантации конечности.

Как-то поступила в больницу молодая женщина после ампутации обеих ног, которая сильно страдала от фантомных болей. Ион подумал, что хорошо было бы попробовать гипноз. Но ему трудно было поверить в то, что он способен загипнотизировать человека. Сеансы повторялись. Больная засыпала уже при счете пять. Уменьшилась интенсивность болей. Уже не было необходимости в наркотиках. Даже к обычным обезболивающим средствам пациентка прибегала все реже. Ион поверил в свои способности и все шире стал пользоваться гипнозом.

Осенью 1973 года главный хирург Армении пригласил Иона в Ереван проконсультировать шестнадцатилетнюю девушку, которой предстояла высокая ампутация бедра. Ион с женой и сыном вылетели в Ереван. Девушка была дочерью персонального ювелира католикоса Вазгена Первого. У неё без всякой травмы случился перелом костей голени. Рентгенограмма показала, что кость истончена, изъедена опухолью, о которой девушка даже не подозревала. Рентгенолог поставил диагноз: «Саркома Юинга». Одна из самых злокачественных опухолей. Смертный приговор. Даже после высокой ампутации бедра продолжительность жизни согласно статистике не более полутора лет.

Рентгеновские снимки консультировали многие врачи. Но даже если у кого-то вызывал сомнение страшный диагноз, он не смел опровергнуть его, чтобы не нести ответственности за жизнь девушки. Ногу заковали гипсовой повязкой. Биопсию не производили из-за опасения немедленного распространения опухоли, если к ней прикоснутся, а не удалить вместе с ногой.

Ион внимательно обследовал девушку. Долго рассматривал рентгенограммы, в душе благодаря судьбу за то, что одним из его учителей был выдающийся рентгенолог Мительман, научивший обращать особое внимание на едва заметные детали. Как благодарен он был Учителю в эти минуты! Коллегам, присутствовавшим на консультации, Ион сказал только одно слово: «Остеокластеобластома». А отца девушки спросил: Вы верующий человек? Конечно! Тогда поставьте свечку Богу за этот перелом. В ортопедии есть такой термин – «фрактура медиката», лечащий перелом. У вашей дочки доброкачественная опухоль. Вполне вероятно, что к тому времени, когда срастутся отломки кости, опухоль исчезнет или настолько уменьшится, что даже не понадобится операция. Отец рухнул на колени, пытаясь поцеловать его руку.

Ещё в1966 году, когда Ион начал заниматься темой своей докторской диссертации, ему уже было предельно ясно, что его будущее в Израиле, где нет надобности в  четвертой научной  степени. А значит, исход диссертации, утвердит ли ее ВАК или завалит, не имел для него особого  значения.  Он рассматривал весь этот процесс как азартную игру, как соревнование на преодоление препятствий, с которыми приходится сталкиваться еврею в Советском Союзе. И эта игра ему нравилась.

После того, как сын Юрий, единственный еврей, был принят на физический факультет Киевского университета, он объявил родителям: Я вас очень люблю. Сейчас мне еще трудно представить себе жизнь без вас. Но в тот же день, когда я окончу университет, подам заявление на выезд в Израиль. А вы — как знаете. Эта фраза явно омрачила праздничное настроение жены Иона Люси, но зато наполнила сердце самого Иона гордостью за сына.

Слово свое Юрий сдержал буквально. На следующий день после получения диплома он вместе с родителями отнес в ОВИР вызов из Израиля. Был сделан первый и самый важный шаг по пути в страну, где нет ни тайной, ни явной процентной нормы для евреев. Ровно через три  месяца после подачи документов, девятнадцатого октября вся семья получила  разрешение  на выезд.

Летом 1976 года на имя Дегена пришло приглашение прочитать лекцию о лечебном действии магнитных полей на семинаре по теме: «Влияние магнитных полей на биологические объекты». Организаторами семинара были Томский медицинский институт, Томский политехнический институт и Томский университет.

Деген показал письмо главврачу и спросил его, сможет ли он поехать в командировку в Томск в ноябре месяце. «Нет денег». Ион даже остался доволен — нечего засвечиваться перед отъездом. Со временем он забыл о приглашении. В один из мрачных ноябрьских дней Деген только вернулся с работы, как раздался телефонный звонок. Приятный женский голос: Здравствуйте, Ион Лазаревич. Сейчас с вами будет говорить министр здравоохранения, академик Петровский. Щелчок. И уже мужской голос. Без обращения. Без приветствия. Вы, почему не в Томске?

Деген вспомнил, что сегодня день открытия школы-семинара. Главный врач не дал мне командировки. Немедленно вылетайте. Не могу лететь. Могу поехать поездом. Примерно четыре дня езды из Киева до Томска. То есть, прибуду на следующий день после окончания школы-семинара. Это почему не можете? У меня осколок в мозгу, и я не переношу полётов. На том конце провода минутное молчание. А затем: Не дурите. Вылетайте немедленно. Щелчок. Разговор окончен.

На конгрессе ортопедов в Рио-де-Жанейро японский коллега рассказал Дегену, что за год до того телефонного разговора с министром-академиком он был приглашён на конгресс в Японию, в Киото. Все расходы – полёт, гостиница, взнос участника, содержание и местный транспорт – за счёт японцев. Даже небольшие карманные деньги – подарок императора Японии. Но Деген не имел об этом ни малейшего представления. Так вот именно академик Петровский подписал ответ, что, к сожалению, доктор Деген не может прилететь, так как у него в мозгу осколок, и он не переносит полётов.

Через несколько минут снова раздался телефонный звонок. Теперь звонил заместитель министра здравоохранения Украины, с которым Деген был в дружеских отношениях. Ион, иди к своему дурню и получи командировочные. Я заказал билет. До Москвы – сегодня вечером, а из Москвы до Томска завтра утром.И Деген пошёл к «своему дурню», который сидел за своим столом красный, как варёный рак.

Что ж вы мне не сказали? Сказал. И показал вам письмо из Томска. Идите в бухгалтерию и получите командировочные. Сколько? Как положено. Два шестьдесят в сутки. Нет, за такие деньги не поеду. Так, впервые в жизни Ион  проявил стяжательство и потребовал десять рублей. Положено два шестьдесят в сутки. Ничего другого не положено. А положено доктору медицинских наук работать рядовым врачом в больнице под вашим руководством? Так что, либо платите, либо сами летите в Томск. Ладно, идите в бухгалтерию, с мýкой выдавил из себя главврач.

На следующий день после лекции, Дегена пригласил к себе ректор Томского медицинского института, академик Иннокентий Васильевич Торопцев. Поглаживая лысину, он без вступления сказал, что вскоре в институте состоится конкурс на замещение должности заведующего кафедрой ортопедии, травматологии и военно-полевой хирургии, и он хотел бы видеть на этом месте Дегена. Деген за предложение поблагодарил, но сказал, что вынужден от него отказаться. Академик Торопцев недоумённо глянул на него.

Ион Лазаревич, я знаю, что вы работаете рядовым врачом. И это при вашем уровне. О вашем характере мне тоже кое-что известно. И, как подтверждение, – ваша лекция с явно антисоветскими закидонами. Кстати, мне, как вы выразились, антисемиту, они весьма понравились. И при этом отказываетесь от предложения, которому обрадовались бы профессора, занимающие кафедры во многих институтах? Ничего не понимаю. Дорогой Иннокентий Васильевич! Нет слов, выразить вам мою благодарность. Но я уже одной ногой в Израиле, где, обещаю вам, никогда не забывать о вашем предложении. Они встали почти одновременно. Академик Торопцев подошёл к нему, молча пожал его руку и, помедлив, обнял.

Последний день пребывания Дегенов в Советском Союзе. Утром они приехали в Чоп, станцию на границе с Чехословакией. По их предположениям, таможне не к чему будет придраться. Правда, беспокоила палочка Дегена из стальной нержавеющей трубы, залитой свинцом. Поэтому, увидев утром таможенника с большой звездой на погоне с двумя просветами, Деген обратился к нему с просьбой взять его палочку, на кухне ресторана выплавить свинец, проверить, снова залить свинец и вернуть ему палочку, когда они будут проходить таможню. Разумеется, вся эта работа будет им оплачена. Таможенник улыбнулся, снисходительно похлопал его по плечу и сказал: «Будьте здоровы, доктор». Деген не понял, что его больше удивило – доброжелательное отношение таможенника, или то, что он был ему известен, хотя их пути нигде никогда не пересекались.

Старший лейтенант — пограничник, который проверял его правительственные награды, аккуратно свинтил их с гимнастёрки, и внимательно сличил номера с теми, которые были напечатаны в орденской книжке. Затем так же аккуратно он привинтил всё на место и спросил: В каком звании вы были? Гвардии лейтенант. Лейтенант?! И у лейтенанта такие награды?! Аа-х да, вы же Деген.

***Ион в анкетах указывал, что у него нет родственников заграницей. Но уже через несколько лет после войны его сводный брат, сын старого Дегена от первого брака, рассказал ему, что их сестра Бетя живёт в Израиле. И вот они обнялись и расцеловались! Старая женщина, ей исполнилось восемьдесят лет, но она всё ещё очаровывала красотой. И ещё потрясающим чувством юмора. Приехали встретить Иона с семьёй его двоюродные сестры и братья, со своими  детьми и внуками, друзья-однокурсники, бывшие пациенты. Супружеская пара приехала в аэропорт прямо со своей свадьбы. Молодожёна Ион увидел впервые. А женщина, ставшая его женой, была коллегой и пациенткой Иона, к тому же, сестрой его друга, который тоже вместе с женой был в этой толпе. Иона разрывали на части.

Таксист, грузинский еврей, чуть ли не силой извлёк  Иона с семьёй из толпы и потащил к автомобилю. «Приехали» – оповестил таксист. Из второго автомобиля вышли молодожёны и друг Иона с женой. Поднялись на второй этаж в скромно обставленную трёхкомнатную квартиру, в которой им предстояло прожить почти полгода.

Вскоре в ульпане началось обучение ивриту. После пяти месяцев изучения иврита в ульпане Иону предложили должность визитинг-профессора в Институте Вейцмана. Ему объяснили, что научной работой в Институте он может заняться немедленно, как только получит грант. Но он не знал что такое грант, а главное, где его получают?

Дегену предстояло убедить всех, кого надо в том, что его врачебный диплом не куплен, а получен на законных основаниях. Более того, эти законные основания позволяют ему получить ещё и диплом израильского специалиста. Но прежде нужно было получить диплом израильского врача, проработав три месяца в больнице.

Симпатичная чиновница, явно смущаясь, осведомилась, согласен ли Ион поработать в больнице не рядом с центром абсорбции, в котором они жили, а в другом городе. Ион немедленно согласился. Ну, в таком случае, слава Богу! Поезжайте в Кфар-Саву к профессору Комфорти. Комфорти израильтянин? – Удивился Ион. Толстый том «Оперативной ортопедии» профессора Комфорти в Киеве был его настольной книгой.

По солнцепеку Ион ходил по пять километров от своего дома до больницы, не имея денег на автобус. Друзья на три месяца, пока он должен был работать в этой больнице, сняли для него комнату у семьи, которая на время уехала заграницу. В квартире была открыта только одна комната, ванная и туалет. Квартира располагалась на последнем этаже четырёхэтажного дома. Лифта в доме не было.

Однажды, когда Ион сидел в пустой ординаторской и зубрил медицинские термины на иврите, из пропускника сообщили, что его разыскивает какой-то американец. Ион спустился. Интеллигентного вида мужчина представился, вручив шикарную визитную карточку. Русский язык его был каким-то античным, слишком правильным. Он специально прилетел к Дегену из Филадельфии.

Мистер Даймондберг, так звали представителя американской фирмы, привез Дегена в ресторан гостиницы Хилтон, в которой он остановился. Дорогой доктор Деген, — сказал мистер Даймондберг, как только они сели за столик, -  я представляю одну из величайших компаний. Руководство компании послало меня за вами. Вы нужны нам, как консультант. В Филадельфии вам уже приготовлен вполне приличный дом. У нас в компании вы будете получать всего лишь четыре тысячи долларов в месяц. Это примерно за полчаса работы в неделю. Остальное — ваша практика ортопеда, которая обеспечивает ваш доход триста-четыреста тысяч долларов. Это годичный доход ортопеда вашего уровня. Никаких проблем с практикой не будет, так как у вас уже есть лайсенс американского врача. Поблагодарив, Деген, отказался от столь заманчивого предложения. Он, еврей, уехал из Советского Союза, где материально был вполне обеспечен, потому что хотел жить в своей стране.

В 1997 году Ион, проработав врачом сорок семь лет, написав девяносто научных статей, защитив две диссертации, подготовив восемь кандидатов и двух докторов медицинских наук, стал пенсионером. Но это не означало, что он перестал быть врачом и ученым. Жизнь продолжалась. Летом 1999 года во время их с Люсей поездки в Швейцарские Альпы, Карловы Вары и в Эйлат Ион в течение двух месяцев написал книгу «Наследники Асклепия» — о врачах и врачевании.

Деген, думаю, единственный из коллег по ремеслу, которые предпочли писательский труд работе врача, овладел искусством врачевания. А вот писательство не стало его профессией. Не было у него ни своего редактора, — он сам успешно справлялся с этой работой, ни литагента, о роли которого он, возможно, даже не имел представления.

Деген был убежден, что его стремление в Израиль не было случайным. Он считал, что рождён для этой страны, и страна оценила его, хотя признание было запоздалым. Первыми его признали израильские танкисты, по собственной инициативе выкопав сведения о нем в архиве Министерства обороны СССР, зачислили его в свою высшую лигу, как это в шутку называл Ион. Дело в том, что израильский Клуб танкистов объединяет ветеранов АОИ от подполковника и выше, а Деген был в Красной армии всего лишь лейтенантом.

 В 2014 году он был признан в Израиле Героем года, а в России в том же году – человеком-легендой. Работал в организованной им Лиге национально ориентированных профессоров. В Израиле родились его две внучки и внук.

Российский еврейский конгресс (РЕК) при поддержке правительства Москвы организовал поездку Дегена в Москву с 17 по 21 октября 2013 года. Ион встречался с президентом РЕК Юрием Каннером, представителями московского правительства, посольства Израиля в России, руководством ряда столичных музеев. 

 В следующем 2014 году  ему была вручена премия «Скрипач на крыше» в номинации «Человек-легенда». «Скрипач на крыше» — это символ того, что в любых обстоятельствах человек должен оставаться скрипачом духа и быть на высоте.

9-го сентября 2014 года в Танковом музее в Латруне состоялась премьера документального фильма «Деген». Режиссеры — Михаил Дегтярь и Юлия Меламед. А в 2015 году вышел фильм Вениамина Смехова «Последний поэт великой войны. Ион Деген».

Примерно в это же время Ион заметил на левой голени маленькое круглое выступающее образование, напоминающее родимое пятно. Он не обратил на него никакого внимания, и поэтому точно не запомнил момента его обнаружения. Однако, образование увеличивалось. Вспомнив, что он всё-таки врач, поставил диагноз: опухоль, меланома, злокачественная.

Лечение такой опухоли оперативное с последующей химиотерапией и облучением. Но после операции, которую пришлось бы сделать точно над большими сосудами голени, наверняка возникнет осложнение. А левая нога была единственной опорной ногой у Иона. Его правая нога после ранения была только вспомогательной с резко ограниченной функцией.

Ион как старый опытный хирург, понимая, что ждёт его после операции, занялся поисками альтернативы. В хорошо документированной статье на основании очень большого количества наблюдений описывалось, как усиление иммунитета простым ежедневным приёмом сыра-котеджа с чайной ложкой льняного масла и чайной ложкой корицы с мёдом действует именно против меланомы.

Ион на себе убедился в результатах этого лечения. Опухоль больше не увеличивалась, а временами даже уменьшалась, почти не болела, а если изредка болела, то совсем незначительно. Единственное неудобство доставляли ежедневные перевязки. Но это не смертельно. Так в течение нескольких лет Ион мирно сосуществовал с меланомой.

У Иона был приятель, отличный врач-терапевт, который узнал, что в Израиле есть профессор-онколог, успешно лечащий меланому новыми препаратами, созданными на основе инженерной генетики. Ион счел неразумным менять уже испытанное эффективное лечение на что-либо новое, к тому же, ещё неподтверждённое ни статистически, ни другими авторами.

Однако атаки приятеля не прекратились. Он добился согласия профессора-онколога принять Иона, но только после биопсии. Ион объяснил почему отказывается от биопсии, от нарушения многолетнего взаимодействия с болезнью и от нарушения выработанного у него иммунитета. Но профессору нужны правильно и тщательно оформленные документы до и после лечения. Отступить и просто помочь коллеге, тем более профессору, кое-что сделавшему в медицине, нет! Хотя Ион не видел и не общался с этим профессором. Но он ему был предельно ясен.

А приятель продолжал убеждать Иона: ну, в конце концов, чего вам стоит? — всего лишь только контрастная рентгенография. Ион долгие годы не имел ничего общего с контрастной рентгенографией, она оставалась на уровне того, чему учили в медицинском институте - принял бариевую кашу и всё. Барий нигде и никак не вступает в реакцию с организмом и ничем не может повредить. Согласился.

Приятель на своём автомобиле отвёз Иона в больницу. Сам в приёмной, оформив все многочисленные бумаги, сел ожидать Иона. Как только началось исследование, Ион с ужасом понял свою дикую непростительную ошибку. Ему не предложили глотать знакомый безвредный барий. Врач ввела иглу в вену. - Из чего состоит контраст? — спросил он у врача. - В основном йод».

Ион тут же решил отказаться от обследования. Йод наиболее сильный элемент, угнетающий иммунную систему. Но, представив себе реакцию приятеля на такое бегство, его разочарование, обиду, остался. Полностью прошёл исследование. Глядя, как приятель в паркинге расплачивается за продолжительную стоянку, не промолвил ни слова. Он ведь хотел как лучше. Но, если Ион вообще не знал, что контраст не безводный барий, он-то должен был знать, что это йод, так влияющий на иммунную систему.

На следующий день проснулся уже не Ион, в течение многих лет мирно сосуществовавший с меланомой, а другой человек. На завтрак все эти годы у него был сыр-котедж с льняным маслом, который съедал с удовольствием. Надо было принять эту вкусную еду — лекарство. Но даже мысль о еде стала позывом к рвоте. В опухоли появилась более интенсивная боль. Зато в двух малюсеньких подкожных опухолях на бедре боль была совершенно невыносимой.

Ион часто удивлял медиков своей переносимостью болей, терпеливостью. Он говорил: «Знаешь, с 21 января 45-го – дня, когда меня убили, моего главного дня рождения – у меня не было ни одного дня без боли». А тут он понял, что переносить такую боль не во власти человека. Он отчетливо понял, что йод уничтожил его иммунитет. Состояние, на которое накатывалось ещё что-то, что ему, хоть и врачу, было трудно описать однозначно. А он ведь собирался написать не рассказ, а научную статью.

Ну, что ж, сейчас ему уже девяносто второй год. Ещё юношей научился он встречать смерть без паники. Главное теперь — приучить внуков к тому, что всё идёт своим чередом, как и должно, идти. Прошло четыре месяца. Ион ещё был жив. Состояние, которое не мог описать, почти не изменилось, оставалось таким же, как сразу после исследования.  Ион полагал, что описание своего состояния, возможно, окажется полезным молодым врачам и студентам медикам. Он верил, что именно для этого Он в дополнение к подаренным ему годам совершил еще одно чудо, продлив его дни болезни.

Вскоре после ухода Иона появилось сообщение о том, что уроженец Хайфы профессор Нир Хакоэн и его жена-китаянка профессор Кэтрин Ву впервые создали прививку от рака— меланомы. На следующем этапе ожидается управление иммунной системой человека для противодействия другим видам рака и прочим болезням. Значит, Ион шел правильным путем. Если бы не вмешательство его друга …

 

Приложения:

Сборник рассказов Ионы Дегена ПОПЫТКА УЙТИ ОТ СЕБЯ  Degen stories

Марк Аврутин Книга о Дегене  Degen Avrutin